Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Смотрю я, на этого говоруна: высокий парень, лицо полное, круглое, плечи широкие, ноги длинные. И я чувствую, что рад ему вдвойне. Во-первых, я рад, что в Шибуше есть высокие и сильные парни. А во-вторых, меня радует, что он сионист и отдаст свои силы Израилю. Я говорю ему: «Твои бы силы — Стране Израиля», и он доброжелательно улыбается в ответ. Я спрашиваю его: «Ну, когда же ты собираешься взойти в Страну?» А он мне отвечает: «У меня еще много работы тут». Я интересуюсь: «Что же это за работа, которой у тебя тут так много?» Тогда он открывает свой портфель, говорит мне: «Хотите посмотреть?» — и вытаскивает из этого портфеля кучу каких-то меморандумов и докладных, десятки брошюр, сотни тетрадей и листовок, не говоря уже о бесчисленных газетах и журнальчиках. И увлеченно рассказывает мне, как он ездит с одной конференции на другую, из одного места в другое и всюду читает доклады, организовывает ячейки и так далее и тому подобное.
Чтобы не прерывать грубо наш разговор, я спрашиваю его, бывает ли он и у наших друзей в их деревне. А он отвечает: «Нет, с этими я не имею дела».
«По какой же причине?»
«По многим причинам. Во-первых, они не числятся в нашей организации. Во-вторых…».
Я вынул свои часы и посмотрел на них как человек, у которого много дел и время его поджимает.
Он увидел, что я тороплюсь, и спросил: «Когда же вы заглянете к нам?»
«Зачем?»
«Чтобы прочесть доклад нашим членам».
«А разве вам не хватает своих докладчиков?»
«И тем не менее…»
«А что тогда будешь делать ты?»
«Я открою собрание или добавлю после вашего выступления…»
И тут мимо нас прошла госпожа Сара. Я сказал нашему сионисту: «Извини, мне нужно кое-что сказать этой женщине!»
«Но когда же вы придете?»
«Куда?»
«Ну, сделать у нас доклад».
Я сказал: «Знаешь что, ты пока начни и сделай свое добавление к моим словам…»
Застенчивые глаза госпожи Сары сверкнули мне навстречу из-под нового платка. Да, велики праведники и после смерти своей. Вот книга знаменитого отца через много лет после его смерти помогла его дочери купить себе новый платок.
Я поклонился и осведомился о ее здоровье. Я всю жизнь провел среди значительных людей и часто забывал склонить перед ними голову. Но когда передо мной появилась эта женщина, моя голова склонилась как бы сама собой.
Она спросила, что мне написали из Страны Израиля о книге ее отца. Рады ли были там удостоиться прибытия этой книги? Мне пришлось схитрить. Я не признался, что еще не послал книгу, а сказал, будто бы уже получил оттуда ответ, от пары молодых репатриантов, людей, далеких от иудаизма, хотя и не совсем-совсем далеких, ведь в Стране Израиля нет таких людей, которые-творят зло вместо добра, так что «далекость» здесь имеется в виду скорее духовная, и вот когда женщине приспело время рожать, ее муж пришел в родильный дом и попросил для нее эту книгу, а заведующий родильным домом, человек умный, сначала отказал ему, сказав: «Как я могу дать вам эту книгу, если ее праведный автор отрицает такие вредные взгляды, как ваши?» — и тогда тот молодой халуц [242] пообещал отказаться от своих вредных взглядов, и его жена согласилась с ним, и им дали эту книгу, и можно думать, что они выполнили свое обещание, ведь современные люди обычно держат свое слово.
242
Халуц (мн. халуцим) — это слово, впервые появляющееся в Книге Числа (32:32) в значении «вооруженный авангард», было перенесено в современный иврит в смысле «пионер», «первопроходец» для обозначения людей т. н. второй алии (1904–1914 гг.) — активистов заселения и освоения Земли Израиля, основателей первых в стране рабочих партий, инициаторов новых форм поселенческого движения и отрядов еврейской самообороны и т. п.
В общем, все, что я ей наболтал, не имеет особой важности, какая уж там важность у придуманных слов. Куда важнее были слова госпожи Сары, которая сказала: «Я уверена, что книга нашего праведника-отца еще множество сердец повернет на правильный путь».
Возвращаясь в гостиницу, я все время напоминал себе, что нужно немедленно отправить эту книгу в Страну Израиля, пока эта женщина не узнала, что ее собеседник все выдумал. В гостинице я спросил Крульку, нет ли у нее толстой бумаги, чтобы завернуть посылку, и веревочки, чтобы ее перевязать. Крулька сказала, что веревочка найдется, а вот бумаги в доме нет. Был у них большой лист толстой бумаги, но хозяин разложил на нем изюм, чтобы сделать вино на Песах. Я оделся и отправился в магазин купить себе бумагу. А тут уже близилось время минхи, и наш раввин вышел прогуляться перед началом молитвы. Он шел, заложив руки за спину и волоча за собой палку. Увидев меня, он спросил: «Видел ли господин моего сына?»
Я ответил, что видел.
«Я знаю, что вы его видели, — сказал он, — я имею в виду видение духовное, глубинное. Каково мнение господина: мой сын — большой писатель?»
Я признался, что не читал его произведений.
Он удивился: «Если даже такие, как вы, не читают его статей, кто же тогда их читает?»
«Я и такие, как я, читают Гемару», — сказал я.
«А для кого же пишет он?»
«Может быть, для простых людей?» предположил я.
«Для простых людей? Лучше бы простые люди читали „Хайей адам“ или „Кицур Шульхан арух“ [243] и знали, что от них требуется. А почему господин не показывается больше у меня?»
243
«Хайей адам» («Жизнь человека») — книга литовского раввина Данцигера, содержащая упрощенное изложение галахических предписаний для молодых читателей, которые по недостатку знаний не могут изучать «Шульхан арух».
«Кицур Шульхан арух» («Краткий „Накрытый стол“») — книга рабби Шломо Ганцфрида (1804–1886), в которой собраны все основные галахические предписания, необходимые для решения актуальных проблем повседневной жизни; написанная чрезвычайно просто и ясно, без ссылок на источники и без комментариев и адресованная самым простым читателям, она стала настольной книгой ашкеназских евреев и выдержала сотни (!) изданий.
Я обещал ему прийти.
«Когда?»
«Завтра».
Да не накажет меня Господь за то, что я не сдержал своего слова.
Уже темнело, когда я распрощался с раввином. Солнце зашло, но луна еще не вышла. В былые времена парни и девушки выходили в эту пору гулять и специальный человек с лестницей на плече шел с одного конца города до другого, от фонаря к фонарю, и зажигал их все, и парни смотрели на девушек, а девушки опускали головы, и большая радость наполняла город, потому что люди тогда любили друг друга и их радовало, когда они встречались друг с другом. И было вполне естественно, что они радовались встречам, поскольку все они были красивы и красиво одеты. А сейчас фонари разбиты, керосина недостает, и владелец лестницы не появляется, и дороги разбиты, и нет на улицах людей. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь еще гулял в эту пору по городу, кроме меня да Игнаца.
Как только он меня увидел, так сразу начал гнусавить: «Деньги!»
«Что-то ты изменился, Игнац, — сказал я. — Просишь „деньги“, а не „пенендзы“. Более того, ты вообще перестал говорить „пенендзы“. С чего бы это?»
Он вздохнул: «Что пользы, если я прошу „пенендзы“, когда их не дают? Как говорится в пословице: „Что пользы от того, что я знаю польский язык, если мне все равно не позволяют войти к министру?“»
Я подумал: «Этого Игнаца все подозревают в доносительстве, дай-ка я проверю, сколько в этом правды».
«Что ты думаешь о людях Шибуша, Игнац?» — спросил я.
«Все до единого попрошайки, — сказал он. И посмотрел на монету, которую я ему дал. — Поверь мне, господин, это первая монета, которую я получил на этой неделе. Теперь я смогу купить себе кусок хлеба».
«А кто приправит тебе этот кусок? — спросил я. — Городской священник?»
«Голод приправит», — ответил Игнац.
«Ну, тогда приятного аппетита», — сказал я и отправился в свою гостиницу обедать.
В зале опять сидел тот старик, у которого когда-то было много земель в деревне и много домов в городе, а теперь не осталось ничего, кроме долгов, которые требовали от него кредиторы. Ему уже дважды давали отсрочку в суде, заставляя клясться на Библии, а сейчас потребовали поклясться еще в каком-то месте.
Я смотрел на этого старика поверх своей тарелки. Перед ним стояла чашка чаю, которую хозяйка налила ему из жалости, и он сидел и дул на чай, хотя тот давно уже остыл. Рядом с ним сидел какой-то незнакомый мне человек. Человек этот произнес: «Был здесь у нас один знаток Торы, и, когда от него требовали клятвы, он шел так, словно его вызвали выполнять заповеди, и совершал омовение рук, а потом говорил: „Я вполне готов выполнить заповедь и поклясться в правде того, что я скажу“».
Старик отодвинул свою чашку: «Этот знаток Торы клялся честной клятвой, потому что другие хотели получить у него деньги, которые им не причитались. А я знаю, что я должен, и, если я поклянусь в том, что это не так, это будет ложная клятва, потому что все знают, что это не так».