Пьяная боль
Шрифт:
Тишина.
Словно мой внутренний вакуум вышел погулять и сожрать все звуки вокруг меня, чтобы я могла в полной мере «насладиться» своим одиночеством.
Добро пожаловать в реальность, Полина. Сказки больше нет, а в новую ты теперь уже не поверишь.
Из комнаты матери доносится скрип половиц, затем шарканье ног и в кухне загорается свет.
— Полина? — морщится мать от света лампочки.
— Нет, — качаю я головой. — Белочка.
Оглядываю мать с ног до головы: старый, потертый временем халат, худые руки из его рукавов, тонкая шея, острые
— Ты зачем вернулась? — спрашивает она аккуратно. — Поругалась с тем парнем?
— Я тут живу, вот и вернулась, — отвечаю я, прокручивая в руках кружку. — Нельзя?
— Можно, конечно, — улыбается она виновато и кладет руку мне на плечо. — Просто… просто я не одна.
— А я одна… как обычно, — отвечаю ей.
Поднимаюсь со стула и выливаю остатки чая в раковину. Помыв кружку, ставлю её на сушилки и решаюсь покинуть кухню, чтобы избавить себя от разговоров по душам.
— Доченька, я… — начинает мать, но я ё не слушаю.
Почуяв острый запах перегара, зажимаю рот рукой и бегу в туалет. По памяти падаю на колени перед унитазом в полной темноте помещения. Буквально выворачиваюсь наизнанку от внезапно заставшего меня приступа. Настолько плохо мне еще не было.
Откидываюсь назад и, вытерев губы тыльной стороной ладони, опираюсь спиной о ванну. закрыв глаза, тяжело дышу, пытаясь унять головокружение и прийти в себя. Всё тело снова бьёт дрожь. Хочется лечь и ни о чем не думать. Просто забыться во сне и забыть.
Всё забыть.
Черт! Как же приятно во тьме.
В полной мере понимаю, что это самая благоприятная для меня среда. И привычная, что ли. Нет никого, кто мог бы увидеть меня в моменты слабости, грусти, осознания собственной ничтожности. Никто не пытается казаться лучше, чем он есть. Никто не тянет руку помощи. Просто потому что я здесь одна. Всегда одна.
Недолго…
Загорается свет и в туалет чуть слышно входит мать. Садится на край ванны и касается моих волос пальцами.
Немного наклоняя голову, избегая ее прикосновений. Они мне не нужны. Я уже давно не верю в их искренность. тепло материнской любви меня уже давно не греет и вряд ли сможет согреть сейчас перед бездной отчаяния.
— Совсем плохо? — спрашивает она робко.
Молчу.
— Через месяц-полтора пройдет, — продолжает она.
— Что пройдет? — не удерживаюсь я, тяжело вздохнув.
— Токсикоз, — отвечает мать, как ни в чем не бывало. — По себе знаю. Меня с тобой так же полоскало первые пару месяцев. Тут главное перетерпеть.
— Перетерпеть? — невесело смеюсь я. — А что потом?
— Воспитаем, — неожиданно твердо отвечает мать.
— Нет, — качаю головой и прикрываю глаза. — Никого мы воспитывать не будем. Мне и тебя хватает воспитывать. Еще кого-то я не потяну. Завтра пойду на аборт.
— Полина, — не открывая глаз, знаю, что она плачет. — Зачем? Не совершай эту
— Я семь лет жду момента, когда ты уже исправишься, мам. Но этого так и не произошло и вряд ли когда-то произойдет. А защищать себя и ребенка от твоих мужей-алкашей я не смогу.
— Это ведь твой ребенок, — дрожит её голос, срываясь на шепот. — Он не виноват.
— Он не виноват, — отзываюсь эхом. — И именно поэтому я не хочу наказывать его той жизнью, в которой живу сама.
— Ты же сильная у меня, Поль, — касается она моего плеча.
Снова смеюсь, запрокинув голову.
— Сильная, — произношу иронично. — Знаешь, почему я сильная? Потому что я сирота при живой матери. В тот день, когда хоронили отца, я, оказывается, похоронила и мать.
— Не говори так, — произносит она напугано.
— Говори, не говори… Смысл? Знаешь, в тот день я потеряла отца. Моих слез, моего горя, моей потери не заметил никто. Ты была занята тем, что утешала себя. Семь лет, мам, ты утешаешь себя семь лет и все никак не утешишь. Вот только ты еще можешь найти себе другого мужа и, возможно, снова полюбить… — горло сдавливают непролитые слезы. — А кто мне заменит отца? Кто? Тот мужик, что сейчас спит в твоей комнате, где когда-то спал папа? М?
— Поль…
— И ты, действительно, хочешь, чтобы я родила этого ребенка? Для чего? Чтобы он потом мог видеть, как его мать пьёт с его бабушкой и меняет мужиков в своей постели, где один мерзотнее другого? Ради этого? Чтобы мой ребенок с малолетства хлебал дерьмо большой ложкой, пока его мать пытается себя утешить?
— Этого не будет, — всхлипывает мать.
— Будет, — вздыхаю я и поднимаюсь с пола. — Семь лет было и дальше будет. Я знаю, какое это дерьмо на вкус. Такое и врагу не пожелаешь, а уж собственному ребенку, тем более. Спокойной ночи.
Сказав это, выхожу из туалета, оставив мать наедине с ее слезами. Ровно так же, как это делала она, игнорируя меня последние годы.
Прохожу в свою комнату и, по старой привычке, достаю из шкафа плед, укутываюсь в него и ложусь на диван. Беру с изголовья медвежонка — последний папин подарок, незадолго до его смерти. Прижимаю к груди плюшевого друга и закрываю глаза, надеясь на то, что сон придет ко мне сразу и позволит забыться, чтобы я не мучила себя мыслями и слезами оставшуюся ночь.
Вздрагиваю от внезапного грохота и мужского мата. Приподнимаю голову, прислушиваясь к их источнику.
— Ты ебанулась, что ли? — доносится до меня возмущенный мужской голос.
— Вон из моей квартиры! — шипит моя мать. — Чтобы больше тебя здесь не было!
— Ночь, блять! Куда я пойду? — упирается мужчина.
— Мне плевать! Держи свои вещи и вали!
— Дура! — вновь мужской возглас.
Снова какой-то грохот. Хлопок двери и тишина.
Насторожившись, поднимаюсь с дивана, удерживая на плечах плед и плюшевого медведя в руках. Аккуратно выглядываю из комнаты и вижу как у двери, держась за голову, сидит мать. Её плечи содрогаются от тихих рыданий, худые пальцы сжимают светлые волосы.