Путешествия по следам родни
Шрифт:
Знание бывает не только излишним, но и вредным. Поэтому, когда этот неведомый параноик стал мне, усталому путнику, внушать: «В л а с о в о, В л а с о в о», я сурово ответил, что отношения с Тельцами у меня давным-давно закончились, поэтому не пошел бы он, параноик, к своим параноидальным знаниям, оставив меня в покое. Телу было удобно и чуть жарко от ходьбы, а внеположная мысль, проникшая зачем-то внутрь, была попросту не моя, навязана: может быть, теми, кто жил в этом населенном пункте. Я купил в местном ларьке яблочного соку и двинулся по подсказанной дороге к автобусной остановке, намереваясь немного подъехать.
Сквозь деревню продевался, как нитка через игольное ушко, хилый ручей в дренажной канавке (если только я не путаю ее с другой из наслоившихся путешествий), в поле по-над Полей (не удержался не скаламбурить) и впрямь паслось стадо коров, солнце ласково жмурилось, и я спросил прытко пробегавшую тетю Лиду (которая, правда, проживала за тысячу с лишним верст отсюда), не сдает ли кто в деревне комнату: параноидальный глас свыше меня все-таки смутил, и я решил пожить во Власове, дабы узнать, не восстановятся ли таким образом взаимоотношения с Телкой (Москва, район Таганской площади). Но превратность и заведомая двусмысленность ситуации заключались в том, что она давным-давно решилась не в мою пользу: «Чего ты сюда ходишь? Ведь все давным-давно сказано», -
Вот такая была моя одиссея, в таком царстве-государстве я проживал. Идти по шоссе за деревней Власово стало уже не так весело, как было с утра: что-то гнело, давило, ноги прилипали к пустынному асфальту. Это всё определенно начинало претить; впору было, как партизану на вражеской территории, деревни огибать. Уже за околицей навстречу попался с ведром на локте отец одной знакомой еврейки (о которой уже тоже шла речь в этих путешествиях), и внимательно на меня посмотрел. Но впереди, слава Богу, уже никого не виднелось, кроме приветливого леса, так что я не стал затворять глаза и уши отрадным впечатлениям дня.
Когда слева по курсу сквозь сосны показалось совсем круглое и очень в этот час голубое Белое Бордуковское озеро, я не стал сворачивать на его берега, а прошел чуть дальше и свернул за обочину в лес: возникло щемящее чувство, что где-то здесь е щ е о д н о ч и с т о е м е с т о, которое надо посетить. Углубляться в лес я не стал, а, обнаружив старую рухнувшую сосну с еще недообломанными сучьями, мшистый взгорок, крохотное травянистое болотце чуть поодаль и по всему пространству куртины живописно зеленого пахучего можжевельника (в один из кустов я сразу воткнул нос), миролюбиво и счастливо всхохотнул и сбросил рюкзак. Площадка была очень сухая, сухой мох-сфагнум, оплетенный пересохшей болотной травой, пружинил под ногами и разил зноем, сосны росли редко, вразброд, а под ними приветливыми купами располагались полутораметровые кусты можжевельника, очень свежего, пахучего, усыпанного лиловыми ягодами. Когда я набрал горсть ягод и засыпал в свой жадный, горячий от продолжительной ходьбы и а в о щ н ы й рот (не подберу общеупотребительного аналога), то было такое чувство, будто разжевал сосновую шишку в том месте, где она крепится к ветке. И сразу понял, остановясь здесь, что у меня авитаминоз и что весь этот участок надо особирать. Оказалось, однако, больше возни с костром, чем предполагал; недостатка в топливе не было, кругом были рассеяны сосновые обломившиеся ветки, но почва под костром начала бойко выгорать сразу во всех направлениях. Возникла реальная угроза, что я наделаю пожара в торфяной местности. Пришлось бегать с крепкой дубинкой и лишний огонь, вспыхивавший то здесь, то там, из зеленых моховых подушек выколачивать. Наконец выгорел участок, достаточный, чтобы можно было оставить огонь без присмотра, и я не спеша пошел в разведку местности. Смолистые, темно-желтые, бурые, коричневые пятна пестрели повсюду, точно на картине жизнерадостного импрессиониста; с сосновых стволов слетала кое-где и шевелилась на ветру пластинчатая, точно луковичная, шелуха (у смолокуров и собирателей живицы есть для нее специальный термин), их почвы, усыпанной шишками и сучками, опять ничего не росло, ни синь-пороху, ни кустика брусники, но в храме леса меж его колонн замечательно легко дышалось, а если задрать голову, виднелись клочки голубого неба. В болотце в ботинках я уж не полез, но и туда, в заросли перевитого и поваленного, как кудель, тростника, хотелось заглянуть. Птичьего пения не было слышно, но какие-то легкие тени в ветвях перепархивали, и я бы не взялся утверждать, что это только солнечные блики. Было желание повторить сладостный эксперимент, совершенный в лесу под Решетниковом, вкусить опять того же состояния святости и счастья, с каким наверно просыпался у себя в скиту поутру Сергий Радонежский, но что-то поторапливало, просило здесь не задерживаться, беспокойно и всечасно пыталось мое счастье отравить: мол, конечно, порадуйся, но недолго, пробежкою. Мне было горько от сознания, что я не могу (мог бы, если бы не эти егозы) поселиться в лесу; даже, не спеша, обмозговать эту возможность мне не дают. И тем не менее, беспокойные егозы, когда возвращаюсь в город, на контакт и светские отношения со мной не идут. Вы понимаете, какое это несчастье – дегустировать от прекраснейших блюд, когда не можешь или не позволяют съесть целиком хотя бы одно! Выходило, что эти мерзавцы, будущее которых частично зависит и от моего выбора, очень боятся, что я возьму да и уйду в скит, хоть на носу ХХ1 век, они уговаривают меня и на этой можжевеловой поляне долго не задерживаться, а как чуть до дела и я предлагаю им прямые и честные отношения, они сами, того и гляди, норовят забиться в какую-нибудь, вроде этой, благодетельную щель спасать душу. Я отогнал эти горькие размышления, поправил и набил валежником костер, выкурил сигарету и принялся собирать ягоды можжевельника в пластмассовый стакан термоса. Собственно, эти сизые плодики называются шишкоягоды. Я активно принялся за дело, но, обобрав несколько кустов и весь исколовшись, вдруг с досадой ощутил себя немного евреем, отцом той еврейки, который только что мне повстречался, - евреем в том смысле, что стремлюсь извлечь пользу и выгоду. «Из ягод я приготовлю настойку, чтобы восполнить весенний недостаток витаминов, а остальное съем, тщательно разжевывая», - вот каковы были соображения, которыми я сейчас руководствовался. Если евреем и часть остального населения живут п о т а к и м законам, то это же ужасно, это же сепаратор, соковыжималка, миксер, это же – ни минуты не знать счастья. И к себе, который, пусть на десять минут, принял природу и окружающую среду за дойную корову, озабоченную меня ублажить, я ощутил легкое презрение. Ягоды меж тем едва покрывали дно, и на кустах их висело еще много. «Похоже, евреи, особенно местечковые, по жизнеощущению до того нищие духом, что пытаются извлечь пользу даже из картофельных очисток», - подумал я, вспомнив, однако, себе в возражение, что т а еврейка, купив и отремонтировав квартиренку на берегу реки Рожайки, обзавелась еще и «фатерой» в Москве и, следовательно, принцип высасывания пользы отовсюду не так уж плох. Встав в тупик перед сложностью жизни, я опустился возле пламенного костра на поваленное дерево и загрустил, машинально поедая ягоды. Ведь выходит, что надо жить либо в лесу, либо в обществе. О н и, в том числе и евреи, живут целиком в обществе и относятся к соседу с такой утилитарной экспансией, с таким прагматизмом, точно магнит, нацеленный на везде-поиски-железа (в том числе золота). Могу ли я так обустроиться в обществе? Увы, мне и в голову не приходит всех ненавидеть за инаковость и во всех искать выгоду для себя.
Значит, придется повторить судьбу отца, тетки с железными зубами и прочих русских простофиль? Потому что у властелина мира при взгляде на можжевельник возникает мысль о производстве и продаже джина.
Я сидел на валежнике и, поедая шишкоягоды, крепко думал.
(Нет, вру: ни о чем особенном я тогда не думал; это сейчас меня вынудили такую концовку очерка приделать. А тогда лишь щемило, что взамен пребывания в таком вот очаровательном месте – пассаж, кросс, бег).
НЕЛИДОВО
Убеждение, что нужно покинуть Москву, крепло, рисовались картины счастливой жизни на природе. Я выходил только до булочной, но, пережидая поток автомашин, чтобы перейти улицу, возвращался уже больным: гул стальных коробок напоминал, что я по-прежнему заперт. Широкомордые, опухшие от пива москвичи (пейте пиво пенное, морда будет здоровенная), одетые частью как приказчики и нэпманы двадцатых годов, а большей частью – как чекисты и комиссары (кожанки, кепки, перчатки с раструбами), казались марионетками чудовищного спектакля: возобновленное время, пошедшее по кругу. Озадачивало, что в с е к а к о д и н: мужчины, женщины, старики, подростки – все в искусственной коже: карманы, молнии, металлические застежки; да и кожа-то по большей части черная. Влезешь в троллейбус – удивляешься, не в катафалке ли. Я как-то пробовал надеть свою – так сразу вспотел, точно в шкуре кентавра Несса. Куртка облегала и снимала все желания, кроме одного: рыскать, промышлять. А я родился в местности, где на картинном разнообразии лесов, полей, рек, оврагов, угоров, делянок и перелогов человек встречался не чаще лося.
Я зачастил на Никольскую улицу, где заседало Географическое общество СССР, в надежде напроситься в экспедицию хоть на плато Путоран (как раз в те дни туда отправлялась киногруппа, и я набивался хоть помощником геодезиста – таскать нивелир). Мыслилось тоже, что после такой экспедиции помимо возвращенного здоровья соберется немало полезных свежих впечатлений и дневниковых записей. Так все это и представлялось. Но как я не льстил этим парням из туристического бюро, они подарили мне только пару красивых видов сибирских рек да однажды, довольно грубо, предложили отправляться автостопом, раз уж неймется. Я не стал им докладывать, что таким образом уже немало попутешествовал и предпочел бы теперь оплачиваемое бродяжничество. С этой же целью я разослал письменные запросы во многие заповедники страны, от Печенгского до Сихотэ-Алинского, хотя и не представлял, как туда доберусь в случае благоприятного ответа. К февралю 1998 года мне ответили отовсюду и везде отказали: нет ставок, денег, жилья.
Позднее, читая астрологическую характеристику Стрельца, я понял, что поведение и увлечения тех лет были н е м о и, навязанные – отцом и, особенно, сестрой, что произошло довольно странное и длительное наложение на привычней мне психотип домоседа и философа устремлений, пусть и весьма давних, моей сестры, которая прошла от Карпат до Саян и от Кавказа до Архангельска из одного лишь активного любопытства. Приходится таким образом признать, что и увлечение-то было не мое, перелицованное, переданное мне как-то раз неожиданно нагрянувшим племянником. Это была как бы идущая снизу генетическая конвульсия, которой я вынужден был подчиниться. А поскольку такое мирочувствие мне было внове, такие разведывательные планы походов и наблюдений меня возбуждали, я им с восторгом подчинился и вовсе не считал навязанными.
Дерево, хотя бы тот же бамбук или сосна, растут за счет верхушки из верхушечного сочленения: как штырь их складной удочки или антенна из ячейки транзистора, выскакивает этакий весенний проросток и, вытягиваясь за сезон, оттесняет крепежный узел, почку, сочленение, перевясло. Проросток устремляется ввысь, а фундамент закольцовывается. Так и племянник: нагрянул, передав мне вибрации своей матери и, оттеснив, пророс. Однако в те жни, в феврале 1998 года, свое поведение я никак не связывал с агрессией родни. Хотелось уехать – и я подыскивал работу. А поскольку после литературы больше всего любил лес, природу, работать в заповеднике казалось прельстительнее всего.
И еще: не исключался и такой вариант, что я просто оставлю московское жилье на год-два, а затем, почерпнув здоровья и набегавшись, вернусь, чтобы продолжить дело всей жизни. Я тогда еще не знал, что племянник тоже пописывает и что честолюбивые родители готовят его в Академию; пока же он приторговывает как коммивояжер, а точнее – как шалопай. Я никак не предполагал, что мне вырыли яму и втихаря и втайне подготовили заместителя помоложе. Да ради Бога, если бы это было въяве, если бы я знал об этих поползновениях родни. Мало ли, Боже мой, Успенских, Бестужевых, Дюма, Маннов, Доде, сосуществовавших мирно и по-родственному, состоявших в переписке и обучавшихся друг у друга литературному мастерству. В моем же случае оказывалась элементарная штука: подсидеть, подложить свинью, подвести под монастырь, украсть. Я бы общался с этим балбесом, как гончаровский Адуев-старший, если бы мне, в противность этому герою, было хоть что-нибудь известно. Я и думать-то никогда не думал о нем, а не только что подозревал сестринские козни; мне всего лишь напрочь отказывали в удаче, за двадцать лет не заключив ни одного литературного договора, но упреками я осыпал семью, с которой состоял в разводе, и родителей. А на практике оказывалось до обидного просто: я работал, а плоды пожинали.