Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Впрочем, не буду говорить обо всех здешних иноверцах, как тех, что здесь родились, так и тех, кого Господь переселил сюда из других мест. Не буду ни о ком из них ни упоминать, ни рассказывать, разве что скажу немного об Антоне Якубовиче, он же пан Якубович, он же Антон Агупович — тот самый Якубович, который в молодости разделывал свиней, а сейчас, под старость, сделался тут знатным и богатым человеком, обладателем немалого имущества. Старший его сын — священник и преподает катехизис, второй сын — лейтенант, а обе дочери замужем — одна за польским судьей, а другая за поручиком, высокородным аристократом в кавалерийском плаще. Когда я покидал Шибуш, чтобы взойти в Страну Израиля, Антон уже был известен в городе и пользовался немалой популярностью среди наших евреев, потому что свободно говорил на идише и даже мог приправить свою речь словечками из святого языка иврит. Он вечно подсмеивался над теми невеждами из наших, у которых не было ни Торы, ни мудрости. Об этом рассказывали много анекдотов. Вот такой, к примеру. Как-то раз этот Якубович увидел одного такого невежественного еврея, который спешил на утреннюю молитву и нес в руке сумку с талитом и тфилин, и сказал ему со смехом: «Ты что — гой? [253] Разве ты не знаешь, что в день Тиша бе-ав не накладывают тфилин на утренней молитве?»
253
Гой — общее название для всех неевреев.
Когда началась война и русские захватили Шибуш, все важные люди из города сбежали, а этот Антон остался и сумел сойтись с русскими военными командирами. Стал правой рукой некоего капитана Гаврилы Страшило, и они вместе запустили руки в богатства тех евреев, которые убежали из города, опасаясь ярости захватчиков, и стали переправлять их мебель и вещи в Россию. Самих евреев, которые могли бы им сказать: «Что вы делаете?!» — в городе уже не осталось, а польских и австрийских чиновников, которые при русских остались без должностей и заработка, этот Антон тайком подкармливал, чтобы, если австрийская власть вернется, они его защитили, поэтому они только и смотрели, что на его подачки, и закрывали глаза на его делишки. Вдобавок он еще взялся поставлять продукты русской армии и для этого ездил в Астрахань и привозил оттуда сушеную рыбу для дней поста. Он и в Одессу тоже ездил, и в разные другие места, и, куда бы он ни приезжал, он всюду выглядел как местный житель. В Одессе он говорил с евреями по-еврейски, в Астрахани казался армянином, а в дни украинской власти сразу стал украинцем. Каждая такая поездка была для него, как дар Божий, и все власти, которые правили в Шибуше, были ему во благо. А когда война кончилась и хозяева брошенных домов начали возвращаться в город, этот Якубович всех встречал приветливо и даже помогал — тому даст целую горсть монет, этому сунет несколько марок. А если они напоминали ему его дурные дела, он извинялся и говорил: «Ну что я мог сделать? Пришли русские и стали мне угрожать. Вы же сами знаете, что дети Исава — как злобные животные». И вот так, демонстрируя свое дружелюбие, он у одного забрал его развалюху, у другого участок, на котором стоял его дом, и за все это уплатил гроши. И так постепенно в его руки перешел почти весь рынок. А себе для жилья он купил маленькое поместье у польских аристократов под Шибушем и устроился там как настоящий помещик. Я уже перед праздником Песах слышал, что он послал нескольким городским евреям на праздник картошку, яйца и свеклу. «Смотрите — я, маленький шейгец [254] , теперь даю подаяние сыновьям тех еврейских богатеев, которые раньше давали мне вылизывать их горшки».
254
Шейгец — многозначное слово, которое может означать как молодого человека нееврейской крови, так и просто человека-проныру, ловкого, плутоватого, неприятного и т. п.
Сыновей еврейских богатеев, у которых этот Антон вылизывал горшки, не увидишь теперь в городе, не то что в былые времена, когда большая часть города была заселена евреями. Когда наш бывший городской голова Себастьян Монтаг умер в Варшаве, в христианской стране, его родственники не смогли даже доставить его гроб в Шибуш и похоронить покойного в могиле предков. Правда, когда он умер, ему оказали большие почести и упомянули его дела для блага Польши. Ведь его даже выбрали за это в польский сейм, да вот беда — в большинстве заседаний он участвовать не смог: иногда потому, что стеснялся своей рваной обуви, а иногда потому, что не нашел куска хлеба позавтракать. А теперь на месте этого Монтага сидит христианин, отъявленный мерзавец и лютый враг евреев. И заместитель у него такой же. И остальные чиновники не лучше. Так что шибушским евреям только и осталось, что глотать слюну да платить налоги.
Есть в Шибуше люди, которые завидуют своим братьям, уехавшим в другие места. Если подумаешь — ну что нашли там эти братья такого, чтобы стоило им завидовать? Но так уж устроен человек: если ему плохо в своем месте, ему все другие места кажутся раем. Зато те, что уехали из Шибуша, пишут домой, что рай — это Шибуш. И возможно, Шибуш действительно рай — если не для евреев, то для других народов.
Каждый раз, когда этот Якубович встречает меня, он заводит со мной разговоры. Говорит: «С вами, мой друг, можно обменяться словцом-другим на идише, не то что с другими здешними евреями — все они прониклись венским духом и теперь говорят наполовину по-немецки». И поскольку со мной можно перекинуться словцом-другим на идише, он продолжает говорить и говорить. Вздыхает об утраченной славе города и корит еврейскую молодежь, которая отвернулась от своего Создателя. «Они, как их отцы, — готовы продать своего Бога за грош, только для отцов Господь стоит грош, а для молодых он и гроша не стоит». Антош говорит по-еврейски так, как говорили в Шибуше до того, как Шибуш ушел в изгнание и проникся духом Вены. И на этом еврейском языке он рассказывает мне о своем великом богатстве и о блестящих успехах своих сыновей. «Мой старший сын, — говорит он, — раввин, другой сын, — даян, и ученые знатоки Писания с утра стоят у моих дверей. Профессор Лукашевич у меня постоянный гость, приходит ко мне каждую субботу на вечернюю трапезу, поесть с нами свиные ножки с капустой, кровяную колбасу и ливерную тоже. Этот сварливый старик, — говорит Антон, — большой обжора, прости меня Господи, и как он ест, так он и пьет, да сотрется его имя, пьет, душа из него вон, запретное для евреев вино. Бочками пьет и не пьянеет».
Кроме Лукашевича постоянно бывает у Якубовича и бывший капитан Страшило — тот, что был комендантом Шибуша во время русской оккупации. После войны он исколесил полмира, прошел и Америку, и Сибирь, а кончил опять в Шибуше. Высохший, прямой, как столб, старик, усы торчком, едва бредет, опираясь на палку. Прошли времена, когда Якубович стоял перед ним навытяжку, будто раб перед господином, — сейчас он крепко стоит на собственных ногах, хозяин, богач, обладатель большого имущества, а капитан Страшило получает у него пенсию, которая не позволяет ни жить, ни умереть. Но Страшило не обижается — ведь тот, за кем сила, может поступать, как ему заблагорассудится. Дважды в месяц появляется в Шибуше и второй сын Якубовича — навестить отца и отведать из горшка матери. В честь его приезда приходят и другие — Лукашевич, Страшило и пара-другая иных гостей, и вот они сидят, едят, и пьют, и веселятся, и советуются, какие бы еще козни устроить евреям. Впрочем, к чести самого Якубовича следует сказать, что он с ними не заодно — он всегда говорит им: «Да оставьте вы этих евреев, в них и так душа едва держится, они даже вошь не в силах задавить».
Это очень точные слова. У шибушских евреев душа действительно едва держится в теле, и сил у них нет ни на что. Сначала по ним прошлась война и сорвала их с насиженного места, а в других местах они не смогли укорениться. Потом у них отобрали все их имущество. Потом их лишили денег. Потом у них забрали сыновей. Потом отняли дома. Потом лишили заработка. А под конец наложили на них ярмо налогов и прочих обложений. Откуда же им взять силы, этим евреям?
Вот, к примеру, идет Даниэль Бах — опирается на палку и тянет свою искусственную ногу. Уже несколько месяцев, как никто не приходит к нему за дровами и его жену не зовут к роженице. И еще одна беда у него в доме — с дочерью. Правда, Ариэла зарабатывает себе на жизнь и даже родителям помогает немного, но она уже в годах, а женихов не видно. Думали, что на ней женится Йерухам Хофши, а он женился на Рахели.
И тот лавочник, что обанкротился (а мы-то думали, что новый богач растет в Шибуше!), тоже остался ни с чем. Адвокат, который помог Ригелю освободиться от жены, протянул свою руку и к жене этого лавочника и забрал у нее в счет долгов все товары, и как бы она сама, боюсь, не попала в тюрьму. Их лавка закрыта, никто в нее не заходит, никто из нее не выходит. После того как они тайком вынесли оттуда товары, власти велели наложить глиняную печать на замок, чтобы никто, не дай Бог, не подумал по ошибке, что хозяева сами ее закрыли по какому-то радостному случаю.
Впрочем, и в других, открытых, лавках тоже нет покупателей. А поскольку нет покупателей, не завозят и новый товар. А поскольку не завозят товар, то нет работы и моему Иегуде — тому из былых прихожан моего Дома учения, который занимался доставкой в шибушские лавки товаров из Львова.
Снова приехал агент Ригель и опять поселился в нашей гостинице. Если судить по слухам, то он не последовал совету Бабчи и не вернулся к своей жене. А если судить по его виду, то он не жалеет об этом. Теперь его обращения к Бабчи немногословны и сухи. Бабчи чувствует это и пытается его разговорить, но он достает портсигар, берет сигарету, закуривает, а потом отвечает ей без всякого волнения, совершенно спокойно, как человек, у которого легко на сердце. И это, дорогие мои, совсем не по душе нашей Бабчи. Она ведет себя как девушка, которая, сердится на соловья, отказывающегося петь ей любовные песни. Но нашего господина Ригеля нисколько не волнует раздражение Бабчи, он лишь то и дело посматривает на часы, как а то делаем мы с вами, когда хотим избавиться — вы от меня или я от вас.
Меняются времена, а. с ними меняются и сердца. Возможно, если бы Ригель вел себя с Бабчи также, как раньше, он бы ее увлек. Но Ригель уже не хочет никого увлекать. Это пока человек неудачно женат, он посматривает на других женщин. А когда он освобождается от жены, то вдруг понимает, что можно и вообще обойтись без женщин.
И вот Ригель сидит за столом, перед ним чашка чаю, а на столе лежит его портсигар. Портсигар этот, дорогие мои, похож на спичечный коробок, только из серебра, с выгравированным на нем именем Ригеля, то ли подарок от хозяина, то ли он сам его себе подарил, но портсигар этот изменил все его поведение — теперь он уже не размышляет, пойти ли в кухню взять уголек и при случае поговорить там с госпожой Зоммер или прикурить от трубки господина Зоммера. И если бы мы с вами вздумали гадать, то могли бы предположить, что теперь господина Ригеля вообще не заботят ни мать Бабчи, ни ее отец. О чем же он тогда размышляет? Это легче описать, чем предположить.
Вот вошла Крулька, подошла к Ригелю, учтиво поклонилась и спросила, дать ли ему еще чашку чая. Бабчи ее перебила: «Иди к своим горшкам, Крулька! Если господин Ригель что-нибудь попросит, я ему принесу». И, сказав это, выжидательно посмотрела на него.
Увы, я не расслышал, что ответил ей Ригель, и вы тоже этого не услышите, дорогие, потому что в этот момент появился Игнац, который пришел в гостиницу просить у Ригеля подаяния. Этот Игнац хоть и безносый, а чует каждого, кто приезжает в город, и тут же идет просить у него свои «пенендзы».