Путешествия по следам родни
Шрифт:
Видя, что я с готовностью посматриваю на компьютер, он тотчас строго запретил мне прикасаться к технике. В коробке из-под компьютера были свалены супы в пакетах, сухие каши и специи, на холодной плите (печка не топилась) стоял чайник. Этим я могу воспользоваться, только надо еще принести дров вон оттуда (он ткнул пальцем в окно), помести здесь мокрым веником, только чтобы пыль не садилась на аппаратуру. И следует сразу же приискать себе частную квартиру, если я всерьез, а то сюда вечерами приходят его ученики, да и сосед вон за стеной – чуден во хмелю: жизни не даст. «У печки не ложитесь – дымит, - предупредил он. – Можете картошки поджарить. Но нет маргарину. Сельпо вон там, прямо по дороге, мимо шли, но оно работает, только когда хлеб привезут».
И Добриденев, надев желтый стройбатовский полушубок, вышел, сказав, что у него неотложное дело к охотоведу. По широте глупой натуры, которая считает, что ей везде рады, я не догадывался, что, углубленный во внутреннюю думу, Владимир Иосифович – скок-поскок – побежал к Желтухину бороться за свои права человека – высококвалифицированного специалиста.
После его ухода я, хоть и был голоден, растоплять печь и кашеварить сразу не стал, а тяжело опустился на табурет и, локтем отодвинув початую пачку добриденевской «Примы», закурил свою американскую
Вместе с тем сквозь негатив ситуации и первого впечатления отчетливо просматривалась и другая доминанта, оптимистичнее. Из его суеты и спешки следовало, что он почувствовал себя непроворным лисом в берлоге, в которую воротился медведь. И что он вроде как вытеснен, выпадает и уж выпал, как птенец из скворчиного гнезда, а кормить сейчас будут меня, кукушонка. Так что я ощутил себя немного свинтусом, пиявкой, паразитом, чего совсем не было с дочерью Сиона, несмотря на ее упорные попытки окультурить мое иждивенчество, приспособить к тасканию тяжестей и каштанов из огня. Общее было в том, что они давали понять, что работают, а я – валяю Ваньку; и об эту стену чуждости, которая вырастала из общественной п о л ь з ы их рождения и бизнеса, я ощутимо стукался безмозглой башкой, в которой не было общественной значимости. Они терпели, содержали нищеброда, талантливого дурачка, но если, убедясь в своей общественной ничтожности, он отыщет свою осину и удавится, то поступит почти правильно.
Читатель, если у вас сволочная родня…
Впрочем, чувство стены от Владимира Иосифовича наступило лишь на миг и больше не возникало. Я был скорее хозяином, чем приживалкой. Я спросил у соседа топор, наколол плашки помельче (печка была узкая, как индюшачья гузка), напустил – против руководящих указаний и во вред технике – полную горницу дыма, поставил котелок с суповым концентратом, а на другую плиту – чайник. Быт был знакомым. Столь знакомым, что пробирал страх, столь диким, что компьютерщик казался неуместен, как гроздь винограда на рябине. Целиком умещался здесь я, но и то как бы вчуже. Что может быть безотраднее узких пружинных кроватей в нетопленном помещении?
Уже к ночи я понял, что робинзонада проваливается. Что-то я сделал не так: к ужину приготовил суп, а следовало просто пожарить картошки. Интеллектуальная еврейка тоже, помню, ехидно хихикала, когда я отодвигал рубиново-красный свекольный салат и запускал ложку сразу в суп; я тоже делал что-то не по правилам, но как человек воспитанный, который делит трапезу с полинезийцем, она лишь деликатно выговаривала: свекле много фолиевой кислоты и клетчатки, которые необходимы для правильного функционирования пищеварительного тракта. Она, помню, кормила меня даже травой снытью и топинамбуром, который по вкусу напоминает мыльный полок в деревенской парилке. Это было правильно. И вот когда я, как балаганный потешный петрушка, к ужину налил Владимиру Иосифовичу и себе тоже миску супа, ожидая, как тот журавль, похвалы за труд, Владимир Иосифович тоже ехидно рассмеялся, вылил миску обратно в кастрюлю и ушел к какой-то немощной пенсионерке через три избы носить воду из колодца. Я сразу понял, что он святой, а я мало того что паразит и приживала, но еще и невежа. Он очень четко свою стену охранял и границы стерег, так что мое вилянье хвостом не срабатывало. Владимир Иосифович еще утром при встрече сказал, что здесь платят очень мало, его суровый быт и концентрате в коробе это подтверждали. И я понимал, что мне не только осесть здесь не дадут, но, пожалуй, в течение трех дней не потерпят. Владимир Иосифович был прост, но тверд; он, как и интеллектуалка, уходил от конфликта. Я же его действия воспринял как очень странные, поэтому принес из дровяного сарая и положил под подушку залубенелую деревяшку: она была на диво увесистая, как кастет. Потому что, при полной приветливости и отзывчивости, при здравом рассуждении Владимир Иосифович и утром, и сейчас постоянно что-то бормотал, как кипящий чайник, когда он переполнен и крышка подскакивает. Так что я укрепил внутреннюю обороноспособность и взгрустнул. Покинутый на произвол судьбы, да еще наедине с сумасшедшим не своей национальности, я ощутил тот, почти животный страх, который овладевал в детстве, когда случалось оставаться стеречь одного в стельку пьяного родственника. Несправедливость и космическая оставленность ребенка, вынужденного мобилизовать всю защиту и все же оберегать распростертого, как труп, пьяницу, бессознательного и в бреду. Много позже что-то похожее я вычитал у Достоевского, когда двое полоумных ночью стерегли один женский труп. Владимир Иосифович был, однако, ходячий и, если отвлечься от бормотания, очень умный человек, хоть и технарь. Мы сразу же заспорили обо всем, от новейших космогоний до путча, руководимого Геннадием Янаевым, и мне открылось, что мы как те апостолы, что вдруг заговорили н а н е з н а к о м ы х я з ы к а х. Поэтому, когда он к ночи врубил кассету с иудейским кантором, а я раскрыл книжку узбекских сказок, подаренную одной православной и сильно верующей семьей, проживавшей на другой стороне улицы дома через два, мы поступили вполне логично, установив таким образом межевые столбы. Тем более что где-то в окрестностях неподалеку протекала река Межа, в которую впадал заповедниковский ручей. Печь совершенно не держала тепла, и было жутко холодно, когда я залезал под двойное одеяло, заботливо предложенное Добриденевым.
В то время, слава Богу, я не понимал, к о г о из родни напоминает Владимир Иосифович своей доброжелательной приветливостью при почти полной отрешенности и отключке восприятия. Узнал только, что, проживая здесь восемь месяцев, он то и дело мотается в свой институт в Москве и к семье. Я вспомнил свою ночевку на берегу Ламы на задворках у огородницы и понял, что, невзирая на истекшие годы, дочь Сиона меня не покинула, но ушла в глухую защиту и личную неприязнь. И тем не менее, я решился вооружиться терпением и попытаться здесь
Давно грубое сквернословие не приносило мне такого удовольствия. Через минуту я уже спал.
На завтрак Добриденев что-то сварганил сам (фамилия той еврейки в переводе означала что-то вроде «человек-повар» и так навязла в сознании, что по Поварской улице в Москве я боялся ходить), а я, чтобы войти в долю, что-то на последние деньги из магазина прикупил. Денег теперь не было совсем, хотя и с к у с с т в о в е д ы продолжали со мной самоотверженно возиться. Но я был здесь свой, быт лесного поселка был известен до мелочей, и поутру в том же бодром разведывательном настроении я пошел искать квартиру и работу. Машина дров была свалена только в одном месте, но там мне отказали («А чего мой мужик будет делать?»), избу же мог продать только некий Лосев, проживавший в Нелидове. Я делал вид, что у меня есть или будут деньги (блуждала мысль продать московскую квартиру), но доверенное лицо этого Лосева, соседка, ключ дать отказалась. Да и изба, повернутая задом к улице и на повети заметенная могучими сугробами, выглядела как заброшенное старое зимовье и была самая неприветливая в поселке. С этой минуты меня взяло сомнение, не делаю ли я глупость. Я уже висел над лузой, как бильярдный шар-«свояк» (чуть задень – и свалюсь), но в душе не мог не признаться, что веду себя по-хлестаковски и выдаю за другого. Не знаю, как ведут себя люди под угрозой жизни, но, наверное, похоже: они так верят в чудо и возбуждены, что потом им нипочем ров с тиграми или стрелы мучителей. Страх пронизывал меня до костей, потому что уже несколько лет я выходил на евреев, которые н а п р о ч ь меня игнорировали, о с т а в л я л и: я не чувствовал себя Иудой, но человеком, который при полном благожелательстве и даже понимании его проблем о с т а в л е н о д и н. Ему ненавязчиво дано понять, что его проблемы нерешабельны и ему, как ни верти, придется помереть. Я ведь не догадывался, что такова позиция моей р у с с к о й родни, и пылал злобой против евреев. Ну ладно, думал я, Владимиру Маяковскому на его выставке «Двадцать лет работы» дали понять, что он говно, и Лиля с Осипом это молча подтвердили. Но я-то не был никому известен, располагал только десятком крошечных публикаций, - отчего мне-то то же, что и прогремевшему на оба континента гению? И, бросив в Москве литературное призвание, как бросают имущество при пожаре, я устремился спасаться в глушь. И там, где не предполагалось намека на цивилизацию, встретил еврея и всю эту машинерию, которую активно ненавидел. И я ходил по поселку один, без Яны, и вслух материл евреев. Я ругался как шальной на всю улицу, не опасаясь прослыть сумасшедшим; я их крыл почем зря, потому что они упорно мешали мне возрождаться, ремонтироваться, очищаться на лоне. В столице они уже провели в три года полную компьютеризацию, по Садовому кольцу сплошным потоком выли автомашины, которых по сравнению с брежневскими временами стало втрое больше. Им этого мало: они забрались и в Заповедник. Вот он сидит, едри его мать, трясет своей курчавой бородой и проникновенным тихим голосом учит молодую красивую лаборантку нажимать клавиши, обращаться с «мышкой», искать файл, закрывать «окно».
А я сидел на койке и понимал, что он еще и спит с ней потом, после занятий, и что Желтухин, подселив меня к нему, поставил нас всех троих в худую ситуацию.
Перед обедом я плюнул на поиски квартиры и работы (поселок был весь как на ладони, и если бы кто пускал постояльцев или располагал работой, мне бы об этом сказали), и, заглянув еще к Желтухину на всякий случая напомнить о себе, из конторы отправился в лес. В лес гулять по насту. Вначале брел по старой охотничьей лыжне (след лыжни был широкий), потом сбился с нее и вышел на вырубок. По волнистым, сахарно-белым округлостям ручья, который только чуть слышно булькал кое-где в размывах из-подо льда, повсюду пестрели заячьи следы, отчетливые на мягком снегу, чуть присыпавшем наст. Вид был во все стороны восхитительный, серые кусты чуть посеребрены утренником, а небо отчаянно голубое, солнце ослепительное и уже теплое. Всё это было мое. От обилия зайцев сладко щемило меж десен. Я мечтал, что, несмотря на козни, останусь здесь, выпрошу у Желтухина ружье и – начхать на лицензию – заживу настоящим мужчиной. Идут они в задницу со своей вонючей цивилизацией, склеротики. Им нужна ЭВМ, потому что они всё забывают. От обыкновенных лозин, от нападавших на снег шишек в ельнике, от спусков и подъемов, от милой и полной тишины веяло тихой задумчивой прелестью. Здесь была потребная душе тишина, ее следовало длить, не заботясь о том, что в кармане ни гроша. Это было некое изначальное состояние незатронутого мира, первобытного, простого, не городского, в котором необходима подставная голова, чтобы хранить в ней амбициозную суету. Повеяло очень давними, лет десяти, прогулками в лес с луком и стрелами: там тоже было очень много следов – заячьих, мышиных, беличьих, птичьих и так же возвышались дремучие ели с шапками снега наверху.
Впечатление испортил прибежавший по следу пес; он не вилял хвостом и радости при виде меня совсем не выразил, но активно и бесшумно шнырял вокруг по кустам, суя нос в каждый запорошенный бугорок, и я с умилением понял, что он меня охраняет, чтобы не заблудился в незнакомой местности. Ей-богу, так и было. Он давал понять, что попасет меня какое-то время, даром что я без ружья, а когда убедится, что я вредных намерений не имею, несмотря на тяжелую житейскую обстановку, он докучать не станет. В эту минуту я отчетливо понял, что меня берегут, что за моей несуразной, со стороны и сверху ничем не примечательной личностью осуществляется наружное наблюдение, ведется некий контроль, при котором, пожалуй, не очень-то и удастся уйти от мира. Пожалуйста, мол, заночуй и под сосной, раз товарищ не по нутру, но только поселковая собака с людьми тебя все-таки свяжет. Это навело меня на мысль, что я, пожалуй, глупец. Что у меня полно друзей, но я все же не понимаю, чего хочу. Я и правда не понимал этого – просто искал лечебную траву пожевать, как и любое копытное в состоянии болезни. Болезнь уже уменьшилась по сравнению с первыми путешествиями, но для возрождения, видно, чего-то не хватало.
Когда я вышел в длинное узкое поле, посреди которого стояла кирпичная будка фенологов-дозиметристов, пес от меня сбежал в гущу леса и даже метров за двести (было слышно) кого-то поднял, пролаяв несколько раз, но там, в виду открытого большого расстояния я ощутил мышечную усталость и апатию. Делать нечего: позабавлялся, и хватит, пора возвращаться. Я обошел будку кругом, подергал увесистый замок, сунул рукавицу в электротрансформатор поблизости и нос – в дверку термометра (показывало 0° t, но, по-моему, он не работал). Поле блестело под солнцем, далеко по дороге шел человек: виднелась из-за снежных брустверов только голова. Я поплелся туда, насилу волоча ноги, потому что в возбуждении и после сидячей поездки прогуливался уже четыре с лишним часа. Всё было не то. Я искал страну детства. Но не искать ее я не мог. А природа удручала картинностью и безответностью, и в этом была ее привлекательность для мятущихся душ.