Путешествия по следам родни

Ивин Алексей Николаевич

Так и хочется написать: «гражданин кантона Ури висел тут же за дверкой», но увы: фраза – из сейчашнего озорного настроения, а правда чувств той минуты заключалась в том, что тотчас за дверкой я попал в узкую дощатую холодную-прехолодную веранду, где стояла незастеленная никелированная кровать без матраса. С другой стороны дверки стояла прислоненная к стене надувная лодка. Я торкнулся в следующую дверь напротив – и оказался, волоча рюкзак, в жарко натопленной комнатенке с одним окном, лавками вдоль стен, дощатым столом, застеленным газетами, и раскаленной печкой-буржуйкой в углу. (Я и сам не очень отчетливо представлял себе эти пресловутые «печки-буржуйки», пока вот ее не увидел: просто печка их хорошей металлической бочки с дверцей, похожей на заплату, с круглой трубой-кожухом из плотной жести). На плите этой печки, вдобавок к другим горячим миазмам, пыхтел чайник, а хозяин сидел в углу на лавке и, утопырив локти в столешницу, прилежно читал растрепанную книгу. Небольшой лысоватый мужик в водолазке и в золоченых очках, по виду и социальному положению – слесарь

ремонтных мастерских. Я назвал себя, но очки (мои) запотели с холоду, и, сконфузившись, я руки не протянул. Мелькнуло тоже забавное соображение, что вот, мол, к рабочему, который читает книгу, вошел писатель, который книг принципиально не читает, и что-то сейчас между ними сварится. Поразило страшное убожество веранды и этой комнаты, но в другую комнату вела запертая сразу на два замка – врезной и висячий, наборно-цифровой – крепкая дубовая, нарядная дверь, крашенная медово-золотистой охрой. И это заинтриговывало: казалось, что мужика вроде как самого оттуда выставили, из этой янтарной комнаты с ее несметными богатствами, и он, бедняга, нечто вроде третьего запора: живой вдобавок к двум техническим. Он, видимо, давно изнутри меня заметил и теперь тоже сконфузился – оттого, что мне стала понятна незавидность его собачьей службы.

С точки же зрения, какая следует из названия всей этой книги, я тотчас определил: тесть. Отец моей бывшей жены, с которой я уже десяток лет как в разводе. И оттого, что я этот определительный штекер в эту розетку моментально и точно всунул, опять мне стало нехорошо. Вчуже не понравилось, что Господь мне показывает, что я езжу по родственникам (по гостям, собственно), но при этом те же самые отношения с родней разрешить напрямик и удовлетворительным образом не позволяет. Не то, чтобы я не поехал в Черусти, если бы был принят у бывшей жены. А то, что, приехавшего в Черусти, в наобум попавшееся захолустье с целью хорошо порадоваться, Он меня нерешенными проблемами тычет. Помог бы решить, раз такое дело.

Так что к мужику я расположения не ощутил. Но поговорили мы мирно, я спросил разрешения оставить рюкзак и осмотреть окрестности. Он разрешение дал.

На свете счастья нет, но есть покой и воля. Я вышел на крыльцо с ясным предвидением, что покоя и воли мне сегодня не видать, не говоря уж о счастье: м е с т о о х р а н я л о с ь. Я был человек без места. Ну, бляха-муха, задницей, видно, я влез в восковую келейку, куда все остальные пчелы вползали правильно – головкой. Я, может, и Александра Пушкина не одобряю, что он погиб впросте из-за непрерывно брюхатой бабы и оттого, частью, стал кумиром России. Разрешение быть мне дали. Но не в помещении. Несмотря на то, что по национальности я русский, а не цыган.

Уже немного скучный, только потому, что каптерщик наверняка посматривал за моими действиями из окна, я обошел вокруг отстойника и постоял у протоки, через которую, как он сказал, доставляли сапропель со дна озера. Постоял на ветру, убедился, что тропы вокруг озера, как и говорил хозяин, впрямь нет («в ботинках вам не пройти»). В последние годы люди часто давали понять мое настоящее положение в обществе, а также официальный титул: дурак, но еще раз убедиться в своей непредусмотрительности было неприятно для самолюбия. Но что делать: сапоги я выбросил, хорошо размахнувшись, прямо с ног в канаву в Конобееве Московской области, решив завязать с путешествиями и браться за ум, обрядившись в униформу горожанина, - ботинки, брюки, галстук, рубашку. Но сейчас было сухо, а дорога на Воймегу, как мы помним, мнилась пролегающей посреди высокого бора.

Постояв еще немного на мерзком ветру и обежав оба строения еще и с тылу, - там лежала вовсе непроходимая топь, - я почувствовал себя как вошь на кончике одинокого волоса: по нему же следовало и возвращаться. Было мало шансов, что хозяин пустит ночевать, тем более что я не заметил в его каптерке никаких постельных принадлежностей, кроме драной фуфайки на кровати в веранде, и на ней-то он, видимо, и спал. Я был авантюрист себе в убыток. Дурная голова и ногам покою не дает, есть такая русская пословица.

Но к тестю меня не звали. Да и не полагается показываться на глаза человеку, о котором давным-давно сказано его дочерью, что он умер. Ну, умер и умер, не ехать же проверять сей факт. А метонимический – вот он, на стрелке озера Воймега Шатурского, по-моему, района Московской области - с т е р е г ё т его от браконьеров и на случай, если пожалует богатое московское начальство – половить щук; а больше, конечно, для сапропельщиков, которые развернули здесь свою скудную деятельность по заготовке компостов и удобрений. На берегу под хорошо переплетенными корневищами здоровенных деревьев я заметил жестянку с дождевыми червями, но показалось, что я унижу самый ритуал рыбной ловли, если сейчас сооружу удочку и этих червей изужу. И потом: я уж давно, как известно внимательному читателю, постановил не рыбачить в волжских водоемах и реках. Зачем же я ехал сюда на рыбалку, спросит внимательный читатель. А кто ему сказал, что я ехал на рыбалку? Я ехал п о д п р е д л о г о м рыбалки.

Да я, может, и решился бы, будь я западным человеком, позлить этого невежу-сторожа, разложив на берегу костер и раскинув снасть, но я, увы, русский восточный человек, а на Востоке чтят родственников. Волны наскакивали на берег, как небольшие белые собаки, от катамарана веяло холодом крашеного железа, берега озера плотной каймой повсюду облегал лес, слоистые плоские тучи сползли к горизонту, как скорлупа с облупленного яйца, обнажив как раз над чашей озера аквамариновую прореху вечернего неба. Я дрог на ветру и прикидывал, что раз сегодня в Москву уже все равно не вернуться, завтра я отправлюсь странствовать и опять пешком. Имелись теплый свитер, сигареты, спички, нож, соль, несколько банок консервов, немного денег, просроченные служебные удостоверения (таскал, чтобы опознали при случае и чтобы контролеров общественного транспорта зря не дразнить), два пакетика растворимого кофе со сливками, термос с чаем, а главное – желание. А о н сидел за заподлицо врезанным окном нивелирно прямой кирпичной кладки точно в сейфе, а соседствовать, а тем более разговориться и задушевно полюбить друг друга нам не удавалось. Не удалось бы. Возможно, окажись на этом берегу за сотню лет до меня В.Г.Короленко, вы читали бы другую прозу.

– Ну, ладно, - сказал я возвратясь. – Раз вы говорите, и к утру не уляжется, а лодки не даете, то я, пожалуй, пойду…

– Какое уляжется, с ног валит. Вы бы, сами говорите, хоть в Белозерской вышли. А то эвон куда заехали. Здесь кругом топь, без сапогов-то, - с удовольствием, что избавляется от меня, подтвердил хозяин. – А народу здесь никого не будет до понедельника.

И он равнодушно уткнулся в книгу. Я поднял рюкзак за лямки, надел его на плечи, с завистью пса, которого гонят из мясной лавки, оглядел убогую обстановку и все еще пыхтящий чайник («Так и не пригласил побаловаться чайком, скотина!»), - и вышел за порог. Но уже за порогом, еще на ступенях его жилища, я позабыл о человеке, который так быстро понял, что от меня нечем поживиться. Уже за шлагбаумом началась прежняя счастливая жизнь. Спиной к вселенской дыре, меж шпалерами кудрявых, мелкооблиственных ив и берез я возвращался прямым путем без сожалений о неудаче и без малейших представлений о том, что случится в следующую минуту.

Была уже почти ночь, но та – мерцающая, прозрачная, в сизовеющих сумерках раннего лета, когда восход солнца на малахитовом горизонте предполагается почти сразу же вслед за его закатом чуть западнее. Когда влево открылась кочковатая, но без воды и удивительно живописная поляна, обросшая по краям кустистыми березками толщиной с руку и высотой метр с кепкой, меня так туда и потянуло: открытые пространства так приманчивы. С затрепетавшим от радости сердцем я понял, что здесь, на полдороге, и заночую, и стал прихватывать по пути обеими руками хворост. Было все же сыровато, возвышенное место с просохшими кочками, достаточное для костра и ночлега, скоро нашлось у самого края густого леска метровых берез, частью по неизвестным причинам уже засохших. Я сбросил рюкзак, общупал землю, которая в это время года еще и днем-то не прогревается после длительного снега и талых вод, а теперь была просто ледяная. Но в рюкзаке нашлась тонкая шерстяная накидка с дивана, я ее расстелил и четверть часа прилежно собирал хворост со всей поляны: хворосту было мало, а ночь еще только предстояла. Рядовому срочной службы показалось бы безделицей мое приключение; мне и самому оно показалось бы пустяком двадцать лет назад. Но мне было за сорок, я был прилежный ученик д-ра К. Маркса, д-ра З.Фрейда и г-на Ф.Кафки, еврейских начетчиков, заполонивших мир комнатными представлениями вышколенных цивилизованных людей. Так что, таская крепкие березовые батоги, чувствовал себя отнюдь не как доктор Маркс с Жени и дочерьми на воскресном пикнике в английском парке, а немного святотатцем. Но я – правда! – хотел быть счастлив, и все к тому шло.

Хвороста набралось порядочно, ночь, несмотря на росу, ожидалась теплая (как я просчитался, стало ясно лишь на рассвете), так что я с одной спички разжег костер и с удовольствием растянулся на сухом пригорке на расстеленной накидке в позе охотника с картины Перова «Охотники на привале»: ноги обращены к огню, голова подперта правой рукой, тело свободно раскинуто. Когда огонь хорошо разгорелся, сумерки сразу сдвинулись вокруг него, и резко потемнело. Из низины, простиравшейся впереди сколько хватало глаз, воздымался легкий туман и неслось неутомимое кряканье коростеля: было такое ощущение, что он под боком, в соседней канавке, и надо только туда с десяток шагов пройти, - настолько отчетливо и близко он скрипел в стоячем тихом воздухе. Я даже засмеялся от удовольствия – такая явилась чудесная русская картина: беспокойный блеск огня, открытое поле, открытое небо с языками черных туч, наползавших из-за спины, низовой ощутимый ветер, - и над всем уютный скрип дергача (так назову эту птицу по воспоминаниям детства). Сухие березовые ветви горели со свистом и азартом, я не успевал подкладывать, а долгогорящих сухостоин было мало, но я старался не думать о минуте, когда все прогорит. В термосе был чай, в котомке хлеб и банка эстляндских килек: чего еще надо человеку? Я медленными глотками пил еще не остывший переслащенный чай и иногда повертывался, подставляя огню другой бок. Сквозь накидку от земли холодило, вкрадчивый ночной ветерок пробирал до костей, но я привычным движением бывалого путешественника пристроил рюкзак под голову, вздел ноги на кучу хвороста и уставился в чистое небо. Небо было чистое. Вокруг было именно что чисто, уютно, покойно, словно, избавясь на ночь от московского камня и люда, я окунулся в купель детства. Ночь на Бежином лугу другого автора была давно и иной, чем эта, но меня, как и на озере, не покидало ощущение стерильной продуваемости мироздания: точно сидишь под лабораторным стеклом, а изучать тебя сверху некому. В синьке ночного, подсветленного зарею неба именно что никого не предполагалось, кроме отдельных, очень ярких голубоватых звезд и блистательной Полярной.