Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
А моя бабка, мир ей, хоть и была мала телом, но велика умом, и поэтому она сразу поняла, что ее старик имеет в виду выпить что-то другое, а не водку, ведь бутылка с водкой, о которой он спрашивал, стояла на своем постоянном месте перед его глазами. И поскольку она знала, какой он вспыльчивый, она не стала предлагать ему выпить чаю, иначе он на нее рассердится и будет кричать, и поэтому она только вздохнула, замолчала и опять вздохнула, и он ее спросил: „Шпринца, что ты там вздыхаешь?“ — а она ему ответила: „Я тоже хочу пить, — она ему ответила, — но пришли гости и выпили весь мой чай, даже капли мне не оставили“. Тогда он сказал: „Шпринца, если ты вздыхаешь от этого, то не вздыхай — сейчас я прочту разделительную молитву, суббота закончится, и ты сваришь себе полный чайник твоего чая“. А она сказала: „Стоит ли мне разжигать для себя одной огонь, чтобы поставить чайник?“ А он ей в ответ: „Может, пригласить Илью-пророка, чтобы он составил тебе компанию?“ А она сказала: „Если мой Илья не пьет мой чай, то сомневаюсь я, будет ли пророк Илья его пить“. А мой дед, мир ему, ей в ответ: „Если вся задержка за мной, то я готов выпить с тобой две-три капли“. Короче, что сказать: как только дед произнес разделительную молитву, бабка поднялась развести огонь, а он вскочил, как молодой, и быстро срубил ей пару веток, и она заварила свой чай, а он выпил с ней стакан, и второй, и третий, и если бы я не боялась, что господин подумает, что я преувеличиваю, то я бы сказала, что он и от четвертого не удержался по своей всегдашней привычке. И с того дня вся водка благополучно исчезла из их дома, и мой дед, мир ему, перестал заглядывать в пивные заведения, а сидел дома и пил с бабкой чай. Если б он начал так с молодости, то, наверное, продлил бы себе дни и годы и жил бы еще с нами до сих пор. Но господин может спросить, почему моя бабка, мир ей, не продлила себе дни и годы, ведь она пила этот чай всю свою жизнь? Она бы продлила, а это я сократила ее жизнь. Но, может, господину непонятно, как я могла сократить ее жизнь, если меня еще не было, когда она умерла, так я господину объясню, что когда, моя мать была беременна мною, она все время ссорилась с моим отцом, потому что мой отец хотел, чтобы ребенка назвали именем его деда, а она хотела, чтобы его назвали именем ее деда. Моя бабка услышала их ссоры и сказала: „А вдруг это будет девочка?“ Не подразнить сказала, а чтобы их помирить, но мой отец рассердился на нее, потому что он не любил девочек, и сказал, что если родится девочка, то он назовет ее Шпринца, по имени своей тещи, то есть моей бабки, хотя у нас, у евреев, нельзя называть новорожденных именем еще живого человека. Мой отец был из тех, у кого ни одно слово неправды никогда не сходило с уст, и когда такие люди говорят что-нибудь, так это выполняется на Небесах. Короче, что тут добавлять и что тут рассказывать, в тот самый день, когда я родилась, мою бабку забрали из этого мира, чтобы исполнились слова их обоих — ее, которая сказала: „Если родится девочка“, и его, который сказал, что назовет ее Шпринца в честь ее имени. А если б я не родилась, то она так и бы и жила сейчас с нами до сих пор».
Дожди не кончаются, и грязь становится все глубже. И гостиница стоит без гостей. Между одним поездом и другим заглянул в гостиницу агент Ригель — сказать Бабчи, что он развелся со своей женой. «Значит, тебя нужно поздравить, — усмехнулась Бабчи. — Так я поздравляю господина».
«Я ожидаю еще одного поздравления», — сказал Ригель.
«Если господин ожидает еще одного поздравления, — ответила Бабчи, — тогда пусть снова женится на своей разведенке».
Ригель отправился своим путем, а Бабчи пошла своим путем, и Давид-Моше снова пишет ей, как обычно, свои любовные письма. Вот так, у каждого поколения свои писатели. Раввин пишет слова Торы, сын раввина пишет о любви к Торе, а сын сына раввина пишет только о любви. И поскольку я уже заговорил о любви, то не зайти ли мне к Лейбче Боденхойзу, который из любви к Торе проводит дни и ночи, чтобы переложить ее в стихах, сделав таким образом то, чего не сделал сам Моисей, потому что во времена Моисея еще не было немецкого языка и не писали в рифму.
Увы, не все, что человек намерен сделать, он делает. Вот вознамерился я зайти к Лейбче Боденхойзу, а вместо этого зашел к Захарии Розену. Во-первых, потому, что его лавка ближе, а во-вторых, потому, что он тоже был среди тех, к кому я обещал зайти.
Лавка у Захарии длинная и узкая и помещается в темном подвале, который раньше служил ему местом для разного хлама. Но когда дом был разрушен и от него не осталось ничего, кроме этого подвала, Захария устроил в нем лавку по продаже фуража и семян. Этот Захария кроме того, что принадлежит к роду раввина Хаи Гаона, который ведет начало от самого царя Давида, он еще и родственник всех великих людей Израиля. Нет такого мудреца, или праведника, или знатного вельможи, или правителя, с которым Захария Розен не состоял бы в родстве, И стоит вам упомянуть их имена, как он тут же говорит, что это его родственники: «Наш родственник гаон такой-то», или «Наш дед цадик такой-то», или «наш дядя, председатель Совета четырех стран» [252] . И твою душу буквально заливает радость при мысли, что эта золотая цепочка продолжается до нашего времени.
252
Совет четырех стран — центральный орган автономного еврейского самоуправления в Речи Посполитой с середины XVI в. до середины XVIII в.; состоял из 70 делегатов, представлявших еврейские общины четырех исторических областей восточноевропейского еврейства: Великой Польши, Малой Польши, Червоной Руси и Волыни.
С того дня, как между нами возник спор по поводу потомков раввина Хаи Гаона, я ни разу не заходил к Захарии, хотя он, всячески уговаривал меня и просил зайти. Но в каббале сказано, что примирение иногда влечет за собой новую стычку, еще тяжелее первой, а я человек мягкий и ссор избегаю. С другой стороны, я давно думал, что, если не зайду к нему, он будет еще больше сердиться. Вот я и зашел.
Владельцев лошадей, нуждающихся в фураже, нынче мало. Садовников еще меньше. Сидит себе Захария Розен, перед ним лежит книга, он читает список рекомендателей и предисловие автора, извлекает из них имена и записывает их на бумаге. Прекрасная вещь бумага, даже лучше, чем памятник, — ведь памятник, если он большой и красивый, могут украсть иноверцы, чтобы поставить у себя дома, а если он маленький, то со временем уйдет в землю, а с бумагой такое никогда не случится — ведь если на ней напечатают книгу, то книга эта распространится по всему еврейскому рассеянию и продолжит свое существование в поколениях.
Сидит себе Захария Розен и опять рассказывает мне о великолепии своей родословной. А напротив него, в теш углу лавки, что близ стены, сидит его сын Йекутиэль и прикрывает руками локти, потому что его одежда порвалась на локтях, — ведь мать умерла, некому поставить латки, а другого пальто у него нет, ибо от всего великолепия родословной его отца остались только те одежки, что на нем, на Йекутиэле. Захария человек старый, он не обращает внимания на такие мелочи, но его сын — молодой парень и стесняется своего рваного одеяния.
Чтобы доставить удовольствие старику и выразить симпатию к сыну, я сказал ему, Йекутиэлю: «Ты слышишь, что рассказывает твой отец?!»
Он кивнул: «Слышу».
Я почувствовал сострадание к этому потомку великих людей, от которого отвернулась фортуна и неизвестно, когда повернется к нему вновь. Мне было жаль, что эти его предки, вельможи и правители, одевались в шелка и жили во дворцах, а вот теперь сын их сыновей сидит в темном подвале в рваной одежде, да еще, наверно, и обувь у него тоже рваная, недаром он прячет ноги под столом. И чтобы он не подумал, что я смотрю на его обувь, я поднял глаза и посмотрел ему в лицо. «Эта улыбка, что не сходит с его губ, — подумал я, — что это, просто улыбка или усмешка царского сына? А если он царский сын, то где та царская дочь, что предназначена для него? Впрочем, если и есть такая царская дочь, которая ждет этого парня, то уж наверняка она не из нашего города, потому что в нашем городе все девушки, кажется, забыли, что они царские дочери».
И вот так я сижу и размышляю о дочерях нашего города. Рахель, младшая дочь хозяина гостиницы, уже замужем, и Бабчи, ее старшая сестра, тоже собирается выйти замуж — то ли за доктора Цвирна, то ли за Давида-Моше, внука нашего раввина, то ли за Ригеля, этого торгового агента, то ли еще за какого-нибудь человека. А из дочерей рабби Хаима одна живет у своей замужней сестры, а другая — один Господь знает, где она: иные говорят, что убежала в Россию, а иные — что живет в какой-то деревне вместе с молодыми пионерами-сионистами. А младшая, Ципора, которая стирала тогда рубашку своего отца, — эта еще совсем маленькая птаха, даже не достигла зрелости. Есть тут и еще одна знакомая мне девушка, Ариэла Бах, и всякий, кто желает добра ее отцу и матери, рад был бы видеть ее под хупой, но она старше Йекутиэля Розена и потому не подходит ему по возрасту. А даже если бы и подходила, то ведь и ее родители бедны — кто заплатит за сватовство?
И вот я сижу и размышляю о девушках нашего города, о тех, с которыми я знакомый о тех, о которых только слышал. Каждая из них со временем найдет себе пару, а Йекутиэль останется без жены и без детей, и славная родословная его отца прервется, потому что у него не будет наследника.
Тем временем Захария Розен продолжает рассказывать, а посреди рассказа поворачивается к возчику, который приехал за фуражом для своих лошадей, и спрашивает его: «Чего тебе?» — но его обращение не нравится покупателю, и тот отвечает: «Просто зашел поздороваться с тобой», а потом поворачивается и уходит. Тогда Захария кричит сыну: «Беги за ним и верни!»
Йекутиэль бежит за покупателем и возвращает его. Тот берет охапку сена для своей лошади и платит сколько платит. Захария берет деньги, отделяет от них сыну и говорит: «Купи себе булочку». Йекутиэль хватает монету и выбегает счастливый из подвала. И я тоже ощущаю радость от того, что Господь послал булочку этому царскому сыну.
Кончились дожди, вышло солнце, высыхают дороги, и вот я снова гуляю в полях и лесах. Иногда захожу в Дом учения, но не задерживаюсь там, а только открываю и запираю, чтобы не заржавел ключ. И снова брожу по лугам и лесам.
Как-то раз я шел так через городские окраины и дошел до дома рабби Хаима. И услышал приятный голос человека, который наставляет детишек. Я остановился у входа и увидел рабби Хаима — он сидел на груде мешков, а перед ним сидел сынишка Ханоха, которого он учил Пятикнижию. При этом он держал его рукой за подбородок и нараспев объяснял ему каждое слово.
Я удивился. Я привык, что рабби Хаим всегда молчит, а тут он не только говорил с мальчиком, но все объяснения Торы еще и предварял своими замечаниями вроде: «Возвысь голос, сын мой, чтобы услышал твой отец в раю и порадовался, что его сын учит Тору Бога живого. А когда ты, сын мой, удостоишься знать нашу святую Тору, ты удостоишься стать настоящим евреем. Тогда обрадуется твой отец в раю, и ты, сын мой, тоже будешь радоваться, и наш Небесный Отец тоже будет радоваться, ибо нет для Него высшей радости, чем когда Его сыновья знают Тору и выполняют ее заповеди. А сейчас, сын мой, когда мы кончили главу, я послушаю, не забыл ли ты тем временем кадиш».