Пять баксов для доктора Брауна
Шрифт:
Команда загоготала. Коуэн высморкался и, пошатываясь, направился к трапу.
– Один из множества ор-р-р-ганизмов, – он покачал головой, остановившись на минутку, – ни вреда, ни пользы. Так-то, ребята. Считай, и нет меня вовсе.
С этими словами матрос выбрался из кубрика. С палубы послышался свист ветра, хлопнула крышка люка и все стихло.
– Ну, и мне пора, – сказал Дюк, поднимаясь.
Д.Э. тоже встал, чтобы немного проводить компаньона.
На палубе, неподалеку от рулевого отделения, обнаружился Коуэн. Он стоял у самого борта, не обращая внимания на бьющий в лицо ветер и снежную пыль, и вглядывался в ледяной сумрак. Искатели приключений тоже посмотрели на эту картину.
Ирландец вдруг содрал с голову шапку, отшвырнул ее, затем поставил ногу на планширь, взялся за вантину... У компаньонов перехватило дыхание. В три прыжка добрались они до борта.
– Эх, – Коуэн тоскливо покачал головой, снимая ногу с планширя , – даже на это пороху не хватило. Никудышный, видать, я человек. Правильно тот парень сказал, ох, правильно. Скотина он, скажу я вам, преизрядная, а человек умный. Да.
И, не слушая утешений, побрел назад, в кубрик. Искатели приключений проводили его глазами, вздохнули и простились.
– Надо за ним приглядывать, – глубокомысленно заметил М.Р. – Мало ли что.
Глава девятнадцатая, чрезвычайно поэтическая
Наутро снова выглянуло солнце, словно не было никаких ветров и бурь. Погода наладилась. Выразилось это, правда, только в том, что небо из пасмурного стало бледно-голубым. Все прочее осталось прежним: серые скалы и серый океан. Этого слабого света было недостаточно для того, чтобы придать яркости здешним краскам. Но уже после обеда солнце набрало силу, небесная голубизна стала ярче, и выше, и прозрачнее, и от этого казалась бескрайней, бесконечной, неподвластной даже времени. Убирая каюту, М.Р. крутился вокруг капитанского стола с картами, пытаясь узнать, сколько еще предстоит здесь пробыть. Коуэн опять был весел, беспечен и болтлив.
– Я – за борт? – удивился он, когда Д.Э. завел разговор о вчерашнем. – Вот же набрался-то. Не бери в голову, матрос. Я вон как-то чертей спьяну ловил. Маленькие такие, кусачие, так по столу и бегали! Рожи злющие, сморщенные, вот такие!
Старый моряк поймал черта на рукаве Джейка и скорчил гримасу. Тот хохотнул, щелчком отправил черта в спину проходившего мимо капитана Бабриджа и продолжил возиться с такелажем, стараясь при этом не нагибаться слишком низко и ни на что, по возможности, не присаживаться. Ящики, бухты и тумбы кнехта он презирал как никогда.
Зато после случая с лысым компаньоны приободрились.
– Вот, – назидательно сказал Д.Э., – вот. Сто раз я говорил: надо делать то, что любишь. Лысый ничего не любит, поэтому для него ничего не имеет смысла. Бородатый плавучий саркофаг.
Они с компаньоном, как обычно, во время собачьей вахты, стояли на носу, у брашпиля.
– А стихи? – фыркнул М.Р. – Вот дает! Пишут не для славы, не для денег – хотя, конечно, то и другое было бы здорово. Вот я... вот мы, например, пишем, чтобы не повесить нос. По зову сердца и для дела. Что ты ржешь-то?
– По зову сердца! – честно ответил Д.Э., продолжая смеяться.
Компаньон надулся.
– Ох, сэр, – Джейк вытер глаза рукавом. – Клянусь вам: ваши стихи – самые гениальные стихи, что я читал за всю свою жизнь.
– Идите вы! – пробурчал М.Р.
– Ну, вот вы неправы, неправы, – Д.Э. хотел похлопать поэта по тощему плечу, поднял руку и, сморщившись от боли, передумал. – Они правда гениальные.
Он осторожно оперся спиной о медный поручень и принялся рассуждать.
– Во-первых, они действительно помогают не вешать нос, а это самое важное.
М.Р. немножко подождал.
– А во-вторых? – спросил он.
Компаньон запнулся.
– А тебе мало, что ли?
Он подумал еще и продолжил:
– И знаешь, что. Могу поклясться, стихи этого лысого наверняка о том, как плох сей мир, и как лысый, бедолага, в нем мучается. Я из-за таких, как он, и стихи не люблю.
М.Р. взглянул на компаньона из-под бровей.
– Кстати, – Джейк поднял палец, – это и есть «во-вторых». Я вообще до тебя считал, что все стихи – ерунда. А теперь – вот, аж сам пишу.
– Не подлизывайтесь, сэр, не подлизывайтесь.
– Что это я подлизываюсь? – возмутился Джейк. – Ты вон попробуй кого-нибудь развеселить, когда в жизни такая жопа! А твоими стихами получается. Ну, я неправ?
Дюк немножко порозовел. Но все равно молчал.
– Ну хорошо, – сказал Джейк. – Пусть не гениальные. Но выдающимися-то ты должен их признать?
– Когда ты сам пишешь точно такое же?
– Да ну, – фыркнул Д.Э. – Пишу, как попугай, на тебя глядя.
– Чтобы было не то, что выдающееся, а хотя бы просто хорошее, нужно, чтобы хвалила публика, – мрачно заметил поэт.
– Ну вот же, я и хвалю.
– Так ты-то не публика! – воскликнул М.Р.
– Так писал-то ты мне, – резонно заметил Д.Э. – Я и есть публика. Но, вообще говоря, к вашим услугам весь экипаж. Эксперимент, сэр?
– Издеваешься? Это же бисер перед свиньями!
– Хорошие стихи, – опять возразил этот засранец, – и свинья поймет.
М.Р. смутился окончательно.
– Нескромно ведь, – пробормотал он.
– Тогда, – жестоко сказал Д.Э. – ты умрешь. Ты умрешь, а все скажут: такой, дескать, он скромный был! И все, больше ничего не скажут. Потому что о стихах твоих и знать никто не будет. Нравится?
М.Р. ничего не ответил компаньону, но вернувшись в каюту к Чаттеру, прокашлялся.
«Ой, – подумал он неожиданно, – а как же я скажу-то? Послушайте мои стихи, что ли? Или еще хуже: я написал стихи? Может быть: «не хотите ли послушать стихи, мистер Чаттер? Ага, мистер Чаттер аж извелся весь, как хочет. Да ну его в каракатицу, этого Чаттера! Я по лысине вижу: ни черта он не поймет». Лысину стюарда юнга, конечно, видеть не мог: Чаттер спал на верхней полке. Но зато каютный видел ее каждый день, и это была самая скептическая лысина из всех, что он видел за свою жизнь. Дюк представил, как читает свои лимерики, представил лицо стюарда и ужаснулся. «Бисер, – подумал он, засыпая, – перед свиньями. Хрю-хрю, мистер Чаттер, спокойной ночи».