Путешествия по следам родни
Шрифт:
И вот теперь мне внушались идеи о пользе здоровья и сельской жизни. Не говорилось: уступи молодому; внушалось: отдохни, попутешествуй, оздоровись. Это совпадало и с внутренним убеждением, хотя я еще пытался быть честолюбивым м носил стихи по редакциям. Но отказ, жертва, рокировка уже были предрешены. Яма уже была вырыта. И копали из провинции, о чем мне и в голову не приходило. Им, наверное, казалось, что в Москве – рай. А мне – что рай в лесу. Вот такая рокировка в длинную сторону, такой взаимополезный размен. В те годы издавалась одним предприимчивым евреем толстенная, листах на восьмидесяти, газета бесплатных объявлений под названием «Из рук в руки», которую я часто почитывал. И вот эта-то недвусмысленная передача и з р у к в р у к и и происходила как раз, о чем я и не подозревал. Казалось, это сама Природа-мать зовет меня на лоно.
И зов был услышан.
Ближе других располагался Центрально-Лесной биосферный заповедник. От его директора господина Желтухина я получил такой же стандартный отказ, как и отовсюду, но что-то меня вновь и вновь возвращало к этой местности в верховьях Западной Двины. Дорога на Ригу мнилась почему-то особенно привлекательной. Чтобы уравновесить недобрые импульсы с Северной Двины, предполагалось подробнее исследовать и Западную. В Великих Луках родилась
Но я уже склонялся к обмену. К переприспособленчеству. И сего ради побежал на Рижский вокзал, на электричку до станции Шаховской, чтобы через Ржев и Зубцов добраться до Нелидова. Хотя бы до Нелидова, потому что до латышских границ уже прежде ездил. Если бы мне сказали, что мною двигают польские гены северодвинского родственника, что это через мой задний проход, через анальное мое отверстие пытается прорасти к темени и там дать всходы мой племянник, я бы, может, попытался адаптироваться, не выходя из крохотной московской квартиры размером с бабушкин сундук. А так я мчался, точно апостол Павел к Закинфу, точно Андрей в Ливадию, точно Петр к Тиру: с той же полоумной верой в з о в свыше. А так как, кроме странников и ненавистников цивилизации Стрельцов, в родне было навалом и сумасбродных Водолеев, которых хлебом не корми – дай поиграть словами, то, стоя на перроне с билетом до Новоиерусалимской (дальше – не хватало денег), я думал, что, съездив туда, избавлюсь уж заодно и от тети Лиды – одной своей очень несчастной и больной родственницы. Лида – Нелидово: всё очень просто. Логики никакой, а сумасбродства навалом. А в это время в километре от меня проживала родная дочь, которая за восемь лет не изволила ни разу позвонить отцу (так же, впрочем, как и человек сорок других московских родственников). И я начинал понимать, почему Емельян, возвращаясь с базара с возом горшков, нахлобучивал горшки на заснеженные придорожные пни (чтоб «робята не мерзли»). Похоже, разумные старшие братья относились к нему так же, как моя родня ко мне. Сумасшедший – это в ы н у ж д е н н ы й поступать неправильно, чтобы у нормальных все было ништяк.
Впрочем, письмо Желтухина и документы, необходимые для трудоустройства, я взял, рассудив, что в гостеприимстве мне все же не откажут. Народу, как и во всех электричках западного направления, было мало, но после Истры я стал бояться билетного контролера, который меня разоблачит: всевозможные страхи были привычны в те годы.
Страхи и беспокойство как фон. Помню половодье, многолюдный разлив Черкизовского рынка, который заполнял всю площадь станции метро и затекал черным рукавом даже под опоры моста, узкие протоки среди всевозможных продавцов и меновщиков, через которые приходилось пробиваться с усилием, точно шахтопроходчику, и грузинского паренька, с тем, знаете, тонким анемичным лицом, саблевидным носом, бледными усиками и дуговидными сросшимися бровями, которые столь обычны у кавказской голытьбы: переминаясь с ноги на ногу возле своих глазированных ярких матрешек, он буквально умирал от торгового возбуждения, снуя и пританцовывая, как рыбка в тесном аквариуме. Я минут двадцать наблюдал за ним с перил моста, и до меня впервые дошло, что значит п р о д а т ь для южан. Он был так возбужден и растерян, точно перед ним грудами лежало золото и брильянты, и он не знал, опупев от пароксизма, как все это загрести, как присвоить. С таким же, наверно, огнем в крови врывались татары пограбить в осажденный Нижний Новгород, так же р ы с к а л и и п р о-
м ы ш л я л и. Так и представлялось, что в это же время где-нибудь под Зугдиди его скрюченный и стройный от недоедания отец в рваном бешмете ковыряет кайлом ссохшуюся землю, выгнав сына к русским на отхожий промысел. В этом-то страхе и беспокойстве пребывал и я, с той разницей, что я, по обычаю предков, стремился в скиты и к уединению, ощущая тяжелый спазм злобы к захватчикам.
В той стороне, в Зубцовском районе, обосновался к тому времени еще один поляк – писатель Пьецух, но точного адреса у меня не было, и остановка в Зубцове не планировалась.
То ли транспортники сочувствуют действительно неплатежеспособному зайцу, то ли сама неплатежеспособность бедняка делает его невидимым, раз из пустого кармана не выколотить штраф, то ли мелкое прохиндейство стало мне удаваться, но только в Волоколамске я погрузился в рейсовый автобус до Ржева, не заплатив ни копейки. Как цыганенок, потеревшись возле торговки яблоками, умудряется стибрить одно, так и я, покрутившись возле автобуса, проскользнул в салон мимо контролера. Контраргумент в виде корреспондентского удостоверения был и, хотя оно не давало права на бесплатный проезд, творил иллюзию не хуже Кио: иногда удается провести людей, убедительно подготовясь к отпору. От Ржева до Нелидова я добрался на местном поезде и, уже на подступах к городу, верный экспансионистским настроениям, познакомился с немолодой симпатичной нелидовчанкой Валентиной Кудрявцевой и – ля-ля, бу-бу – напросился к ней на ночлег. Не покидало чувство споспешествования и везения, подхвата вовремя и кстати, которое сопровождало, вероятно, и Тимофея, несущего слово Божие прямо из Галилеи и званного в гости к Титу: для богословских разборок. Впрочем, было видно, что Валентина – добрая уравновешенная провинциалка, которой мои проблемы не кажутся неразрешимыми: на ловца и зверь бежит. Передо мной вновь предстояла норма: простота, доверчивость, открытость, радушие. Она еще не сошла с ума от жажды обогащения и не отсиживалась за двойными пуленепробиваемыми дверьми, как большинство знакомых москвичей. Она была мне родня, не будучи ею. Было отдаленное чувство, что так могла бы принять меня бывшая супруга, если бы я был ее братом (область та же, Тверская, тесть когда-то копал бурый уголь), но в этом случае вызывает недоумение тот факт, почему она не могла поступить со мною так же и напрямую: я ведь так часто набивался в гости, даже приходил – и не был принят. Чувство усилилось, когда, продрогший, голодный, я очутился в ее уютной трехкомнатной квартире и в прихожей встретил ее дочь – ровесницу своей: такую же статную красивую томную и молчаливую девушку. Меня даже опять взял параноидальный страх, я без конца извинялся и, похоже, произвел впечатление вконец затравленного зайца, который к тому же свалился в реку. Ее мужу только что сделали тяжелую операцию, на этом поезде она ездила его навещать; было сомнительно, выживет ли, и, принимая меня, только что оперированного (возможно, впрочем, что я только
Валентина Кудрявцева не знала почти ничего о заповеднике. Надежды юношей питают: я пообещал ей в благодарность прислать свою книгу, когда выйдет. Муж, прикованный к постели, не выходил из головы, так что мне было не до амуров и не до волокитства. На улицах чистого, подтаявшего городка ощутимо реял дух тверской родни, чуть ли не в каждом мужике, я которого я спрашивал дорогу, узнавался тесть – лысый добродушный губошлеп.
Допускаю, что в явлениях мира много сходства, подобия, параллелизма. Например, все российские районные Дома культуры представляют собой побеленное здание дворянской постройки с колоннами по фасаду, внутри которого пустынное фойе, зал на двести мест со сценой и кулисами и витая лестница наверх. Центр районного города представляет собой обычно П-образное в плане здание одно-, редко двухэтажных торговых рядов со сквозными сводчатыми галереями и осыпавшимися ветхими ступенями. Но то, что я обнаружил, проникнув на территорию гаражных мастерских через пролом в деревянном заборе, озадачило и меня: почудилось, что я вышел прямо к слесарке механических мастерских в Майклтауне: те же разбросанные по подворью кузова без колес, задние и передние мосты без кузовов, несколько гаражей с разверстыми воротами, там и сям на голубоватом снегу лужицы мазута – и слесарка, простая изба с двускатной крышей, закоптелым окном и низко повисшей толстой сосулькой у желоба. Отворил дверь и увидел приветливо распахнутый розовый зев жарко натопленной печи, кучи ржавого железного лома, лавки вдоль стен и бутылку водки на столе, уже пустую. Нет, здесь было отличие – не стоял фрезерный станок и над ним не склонялся токарь в жирной, как масленичный блин, спецовке. А вскрытая банка килек в томате, колода затрепанных карт, смачные ругательства и латунная пепельница, полная окурков, - все было знакомо. И мужики тоже как будто свои: седатые, точно пожилые бобры, морщинистые, голубоглазые и без передних зубов. Это-то и настораживало: очарованному сказками о счастливой жизни хлебопашцев, механизаторов, егерей, мне исподволь предлагали известную до омерзения майклтауновскую рабочую вольницу. Еще и не рассветало как следует, а эти уже надрались, как и те: веселый пьяный кураж, которого достигает русский мужик, как я заметил, через неделю от начала запоя, дружное коллективное остроумие наперегонки. Мужская крепкая дружба за чашей. Только у шотландцев она, как правило, в кабаке, а у русских, как правило, на работе: один сдвинул набок асбестовые прокладки во свидетельство того, что он на ремонте, лесовоз другого стоит в пятнадцати километрах отсюда груженый, но с пустым бензобаком, третий ночной сторож, которому давно пора домой, четвертый еще не получил разнарядку; ждут пятого, который точно знает, будет ли сегодня мастер, потому что тот в загуле, так что видевшие его третьего дни ясных указаний на сей счет не получили. После полудня можно ошабашить, если все пойдет путем. В заповедник ехать? Кто его знает, не близкий конец ехать-то по эдакой дороге…
Слабый мечтатель перед доводами здравомыслия, я слушал и ждал, понимая, что Кудрявцева меня уже не ждет, а здесь от меня ничего не зависит. Соберутся рабочие к обеду, прочухается мастер – авось поедем. Тяга в печи была славная, несмотря на весеннюю капель, под устьем на стальном листе еще валялись березовые поленья, опростанную бутылку спустили под стол и завели предварительные сугубые разговоры о второй, а я, безденежный, безработный, бездомный, в лоне родного народа ощущал себя сиротой. Они и правда были здоровы и натуральны, я с радостью глядел в их добрые лица, но все же лучше бы моя тетка была Кублицкая-Пиоттух, мать писала бы детские рассказы, под Москвой было бы родовое имение, а в Питере казенная квартира. (Впрочем, если честно, тогда я об этом не думал: приязнь и родство не анализируют; но только после их рукопожатий свою правую непроизвольно пару раз нюхнул: пахло немного как бы авторемонтной мастерской, где я и начинал когда-то юношей).
В этом путешествии авантюризм уже сознавался: так, наверное, дрожал Владимир Ильич, скрываясь накануне Октябрьского восстания. Только на его пути валялась неприбранная власть, на моем – идиллия общественной пользы: в компании бородатых егерей и охотников я окрепну, поздоровею, наберусь впечатлений. И образцы были: Соколов-Микитов, Гамсун. Одно худо: хотя они жили в лесу, и того и другого публиковали, а обо мне никто не слыхал. В Москве меня ловили на живца, а здесь – на блесну: чтобы живец остался жив, а я бы попался на обманчивую блескучую ж е л е з я к у. Поэтому при внешней экспансивности и vivacit`e (не подберу аналога) изнутри я укреплял обороноспособность. Враждебность, как ни странно, оказывалась в том, что предлагалось заглотить, - в простонародной правде. Не в природе, нет, не в устроении быта на манер Робинзона или супругов Стивенсонов на Самоа (это я как раз любил и м о г), а в том, что, завоевав их симпатии, устроим личное счастье, хотя бы и бродяжье, я полностью лишался позиций и веса в столице. Это был Восток – Москва. Я был восточный писатель – не Стивенсон. Прочтите жалобы какого-нибудь японца, древнего или поновее, высланного из Киото, и вы многое поймете. При такой иерархии бюрократии в Москве демократические иллюзии могли мне дорого обойтись.
И все-таки через два часа, когда подвалили еще рабочие и подали обшарпанный автобус, я за этой яркой блесной кинулся дальше. По сторонам шоссе, узкого, как тропа, через морозную наледь стекла бежали навстречу хмурые припорошенные ели, я бодрился и расспрашивал мужиков о заповеднике. Сообразив, что я намерен там поработать, они прониклись глубоким скепсисом, дни с кислой миной, другие – с резонерской. У них там у самих жрать нечего. Они продают нам лес на вывозку – тем и сыты. У них и жить негде: сам Желтухин на выходные, а то и середи недели в город возвращается. Да ну что ты, какая охота – вороны задрипанной не стрелили. Чудной ты человек! Хлеб завозят раз в неделю. Вот приедет хлебовозка в пятницу – на ней и вертайся: нечего тебе там делать.