Путешествия по следам родни
Шрифт:
Вокруг было очень чисто, светло; поставив рюкзак на снег, я с удовольствием огляделся и привел себя в согласие с окружающей белизной. Нигде ничего никого – ни птицы, ни падающей шишки, ни шороха игл. Казалось, ты в одной из тех хижин из папье-маше, которые ребенком клеил для развития изобразительных и пространственных навыков. Потому что и сверху тоже нечто войлочное и ватное, и оттуда медленно просеивается крупа, по временам обнажая, как кружевная занавесь, высветленную голубизну ионосферы. Я был здесь слишком плотным, темным, теплым и не продрогшим, потому что если долго дрогнуть, приобретешь ту синеватую льдистость, которая гармонирует с мартовской природой. Заготовив тощих хворостин, я поднес спичку, и вскоре меж стволов прихотливо зазмеилась голубая струя дыма. Нет, лечь в снег не хватало духу; я и полы-то у куртки приподнял, когда садился, чтобы не испачкать.
Опять чужой, чувствующий. И этому безмолвию чужой, и даже запачкаться боится. Хоть плачь, но он точно некомфортабелен изначально, этот растрепанный субъект, раздутый
Дрогнуть я начал минут через пять, несмотря на то, что тотчас же, как костер разгорелся, умял два яйца и половину булки, запивая из фляги остывшим чаем. Все молчало, даже костер. На этом пайке я побегаю от людей самое большее еще пару дней. Потом вынужден буду признать поражение. Не то, которое признает пойманная рыба, а то, которое – сорвавшаяся. В Москве у меня нет работы, а друзья смотрят, встретив, как на отпущенника венерического диспансера: с любопытством, но без охоты к рукопожатиям и поцелуям. Того и гляди упрекнут: ты же еще не вылечился! Я мог бы им ответить, что после интима с иудеями отмыться набело немыслимо, но они бы резонно возразили, что множество примеров вполне благополучных и благонравных смешанных пар, и даже, говорят, у президента страны супруга, - и ничего, и очень даже процветающие семьи. Так что проблема выдумана.
Но моя-то проблема была обширнее. Я сидел в своей пещере, как гамсуновский Странник, и понимал, что послать-то я их послал, этих, от которых завишу, но что они об этом остались не осведомлены. Отходя от костра поодаль, я тыкал хворостиной в кабаньи, а может быть, оленьи следы, и чесался, где они, о дерево, и делал детские глупости, отдаляя момент капитуляции. Если бы хоть женщину (самку) с такими же странностями – попаслись бы вместе по насту, погрелись друг о дружку у костра; - так нет же! Костер они мне развести дозволяют, семейный очаг – нет! А бывало, идешь по улице, а впереди – пара: оба обтерханные, в ботах на голу ногу, в подпитии, в волосах солома, а шествуют дружно, споро, делово: семья!
Робинзонада продолжалась еще часа два, когда я покинул костер не потушив и с упорством, достойным лучшего применения, шел по лесу напрямки. Березовый лог был нескончаем, местность всё понижалась и понижалась, приводя к законному умозаключению, что близка долина Оки, наст везде держал, иначе бы я не питал столь дерзостных надежд по столь глубокому снегу, но ни новые местности, ни деревушки не разнообразили этот белоствольный лес. И я все никак не мог согреться на ходьбе – от голода, от бессонницы, от густой людской лжи, которая потеряла мой след, едва я сошел с путей.
СЕБЕЖ
Меньше всего хотелось бы исполнять свое дело кое-как. До самых последних лет, пока не переехал в Москву, я не представлял себе, что такое таракан, что такое пыль: тараканов в моих деревенских и вологодских жилищах не водилось, а пыль как помеха и нечто пятнающее, видно, прежде не замечалась. Я уж не говорю, что было нечто доброе, попечительское, взращивающее и оберегающее слабый огонек твоей жизни в те минуты, когда ты болел и мать готовила какое-то лекарство, пережигая в пламени сосновой лучины куски пиленого сахара (горящие капли с воем падали в подставленное блюдце в коричневую лужицу сиропа; не то, господа стартеро-держатели и дисплее-переключатели, предосудительно, что лучина, а не культурная спиртовка и доктор, а то, что ушло времечко, не вернется, а главное, что таракана единого не помню, из чего делаю логический вывод, что их, натуральных, и вам, метонимических, в те поры не было, равно как и досадной пыли, сора и прочей осадочной массы); я говорю, что и в двадцать пять, когда калека-перевозчик (по два цепких пальца на каждой руке), спрятав наши копейки в широкий карман своего желтого дождевика и даже, если требовалось, возвратив сдачу, вез нас, меня и Георгия Соболева, начинающих студентов Вологодского педагогического института, в вертлявой плоскодонке через реку Вологду чуть выше Каменного моста, как раз напротив приземистого здания физико-математического факультета, на тот берег, где у воды топтались уже два-три пассажира (а и до моста-то было полтораста шагов крюку), - и в двадцать пять по-прежнему же не было и не замечалось в быту ни пыли, ни тараканов, а только дружеское и доброе (еще), попечительское, взращивающее и оберегающее чье-то присутствие – и оно-то, это заботливое попечение, позволяло тебе себя не помнить, не иметь самосознания: просто жить, да и всё. Откуда же, черт возьми, взялась эта мерзость рухляди, мусора и бытовой неустроенности? Ведь и сейчас у меня родители те же, хоть еще дальше и еще сильнее постаревшие, и те же, вроде нас с Георгием, парни, готовые платить за каждую безделицу и форсить по любому поводу. Откуда берутся досадные мелочи и всяческое дерьмо? Ведь вот чтобы сесть за начало повествования, пришлось всё же протереть – стол, полки, пол – приготовиться к культурному акту. Какая злобная сила пытается загородить горизонт домашней рухлядью и заселить тараканами? – этими символами неудач. Ну, не было в быту тараканов до сего дня – а теперь с удивлением видишь их и в офисах московских контор, причем не галлюцинативно, потому что работники-то их тоже без удивления и привычно воспринимают как там живущих. Отсюда следует, что натурное и простое не сопрягается с тараканом, а легче сопрягается с ним пластик, мытый кафель и забота о чистоте. Уж не есть ли таракан воплощение распутства, бедности, враждебности и плохого здоровья? И уж не следует ли отсюда, что всё сие к сорока моим годам завелось и в моей квартире? (Хотя, с другой стороны, одна из соседок-старух вдвое старше и вряд ли богаче, а живет без тараканов…)
Так вот: обескураживает и разлагает меня сие непререкаемое фактическое наблюдение, имеющее быть в московской жизни. Ведь если вы, господа двадцатилетние, таким макаром пытаетесь дать понять, что, мол, старый ты таракан, одинокий, мол, и нелюбимый, то ведь это, во-первых, неправда, и во-вторых, мы-то с Георгием, приезжая в родительские домы, так-таки не видели там тараканов, хотя родителями точно так же пренебрегали и брезговали. Что-то здесь немножко не вяжется, а поскольку я не большой поклонник раннего Достоевского, то и замну на этом и приступлю непосредственно к рассказу о путешествии на Запад.
В Латвию
В мае 1995 года.
Оно было первым из моих путешествий. Об их мотивах уже достаточно было сказано: вынужденные скитания для декоменсации того ущерба, который нанесли мне своим «железным потоком» наступающие южные и восточные народы. И до того мне стало невмоготу это многолетнее татаро-монгольское нашествие, на которое не хватало моего северного льда, что я подхватил свой самый непечатываемый, ненапечатанный, словом, самый спорный из романов, и – сам как новый гунн – устремился к латвийским границам, которые в те годы как раз запирались от московитов обеспокоенными нордическими людьми. Из тех соображений, по которым будущие поколения не позволяют нынешнему высказаться точно и определенно, стращая возмездием, опущу намерения (адреса, даты, имена рижан) и самый замысел действий на территории Латвии. Скажу только, что намеревался проскользнуть под шумок и, купив билет до Риги, заграничным паспортом не запасся, хотя средства массовой информации вовсю верещали об ущемлении прав россиян в прибалтийских республиках, о строгостях таможни. Я полагал, что всё это неправда, что раз есть билет и российский паспорт, я обойдусь без приглашения: журналистских удостоверений у меня хватало. С точки зрения права, это глупость, авантюра; так оно и было. «Авось» и «бунтовщические настроения» нам все еще присущи, несмотря на ретивых и жестоких начальников. Поступить правильно (перегнать сахар на спиртовке) не всегда возможно, и не только в России, но и в любом другом месте. Примеры такого государственного разбоя – Пугачев, напугавший лицемерную и обеспеченную Екатерину, и Ленин, отобравший власть у Николая 11. Кромвель. Сен-Жюст (святая справедливость).
И вот, пока вся эта тряхнутая власть колебалась, мне хотелось успеть. Но чтобы что-то удалось, надо, чтобы в это верил не только ты один. Веры во мне хватало, но рядом со мной всегда предатель. Начать с того, что отец и сестра часто и в открытую сомневались в моих возможностях, а мать – из тех людей, кто способен звонить себе самой, чтобы узнать, дома ли она. Так что, лишь только я удобно расположился в двухместном купе, с ногами в дырявых носках забравшись на диван, как вошла тридцатилетняя, по-мальчишески стриженая особа с печатью любезной корректности на замороженном лице и с железобетонным властолюбием в повадках, - этакая Геда Габлер, поздоровалась, разделась. Я почувствовал себя точно террорист, обложенный взрывчаткой, в одной колбе с белой лабораторной мышью, которая нужна ученым для опытов. Я-то думал, что я европеец, а оказалось – хам. И нищий, и негодяй. Какое-то время я боялся пошевелиться – до такой степени она казалась из полистирола и хлорамида, ноги в дырявых носках с дивана спустил, потому что сам вдруг учуял запах солдатских онуч. А мне предстояло трудное, судьбоносное сражение, я был уже на взводе, как многие из тех, у кого впереди важный день. Так что мы отнеслись друг к другу конфузливо, и я весь аж подобрался и дрожал от азиатского янычарского желания сразу ее завалить.
Она назвалась Натальей Халтуриной и по двойной ассоциации с халтурой и Желябовым запомнилась. Сказала, что родилась в Казахстане, но давно уже живет в Риге, работает в некой шведской компании. Опять боюсь запутаться, прослыв невероятным выдумщиком, но возникло ощущение, что она – скалькированная и чуть моложе протоплазма одной моей московской знакомой, которая какое-то время пережигала для меня сахар над огнем, и что вот она здесь, узнав протоплазматически, что я готовлюсь совершить большую глупость: держит ладони лодочкой, укрывает мой слабый огонек. И это обстоятельство тотчас возмутило, как всякого бы на моем месте эмигранта. По-русски она говорила чисто, но с таким уже неповторимым мягким прибалтийским акцентом, что брало сомнение: да полно, не латышка ли с русским паспортом?
Нервировала, конечно, ненавязчиво подчеркнутая ею моя недалекость, деревенскость, нецивилизованность, тон благожелательной наставительности, с которым мне объяснили, каковы порядки на таможне и как неблагоразумно я поступил. Моя варварский сапог уже навострился было на ее беленький хвост, но тут я вспомнил, что контраргументы морального перехвата у меня тоже есть. Узнав, что я поэт и журналист, рижская финансистка перешла в сослагательное наклонение и даже местами в изумленную позу, а я почувствовал, что без хвоста она все равно, что мертвая. Тут что-то стало мне совсем одиноко и зябко: оказывалось как-то сразу, что воображенный фурор, связанный с меня и моей рукописи появлением в Риге, - чистая умственная фантазия, что эта наивная дурочка много меня умнее, раз делает деньги, а не развозит контрреволюционную литературу, что и т а м, за кордоном, они, эти идеализированные мною варяги, установители христианства на Руси ( киевскую версию я отметал как слишком угодную иудеям), - каждый в своих стеклянных колбах. И э т о г о и м д о с т а т о ч н о.