Пути и лица. О русской литературе XX века
Шрифт:
Рядом с этим стихотворением оказываются и поэтическая молитва Хармса («Господи пробуди в душе моей пламень Твой. / Освети меня Господи Словом Твоим. / Золотистый песок разбросай у ног моих, / чтобы чистым путем шел я к Дому Твоему…»), и прощальные, обращенные к Богу, строки, написанные Введенским («Спи. Прощай. Пришел конец. / За тобой пришел гонец. / Он пришел последний час. / Господи помилуй нас. / Господи помилуй нас. / Господи помилуй нас»), и упоминание о «страшном, мгновенном ужасе испытующего Божьего присутствия» в дневнике Поплавского, и слова героя «Распада атома» о том, что «Бог … непрерывно, сквозь тысячу посторонних вещей, думает» о нем. Вот и в стихотворении Одарченко звучит уже не «смех смерти», а чистая нота печали, рожденной «сознаньем красоты» человеческого духа, открытого зову «миров иных». Как видим, беспощадное высвечивание самых темных подвалов души человеческой, озаренное светом жалости (а значит, и любви, и красоты) таит в себе надежду на искупление и на высшее прощение.
«ЗАТОНУВШАЯ СУБМАРИНА» АРСЕНИЯ НЕСМЕЛОВА
В одном из своих стихотворений, так и называющемся — «В затонувшей субмарине» — Арсений Несмелов писал:
<…> Но поэтом быть попробуй В затонувшей субмарине, Где ладонь свою удушье На уста твои кладет. Где за стенкою железной Тишина подводной ночи, Где во тьме, такой бесшумной, — Ни надежд, ни слез, ни вер. Где рыданья бесполезны, Где дыханье все короче, Где товарищ твой безумный Поднимает револьвер.Эти строки удивительным образом перекликаются со стихотворением Г.Иванова «Хорошо, что нет Царя…», где звучит та же нота предельного, а потому спокойного эмигрантского отчаяния; только если у Несмелова поэт окружен «тишиной подводной ночи», где «ни надежд, ни слез, ни вер», то у Г.Иванова он затерян в озаряемом ледяными звездами миллионнолетнем черном и мертвом пространстве, где ни Царя, ни России, ни Бога. С одной тишь разницей: в стихотворении мэтра «парижской ноты» живет полная безысходность, уверенность в том, «что никто нам не поможет / И не надо помогать», — тогда как безотрадная картина, возникающая в стихотворении Несмелова, озарена надеждой на высшую помощь, на «слово силы», брошенное «с ласковостью строгой» из наднебесных пределов и становящееся залогом чудесного рождения поэта. Разница, надо сказать, знаменательная, дающая ключ к пониманию творческой судьбы каждого из этих поэтов. Не случайно Валерий Перелешин, собиравший стихи Несмелова и мечтавший издать их, озаглавил так и не увидевший свет сборник именно по названию этого стихотворения — «В затонувшей субмарине».
Теперь, когда между нами и путями литературы первой «волны» русского изгнания пролегла немалая уже историческая дистанция, в названии этом прочитывается и иной смысл, указывающий на малоизвестный, а для многих и вовсе незнакомый поэтический мир, ушедший, подобно затонувшей субмарине, в глубины времени и только начинающий сегодня всплывать, приближаться к людям, к своим читателям. Ведь страницы истории литературы зарубежья далеко не все еще прочитаны, многие из них до сей поры остаются на периферии внимания даже исследователей. Примером тому — литература русского Китая: Харбин, Шанхай. И здесь — творчество, судьбы А.Несмелова и того же В.Перелешина, двух наиболее ярких фигур этого «фланга» русского литературного зарубежья. Имена вроде бы знакомые, даже громкие, а что за ними — бог весть.
Между тем судьба Арсения Несмелова — и творческая, и человеческая — настолько интересна, настолько характерна и, вместе с тем, необыкновенна для поэта-изгнанника, что могла бы стать не только предметом исследования, но и сюжетом для романа. Для историка литературы она представляет интерес прежде всего тем, что в ней, в этой судьбе удивительным образом соединилось несоединимое; внутренняя целостность русской литературы, разделенной революцией и Гражданской войной на два потока развития, обрела в этой судьбе наглядное, порою самое неожиданное, шокирующее, но вполне убедительное свое подтверждение; в готическом мире, созданном Несмеловым, самым естественным образом уживались наиболее радикальные варианты творчества, характерные для каждого из разделенных потоков литературы.
Писать стихи Несмелов начал еще до революции: в начале 1910-х годов первые его публикации появились в «Ниве»; затем в 1915 г. в Москве под настоящей фамилией автора — Митропольский — вышла первая его книга стихов и очерков «Военные странички», где жил неостывшие еще впечатления о войне: молодой поэт, офицер, выпускник Нижегородского Аракчеевского корпуса, Арсений Митропольский участвовал в сражениях Первой мировой в составе знаменитого Одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка, был ранен, командовал ротой. В 1917 г. он вернулся в Москву и уехал оттуда в Омск, чтобы встать под знамена Колчака. Пройдя весь путь отступления колчаковской армия, в 1920 г. он оказывается во Владивостоке, где начинается первый этап его творческого пути, этап поэтического становления, продлившийся четыре года. За это время будущий автор «Затонувшей субмарины» пережил бурную, достойную пера Булгакова, череду смены властей на Дальнем Востоке: сначала Дальневосточная республика, потом японская интервенция, потом приход армии Уборевича и установление советской власти. Эта бурная смена исторических декораций самым непосредственным образом отражалась на стремительных поворотах литературной судьбы поэта. Уже в самом начале владивостокского периода, в 1920 г. он публикует стихотворение «Соперники», впервые подписав его — Арсений Несмелов , взяв в качестве псевдонима фамилию друга, офицера, погибшего в боях с Красной армией. Когда Владивосток заняли японцы, Несмелов был редактором японской газеты на русском языке «Владиво-Ниппо». После прихода красных поэт по понятным причинам остался без работы, но все же ухитрялся писать «на заказ» стихи, вполне отвечающие духу времени: о Ленине, о 1905 годе и т.п. В июле 1924 г. он нелегально перешел китайскую границу, добрался до КВЖД и обосновался в Харбине.
Если говорить о творческом содержании владивостокского, т.е. доэмигрантского, периода поэтического пути Несмелова, то практическим его результатом стали, прежде всего, три книги: во многом ученический еще сборник «Стихи» (1921), вышедшая отдельной книгой поэма «Тихвин» (1922) и сборник «Уступы» (1924), лишь малая часть тиража которого была выкуплена автором, покинувшим родину. Что касается первого из этих сборников, то в него вошли, в основном, ранние стихи Несмелова, стихи начала 1910-х годов, хранившие следы пересекающихся поэтических влияний. Здесь и очевидное равнение на футуризм, дающее знать о себе и в словотворчестве («остроостров», «скрежел», «баючей»), и в рифме — вот так, например: «Всадник усталый к гриве ник, / Птицы летели за море. / Рифма звенит как гривенник, / Прыгающий на мраморе» («Морелюбы»). Ориентация на опыт футуризма представляется вполне естественной, биографически объяснимой, если учесть близость Несмелова в те годы с рядом поэтов Приморья: с Николаем Асеевым, Сергеем Третьяковым, которым посвящены некоторые стихи сборника 1921 года. Однако не все объясняется здесь особенностями биографии, зараженность вирусом русского футуризма была куда серьезней. Не случайно одним из наиболее интересных произведений сборника стало стихотворение «Оборотень», имеющее посвящение: «Гению Маяковского» и начинающееся строками (обратим внимание на образность): «Он был когда-нибудь бизоном, / И в джунглях, в вервиях лиан, / Дышал стремительным озоном, / Луной кровавой осиян». Упоминается в этом сборнике и другое имя, говорящее и о другой направленности поэтических пристрастий молодого поэта. Созданный, очевидно, в 1911 г. цикл из четырех стихотворений, жанр которого обозначен автором как «конспект поэмы», назван «Смерть Гофмана» и посвящен молодому русскому поэту Виктору Гофману, последнему из наследников русских символистов. застрелившемуся в одной из парижских гостиниц в том самом 1911 году. Обращение к имени Гофмана здесь не случайно. Г.Струве определял стиль ранней поэзии Несмелова как смесь Маяковского с Северяниным [538] , но точнее было бы говорить здесь не о Северянине, а именно о Гофмане, чей музыкальный стих, то, что критики называли «гофмановской интонацией», послужили в свое время, как замечал Д. Выгодский, «образцом для половины произведений Игоря Северянина» [539] . Следы влияния Гофмана очевидны в ранней поэзии Несмелова; в таких стихотворениях, как «Образ», «Роман на Арбате», «Подруги», «Давнее», «Маленькое чудо» живет гофмановская тема наивного ожидания любви, заветной встречи, слышна порой слегка жеманная (скажем, в «Подругах») интонация гофмановского стиха.
538
Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 173.
539
Летопись. Пт., 1917. № 7-8. С. 318-319. См. об этом: Северянин Игорь. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы / Подг. В.Н. Терехина, Н.И. Шубникова-Гусева. Серия «Литературные памятники». М., 2004. С. 774.
Сборник 1921 года обозначил, как уже говорилось, контуры ранней поэзии Несмелова. Вышедшая в следующем, 1922 году, поэма «Тихвин» стала первым отчетливым знаком другой неизменной черты его творчества — пристрастия к повествовательности в поэзии, будь то в жанре поэмы или в пределах стихотворения. Что же касается произведений, написанных собственно во Владивостоке, то они были опубликованы позже, в следующих сборниках и периодике, и обнаружили все богатство поэтического контекста, в котором взрослела поэзия Несмелова: здесь и Пастернак, и Цветаева, и есенинский имажинизм, и акмеистическая сила изобразительности, вещности поэтического письма со все более настойчиво пробивающейся гумилевской интонацией. Все это достаточно ясно прочитывается уже в первом зрелом поэтическом сборнике Несмелова «Уступы» (в стихотворениях «Тишина», «Паровоз», «Солдат», «Анархисты», «Бандит» и др.). Вот, скажем, как изображено утро на море в стихотворении «Морские чудеса»:
А утром знойно пахло мятой Над успокоенной водой, Казавшейся слегка измятой Вдали разорванной слюдой. И воздух был хрустящ и хрупок, И сквозь его стеклянный слой — Дождем чешуек и скорлупок К воде просеивался зной. Казалось, солнце, сбросив шляпу, Трясет кудрями, зной — лузга, А море, как собака лапу, Зализывало берега.Эти качества зрелой поэзии Несмелова дали знать о себе с особенной силой, вышли на новый уровень в первом его эмигрантском сборнике «Кровавый отблеск», вышедшем в Харбине в 1928 году. Уже в самом названии нового сборника сквозило еще одно имя, значимое для поэта, — Блок, чьи строки из стихотворения «Рожденные в года глухие…» Несмелое взял, несколько переиначив их (у Блока не «отблеск», а «отсвет») и для названия сборника, и для эпиграфа: «От дней войны, от дней свободы / Кровавый отблеск в лицах есть». Этот «кровавый отблеск» лег на страницы первого харбинского сборника, определяя содержание составивших его стихотворений-баллад, где оживают страшные образы Гражданской войны. У стихотворений этих говорящие названия: «Казнь», «Стихи о револьверах», «Разведчик», «Броневик», «Партизан» и многие другие. Вот что писал об этой поэтической книге В.Перелешин: «“Кровавый отблеск"… — сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод прощания с землей, которая изменила своим идеалам. Многие стихотворения не подсказаны, а грубо навязаны поэту жестокими эпизодами гражданской войны в Сибири – страшными ночами, лютыми морозами, гранатами, расстрелами…» [540] . Все отчетливее звучит здесь гумилевско-киплинговская мужественная нота, становясь главной тональностью этой поэзии: «Штык, набегая, с размаху — / Лопастностью весла. / Брызнула кровь на рубаху / Ту, что удар нанесла. / Поле. Без краю и следа. / Мята — ромашка — шалфей. / Трупы за нами — победа, / Фляга со спиртом — трофей» («Стихи о револьверах»). Именно отсюда идет та полоса поэтического пути, которую, видимо, имел в виду Вадим Крейд, точно заметивший о зрелой поэзии Несмелова: «Прирожденный акмеист победил в нем случайного футуриста» [541] . И обратим внимание на красноречивую деталь, выразительно говорящую о том страшном времени всеобщего разлома: одно из лучших стихотворений сборника, «Разведчики», посвящено — как соратнику — поэту и журналисту Всеволоду Иванову. А позже появляется стихотворение «Встреча первая», тоже посвященное Вс.Иванову, но уже, скорее всего, другому, воевавшему на той же земле, но под другими знаменами. И здесь Несмелов уже прямо пишет о роковом противостоянии тех лет: «Мы не равны — но все же мы подобны, / Как треугольники при равенстве углов». Задумываясь в связи с этим о судьбах русской литературы в те страшные годы, стоит осознать весьма важную и, видимо, не случайную подробность литературной истории: русская литература на разломе эпох, в годы ожесточенного братоубийственного противостояния дала своей земле двух молодых поэтов, почти зеркально отражавших друг друга и судьбой, и своим поэтическим словом: Николая Тихонова и Арсения Несмелова. И тот, и другой воевали сначала на германской, потом на Гражданской войнах; и тот, и другой запечатлели в своих стихах события Гражданской войны, увиденные с разных сторон исторического столкновения; в поэтических голосах и того, и другого звучала героическая, мужественная гумилевская нота; наконец, для каждого из них излюбленным средством создания своего поэтического эпоса Гражданской войны стал жанр баллады. В сущности, каждый из них создавал свою мифологию этих событий, и если на страницах тихоновских баллад, помимо «кровавого отблеска», лежал и отсвет близкой победы, и вера в грандиозность того, что рождается в таких муках, то поэтическая мифология Несмелова несла на себе отсвет обреченности. Совершенно ясно это прочитается в одном из самых сильных произведений сборника «Баллада о даурском бароне», где речь идет о бароне Унгерне, где возникает зловещий, трагический, сказочный образ обезумевшего барона с его вечным спутником — вороном, чье каркасе благословляло палаческий труд своего хозяина. Поэтический рассказ, сохраняя краски той земли, на которой происходили описываемые события, обретает под пером поэта внутренний масштаб и всеобщую значимость нового мифа:
540
Перелешин В. Об Арсении Несмелове // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 666.
541
Крейд В. Словарь поэтов русского зарубежья. СПб., 1999. С. 170.
Первый эмигрантский сборник Несмелова был замечен, о нем высоко отозвался М.Слоним (Воля России. 1930. № 4); дальневосточный критик М.Щербаков поставил его в один ряд с сильнейшими поэтическими произведениями о Гражданской войне, в том числе с книгами М.Волошина «Демоны глухонемые» и «Стихи о терроре».