Путешествия по следам родни
Шрифт:
МОСКВА – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ - МОСКВА
Рассказ об этом путешествии будет заключать лишь несколько соображений.
Так складывалось исторически, что у некоторых крупных государств две, а то и три столицы. В Германии это Бонн-Берлин, в Бразилии – Бразилиа - Рио-де-Жанейро- Сан-Пауло, в США – Вашингтон – Нью-Йорк – Лос-Анджелес. Ну, и так далее. Когда-нибудь наша столица переместится на Урал, и у нас их будет тоже три, а пока что и с двумя нельзя дать никакого толку. Я уж не говорю о Старой Ладоге и Вологде, где тоже сохраняются следы стольного города славянороссов (термин заимствован у патриотов). Какой-нибудь амбивалентный писатель вроде Андрей Битова (лучше бы сказать: дважды нездоровый; потому что, например, бессодержательнее чепухи, чем он написал в «Колесе», нарочно не придумать), живавший подолгу и там, и тут, может засвидетельствовать, что атмосферы Москвы и Петербурга совершенно различны: в Голове безусловно больше порядка, простоты и здравого смысла, чем в Сердце. Эти знания, конечно, уже после опыта получены, а в те дни, летом 1995 (если не ошибаюсь), цель поездки была все та же – адаптивная. Северный человек – чего ему делать в Москве? Пускай сюда едут утверждаться и всех собою удивлять уроженцы Гори-Поти-Багдади-Талды-Кургана, уроженцы
Причем выталкивание это было столь внезапным, что, как жильцу из горящего дома, следовало выскакивать, в чем был. До Твери я добрался на пригородной электричке, а там уже на последние деньги сел в поезд до С.-Петербурга. В город я приехал настолько без гроша, что к другу, которого не видел лет пятнадцать, пришел со смехотворным водочным газированным коктейлем. Было ужасно неловко, что так беден, потому что это скудное приношение он мог истолковать как мою скупость и сквалыжство, но неприятнее всего, что я еще намеревался у него занять на обратный путь. Встречу описывать нечего: есть люди, которые, как ни разнствуют с вами, своим присутствием в мире как бы подтверждают константу и вашей собственной судьбы. Наутро по пути на службу он проводил меня на Московский вокзал, но уехал я, судя по всему, не сразу. То есть, он-то провожал с твердой уверенностью, с простой и доходчивой, но без лишнего говорения твердой настойчивостью, так свойственной петербуржцам (а он хоть и не коренной, но обжился и облик петербуржца имеет), с вежливой любезностью, в надежде, что я тотчас куплю обратный билет и отвалю, однако я решил заехать еще в два места, хотя возможно, что это происходило уже в другие наезды. (Конструктивно фраза не очень определенна, зато определена сиюминутным – сейчас, когда пишу это, - дискомфортным состоянием по поводу уточнения отношений с Головой, а еще точнее – с Потомком, который, как и всякий потомок всякого старика, пытается меня дезориентировать, сбить с толку, с действительной правды былого в сферу возможного будущего: вносит коррективы; с детьми, к несчастью, приходится считаться даже тем, у кого нет собственных, и хоть процесс взаимный, корректировки в сторону старости каждый чувствует по себе). Словом, не помню, в тот или в иной раз я искал по старым адресам давно выехавших давних знакомых (увлекательнейшее занятие – ходить по старым адресам, расспрашивая о людях, о которых уже редко кто вспоминает), знаю только, что сейчас я скорректирован так, чтобы долее мысленно в С.-Петербурге не задерживаться и с совершенно пустым кошельком сесть в электричку до Малой Вишеры. Кошелек же был пустой потому, что занять денег у друга я все-таки постеснялся. Контролер меня-таки заловил, обругал, сказав, что на ленинградских линиях «московская липа» не действует, но, как ни странно, не оштрафовал и даже в тамбур как неплатежеспособного не выставил. Рисковое это дело – путешествовать за так, но наши русские матери тем от матерей остального мира и отличаются, что рожают детей, обеспеченных только их мечтами и благословениями, - и дети проживают за так, на фу-фу. Это стыдно, и потом много бывает различных раскаяний и угрызений совести, зато дешево. Гораздо дешевле, чем у американок, которые вначале думают, во сколько это обойдется и где жить. (Конструктивно эта фраза уже определеннее, но и она, кажется. свидетельствует о заочной дискуссии с дочерью, с которой я много лет не вижусь и мало что знаю, но которая, судя по этому тексту, предполагает выйти замуж, не имея ни шиша за душой, и отвлекает меня от решения художественных задач путешествия из Петербурга в Москву).
Поверьте, законность проезда – гарант транспортного поведения всякого уважающего себя человека. Приехав за плату из Твери в С.-Петербург, я был спокоен. Но как прикажете нормировать законы турбулентного движения или спонтанного поведения, когда решения принимаешь моментально, а оплачивать их нечем? Меня прогнало с кровотоком из Сердца в Голову, погоняло там несколько часов по извилинам и отросткам нейронов и, завизированного Промыслом, погнало обратно. В те дни я очень четко ощущал, что я – орудие, подвигаемая пешка, некий клонированный индивид, дорогой, но почему-то без всякой охраны. Многих очень сытых и важных господ в те же дни неусыпно охраняли телами, как в некоторых сообществах организованных насекомых поступают с маткой, я же был – и в собственных глазах тоже – не значимее трупа бродяги, лежащего в глубоком кювете восьмиполосной автострады: нуль. Контролер меня обругал, но с нуля ничего не вычтешь. И я очень надеялся на эту свою «незамечаемость». И даже из спортивного интереса задавался вопросом: можно ли за так без маковой росинки во рту овыдень съездить в Петербург и на перекладных электричках возвратиться в Москву?
Оказывалось, что можно. И мне везло в том смысле, что, как выяснилось из болтовни дорожных знакомых, электричка в Малую Вишеру была самая дальняя петербургская электричка в московском направлении, но из Малой Вишеры отправлялся пригородный поезд до Окуловки, оттуда в свою очередь можно было добраться до Бологого, от Бологого – до Твери, а уж там дорога известная. Таким образом, задача безбилетного проезда была осуществима, а погулять на станциях незнакомых городков в ясный погожий день в ожидании поезда – в этом было даже что-то сентиментальное. Это настроение (грусть, чувствительность, рассеянность барина-путешественника) сопровождало меня всю обратную дорогу.
Продвинуться к северо-западу побудил меня не только энергичный натиск с юга. Южане лишь передали кинетическую энергию, необходимую для движения. Разбирательство же велось опять с родственниками, от которых был созависим: с теткой, которая пятьдесят лет назад разрабатывала торф под Ленинградом, с сестрой, у которой в городе было много подруг и знакомых. Наконец, с другом, у которого останавливался, и с лицами, отмеченными в моей записной книжке, но которых по адресам не оказалось. И наконец, куда уж проще: я любил студеный воздух милого Севера. Даже рыба всплывает к поверхности вод, чтобы пару пузырьков воздуха заглотнуть не через жабры.
В свое время я работал у ленточного транспортера – подавал ящики. Большинство ящиков были нормальны, как и большинство людей: эти двести метров от начала ленты, где работал я, до ее конца, где их подхватывал и загружал в машину грузчик, доезжали спокойно, но некоторые умудрялись сваливаться на пол, качнувшись на валиках конвейера. Они шмякались на пол – кто посередке пути, кто в конце, кто сразу же – лежали там (и чувствовалось, что им там удобно) и понемногу нагромождались кучей. Они меня очень раздражали, как наверное сейчас я сам раздражал Всевышнего, но они были такие – исключительные, общему плану утилизации материала не соответствующие. Как те овцы, которых приходилось искать, бросив стадо. Но кто мне докажет, что подавальщик и транспортер всегда правы, и каждый ящик хочет загружаться в машину и ехать черт знает куда? На перроне в Окуловке мне было неплохо, только что голодно, и я мог бы, в отличие от ящика, торчать там сколько захочу. То и дело проносились транзитные беспересадочные пассажиры, государство разумно оприходовало их, бессознательных, послав кого учиться, кого в командировку, кого транзитом дальше по их надобности (и вроде бы казалось, что и общего замысла никакого нет), но понемногу на вокзале скапливалась кучка таких же, как я, выпавших. К которым прибавлялись местные. Мы ждали, когда по манию диспетчера прибудет местный конвейер, весь драный и латанный, и передвинет нас дальше. Одномоментно с нами на небесах, на воде, под землей тоже ехали и ждали. И эта повсюдная циркуляция в дальнейшем не сулила ничего хорошего, потому что – смотри мизантропический эпиграф, -все дальше уводила людей от тех времен, когда на земле было много места. Столько, что его не надо было искать.
Это путешествие совершалось ранее уже описанных, голоса и образы родни меня еще не мучили; я действовал спонтанно, по простым физическим законам Ньютона и Ломоносова: закону сохранения энергии. Или материи? Это похоже на задачу в школьном учебнике по физике: масса тела, погруженного в воду, равна массе воды, вытесненной этим телом. Сейчас неважно, кто в действительности меня вытеснял, - любовник моей бывшей жены, любовник моей сестры или ухажер дочери (мы живем в восточном коммунальном улье, при занятии одной соты двумя пчелами во всем улье начинается настоящий переполох и поиски третьего лишнего). Важно, что я съездил за справедливостью (слетал в головной улей), чтобы погруженное тело всплыло, а лишняя пчела убралась из моей соты. (Говорят, на вокзале в Токио можно сдать себя на ночь в секцию, как сдают багаж в автоматическую камеру хранения. Очень удобно, говорят. Удобство того же рода, когда из восьмидесяти килограммов почтенного покойника производят горстку пепла). И на солнечном перроне на станции Окуловка, гуляя по травке из молодых одуванчиков, я с удовлетворением подумал, что сестру мне удалось провести и нейтрализовать. Моделью и прообразом сестры послужила некая местная, не очень трезвая бабенка, про которую один из пассажиров отнесся, что она вроде как сама себя обхитрила. Каков был реальный контекст этих слов, безотносительно меня, сейчас уже непонятно, но воспринял я это в том утвердительном смысле, что-де вот она, объездив вдоль и поперек всю страну, рыла мне яму, а я одним марш-броском ее замыслы порушил. Это был один из первых случаев, когда с иносказанием и с инодействием я соотнес свой поступок, свой помысел. Первая капля того ливня, который через год-полтора уже хлестал вовсю. Не приведи Бог, доложу я вам, попасть в зависимость от инобытия! Потому что реально-то бытие должно быть только твоим, заключаться в тебе, и никакого иного, толкуемого по отношению к тебе как внешнее, быть не должно. Объективная реальность не должна замечаться сознанием, не должна трактоваться как параллельная или даже соседняя, - как рыба не замечает воды, в которой плывет, а птица – воздуха, в котором летит. Объективной реальностью живут, и странной она быть не может. Странной объективная реальность становится, когда «я» индивидуума осознает себя значительнее ее, божественнее и умнее, чем она.
Впрочем, возможен ведь дисбаланс и в другую сторону: когда бытие значительнее, полнее тебя самого. Вот в эту-то обочину нищеты духа я и скатился ныне, когда активности и творческой веры едва-едва наскребешь на две-три страницы текста, и всё реже.
ЧЕРУСТИ – РОШАЛЬ
1
Приходилось ли вам читать рассказы, повести, а может быть, и романы, где прекрасный сюжет изгажен плохим исполнителем? Он его просто вытаптывает, как буйвол лесную поляну, а тебя охватывает досада, что так варварски обошлись с прекрасным участком и травой.
Нечто подобное вынужден делать и я, начиная рассказ уже о другом путешествии (в мае-июне 1997 года а коте де Мещора), не закончив (не дали развить ситуацию максимально приближенно) о путешествии к латвийским границам (на границе и остановили). Наверное, многое определяется в моем случае тем, что я бессемеен, беспривязен и принужден обстоятельствами к спонтанным поступкам (вот только что уволился с непыльной работы ночного сторожа, простыв и повздорив с несколькими пьяницами-рабочими с Украины). А этого – дергаться – не следовало бы делать. Хоть можно опять сослаться на личные обстоятельства, при которых, имея живыми отца, мать, сестру, сводного брата, тетку, вторую тетку, нескольких третьих теток, нескольких двоюродных сестер (все рабочие) – ни с кем не имею личных отношений (разве только в том смысле, что они и меня за своего, выпивоху-рабочего, принимают и службу соответствующую предлагают; но тогда, опять, чего бы им меня подбивать к уходу с нее?).
Так вот: слишком много привходящих обстоятельств, свои – интеллигенты – не спешат принимать, и сколько ни ешь хурму (сорта «королек»), которая в я ж е т, связать едока прочными, твердыми стабильными денежными узами никто не спешит: ни женщины, ни издательства. И он вынужден урывками, в выходные дни, только что после простуды в с п о- м и н а т ь о прекрасных своих вылазках. Господи, да будь у меня средства графа Толстого… ну, ладно!
Я т у д а поехал в мае-июне, сев на платформе Электрозаводской на электричку до Черустей: хотелось заехать куда-нибудь в неезженом направлении и, где этот московский ус электрифицированной дороги кончается, выйти. И действительно: вышедшие в Черустях пассажиры знали, к у д а едут, и спешили в своем смоленско-рязанском направлении и надобностям, я же опять как бы вывалился не обремененный. О н и все разбрелись, потому что у них там с в я з и были, а я с рюкзаком на спине, веселый и беспечный (лучше бы сказать: дурак дураком) двинулся наобум по шоссе, спрашивая, где бы тут можно было снять комнату или переночевать (и при этом не имея чем оплатить). И встречные мне тотчас стали давать подробнейшие инструкции. Я зашел в какую-то деревянную, пропыленную с дороги конторку (технического контроля или финансовой инспекции, уж не помню) и слету обратился к не очень трезвой, хнычущей бабенке, сидевшей под окошечком с надписью «касса» и, видимо, судачившей с кассиршей, со своим вопросом. Бабенка ответила нехорошо, чтобы беспечность и шалопайскую счастливость развеять, я, все еще добродушно, сказал, что мне ведь не семью и заводить – переночевать или, может, договориться с кем о найме, - и вышел, все еще уверенный, что нагадить о н и мне все равно не смогут, омрачить счастливое расположение духа – тоже.