Путешествия по следам родни
Шрифт:
Юра Цветков, страшно пьяный, с красными оловянными лазами, худой, в толстом грязном свитере, давнул руку и посмотрел так, как смотрят пьяницы, когда даешь им на бутылку. Я так и понял эту его услужливую готовность, и ощущение, что забытый кастет теперь пригодился бы, усилилось: от Юры исходила та же аура, что и от «сумасшедшего с бритвою в руках». Удивило, что в столь юные годы (он выглядел лет семнадцати) можно так отчаянно надираться, да еще ночью, да еще ехать помощником машиниста на неближнем перегоне. Ночной мартовский ветр пронизывал до костей, а он был в свитерке и шел так, как ходят на взводе: расторопно, но с трудом координируя движения. Я был очень ему благодарен, потому что он еще успокоительно улыбался, заверяя, что «всё путем, всё ништяк, уедем», отдаленно напоминая одного моего детского товарища из бедной многодетной семьи. У каждого свой Вергилий, мне от моего было страшно, но мы шли по свистящему морозцу и дружно матюгались.
На путях впотьмах стоял и пыхтел («разогревался») тепловоз – из тех, старой конструкции, с парапетами вдоль бочкообразного тулова и чумазый
Пожалуй, в этом пункте я был неправ, но рулить, у п р а в л я т ь, да еще с е м е й н ы м транспортом (автомобилем) у меня не получалось (тогда не получалось). Это была последняя проверка, которую тридцать (ну, чуть меньше) настоящих мужчин, рулевых, устроили этому бюрократу, этому отщепенцу: научись, полюби! Полюби технику, поищи, куда ушла искра из свечи. Я же, когда застучали колеса, ощутил себя, как Владимир Ильич Ленин, нелегально возвращающийся в столицу из немецкой эмиграции в пломбированном вагоне. Страх, чувство риска, сознание опасности переполняли: я чувствовал, что хожу по краю, но упрямая аналогия с Лениным взбадривала и утешала: у тебя великое будущее, скоро тебя начнут издавать, а там и известность не за горами. Стояла ночь, тепловоз шел ходко, без вагонов, в моем темном угольном закуте горела лишь бледная лампочка в полтора ампера, подсвечивая шкалу какого-то манометра. Я был переполнен благодарности к машинисту, которому выпало везти этого бездельника и проходимца с его преступными намерениями оставить след в русской литературе. Эти тридцать, которые часами ковырялись в моторе и любили свою тачку, как женщину, предлагали возможность восхититься мощью этого стального бегемота, бегущего по рельсам в непроглядной ночи, ощутить мощную дрожь его нутра, перепачкаться в лизоле и солидоле, стать, наконец, настоящим мужчиной, Шумахером, Простом. Я же чувствовал себя деликатным китайцем, у которого только что вышло неприятное объяснение с шестой женой, а на ужин только горсть риса. И понимал, что мои родственники-мужчины, истощив терпение, вооружаются разводным ключом потяжелее.
Впрочем, тогда эти истины еще не стали ясны; был восторг, испуг, предощущение, что, может быть, возвращаться не следовало. Если когда и бывало у меня сознание, что я проходимец, так это в эту ночь. Так и чудилось: вот в Латвии уже опубликован мой роман, вот скандал, шум, вот насильственная высылка из страны. Второй Солженицын. Предлагали ему, дураку, честно трудиться в лесном хозяйстве – наследовать родителям, так нет: он тащится опять в Москву. Бывшую супругу в минуты таких самоосуждений я боялся, как кобру: ее неколебимое упрямство и молчаливое предательство дочери подвигли меня на эти странные ходы, на эти поиски пятого угла (тогда я еще не понимал, что их вина сравнительно невелика).
Я проехал весь путь за спасибо. И по счастью, когда воровски вылезал из тепловоза на Шаховской, не видел ни машиниста, ни Юру Цветкова. Только источал всем существом неизреченную признательность. И даже заблаговременно воображал, как эту поездку опишу (описал плохо) и как тем самым этих славных бескорыстных людей отблагодарю.
Que diable, как говорят французы! Ведь есть же средства платежа – деньги. Почему же меня вынуждают расплачиваться услугами, да еще в вероятном будущем?
А вот об этом и речь.
СЕРПУХОВ
Вскоре по возвращении из Нелидова, тою же ранней весной девяносто седьмого года душа снова запросилась в путешествие. Точнее, избавившись поездкой к латышам от женщины, с которой была бурная и бестолковая связь, а поездкой в Нелидово от экс-супруги, я уже вынужден был этою поездкой распутываться с ненавистной еврейкой. Половой связи с этими тремя давным-давно не было, но как в пасьянсе, когда убирают лишние карты, была необходимость дезавуировать эти отношения уже как генетическую память. Так оформитель затушевывает прежние фрески, чтобы поверх писать новые, иные. Так обходят недоступную вершину, чтобы с трех сторон сделать топометрические ее измерения и на их основе вычислить ее высоту и удовлетвориться тем, что она не так уж недоступна – практически и на новом витке. Мне предлагали задачу, заведомо неразрешимую моими силами – взобраться на стометровый обледенелый шпиль; задрав голову, увидеть звезду, не уронив шапку. И я пускался на дистанционные хитрости, чтобы осмыслить, каков масштаб преграды. Я был в отчаянии, ибо чувствовал: как ни хитри, как не мечись по стране, Пилат опять повернется ко мне лицом и опять умоет руки весьма демонстративно. Я еще в воде, но тем не менее все еще на крючке; рыбак, дважды протравив лесу, опять неумолимо меня подтягивает, берется за подсак. Это легко написать, но как передать то чувство смертельной тревоги, душевного напряжения, глухого отчаяния, трепетной надежды, с которой вновь переступаешь порог своего жилища, отправляясь на новые поиски? Ты возбужден, азартен, возможно, даже весел наружно, но понимаешь, что это от обреченности, от зловещей голой лысины прокуратора, а искомого покоя, счастья и самодовольства нет как нет; а именно они нужны, как тихая заводь рыбе после ее страшной борьбы. По тому, как регенерировали уже мертвые ткани зубов и ногтей, по тому, как улучшалось физическое самочувствие, я понимал, что борьба
На уровне прежнего опыта жизни Провидение предлагало некий компромисс: служить истине и з а п о в е д я м (не зря же разъезжал по заповедникам), но в несколько ином качестве: лесничего. Любил одно, а теперь полюби другое. А прежнее брось: ты потерпел в нем поражение. Ты разгромлен. Тебя все предали, ты нуль. В своем деле ты нуль, но тебе предлагается перестроиться на новый лад, поработать в другом качестве. Могучего гения из тебя не вышло (не выходит могучих гениев из тех, кого все подставили), но заурядный лесничий состоится. Мы к тебе добры: забудь и предай любимое дело, научись другому. Мы добры: лес ты тоже любишь, ты грибник, ягодник, охотник, рыболов, ловец бабочек, собиратель червяков, копатель съедобных кореньев. Подсознательно я чуял, что виновны те две последние любовницы, зацикленные на природе и оздоровительных заботах, что я от них немножко заразился. «Но Боже ж мой, - восклицал я в отчаянии, - у иных мужчин бывает по пятьдесят, по сто любовниц! За что мне такое наказание за элементарный интим с двумя?»
Воистину, мне не нравилось предписание, и я настойчиво его переписывал, перелопачивал, предчувствуя, что мог бы быть и хозяином положения.
Дачи у двух семейств моих неисчислимых родственников были под Востряково (или даже возле Барыбино: не звали, так любили!), то есть, тоже в южном направлении, но по иной железнодорожной ветке, и, подъезжая к Серпухову в глухую ночь, я ощущал себя как тот топограф, измеряющий сопку издали своим теодолитом. В прежние годы, избегая родительских ссор, таким же макаром кружа по полчаса под освещенными окнами, я интуитивно вынюхивал, улеглись ли страсти и отгремели ли грозы настолько, что уже можно без опаски заявиться домой, или имеет смысл еще послоняться.
Эти соображения и расчеты приводятся столь подробно не потому, что они и тогда были для меня так же открыты и просты. Напротив, вражда родни ощущалась опосредованно, как некий импульс, переданный через тех двух негодяек, как настойчивый позыв к действию. В аспидно-темную мартовскую ночь я сошел на вокзале и пошел пешком через весь город прямиком к заповеднику и отошел уже порядочно, пока какой-то спрошенный о дороге не смутил меня откровенной насмешкой: «Да что вы, Бог с вами, пешком вы туда не доберетесь завтра и к обеду». Столь уверенно выраженный отпор моей бодрой готовности достичь цели пешком сильно поколебал меня; да и ночь, с пронизывающей весенней стынью, освещенная мертвыми плошками желтых городских огней, показалась после этих слов столь безотрадной, что я повернул обратно к вокзалу, затолкался там в мягкие уютные кресла маршрутного такси, расплатился, как игрок, который ставит последние деньги на то же проигрышное зеро, и решился положиться на судьбу. Всю дорогу ерзал и беспокоился, замучил пассажиров расспросами, так что вмешался уже водитель: «Мимо развилки не провезу, а оттуда всего семь километров».
Если впредь еще возможны человеки, пребывание которых в мире им самим кажется значимым, они поймут, что понял я, оставшись наконец один ночью на пустынном шоссе с котомкой через плечо; даже огни отдаленных селений не очень подсвечивали небо, потому что было безоблачно и звездно. Звезды были как они бывают на муаровой шапке астролога в рождественскую ночь: разной величины, отменно четкие, блестками и совсем искусственные. По всей длине шоссе в обе стороны не виделось ни одного автомобиля. Подтаявшее днем, шоссе теперь местами покрылось ледяной коркой. Я стоял, разиня рот, чтобы лучше слышать, и запрокинув голову в небо. Было отчаянно хорошо, как редко бывает. Одиночество было тем, которое не хочется тратить, как драгоценность; оно было полным, наполненным, осмысленным; большего не надо было требовать. Темный лес придвинулся близко, и оттуда сквозило кристаллическим холодом тающего снега. Но более всего в этой глубокой тишине вызвездившейся ночи умилял слабый говор ручья: подмораживало, и влага в нем иссякала, но он упрямо, как тихая мышь, торил путь под снегом. Идя вдоль кювета по обочине, я никак не мог его достичь, потому что шоссе он не пересекал, но и в лесу, доступном взору, не обнаруживалось ничего похожего на русло. Но вот за поворотом неожиданно по-за елями выглянул яркий белый люминесцентный фонарь, высветился высокий бетонный забор и внутренние постройки тех упрощенных конструктивных очертаний, по которым сразу угадываешь заводик, автобазу, и стало понятно, откуда в столь разреженном протаявшем воздухе ощутимая вонь технических масел: ручей был сточный. Зато под светом фонаря, который вырывал у ночи отрезок шоссе, отступила первобытная тревога. Я не боялся волков, но я боялся. Боязнь была разлита, она была как фон, на котором совершались поступки. Я боялся, и от того было так замечательно стоять под распростертым ночным небом и лупить глаза на переговаривающиеся звезды. Я боялся, и от того из лесу мерещились зеленые огни волчьих глаз и красные – медвежьих, хотя было довольно известно, что и в самых глухих углах заповедника тех и других днем с огнем не сыщешь. Возможно, боязнь – не то слово; но приключенческий интерес, разведывательная любознательность, то, что знакомо и волку, если он голоден и идет на опасную охоту, - это присутствовало точно. Давно (может быть, только в детстве) испытывалось подобное охотничье и промысловое настроение, и оно мне нравилось определенно больше, чем вертящееся кресло в канцелярии, телефонный аппарат и озабоченная физиономия начальника. Та игра была какая-то чрезмерно условная и обязательная, я в ней не значился мужчиной, а только функцией. Там я поступал, как укажет этот дурак, опухлый от перепою и дебелый от любовниц, а здесь я чуял след и шел за добычей. Это было так хорошо и столь редко в последние годы, что теперь, в предутренний час и бодрый, я не спешил – наслаждался самообладанием.