Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Харрис Джоанн

– Ты что на меня уставилась? – закричала она, тыча в меня пальцем. – Что ты уставилась, черт побери? На что тут смотреть-то?

– Да я так просто, – отозвалась я.

– Неправда! – Голос ее звучал по-птичьи и бил резко и точно, как дятел клювом. – Вечно ты пялишься на меня. А на что тут пялиться-то? Что ты хочешь во мне увидеть? Что у тебя на уме, сучка маленькая?

Я прямо-таки носом чуяла ее страх, раздражение и отчаяние. И казалась себе победительницей. Сердце ликующе забилось, когда мать первая отвела глаза. Есть! Я выиграла!

Мать тоже это поняла. Еще несколько секунд она смотрела на меня, однако битва была ею проиграна. Я даже позволила себе слегка улыбнуться, но так, чтобы заметила только она. Ее рука тут же знакомым беспомощным жестом поползла к виску.

– Совсем у меня голова разболелась, –

с трудом вымолвила она. – Пойду прилягу.

– Правильно, – равнодушно кивнула я.

– Не забудьте вымыть тарелки, – велела мать, но это были уже ничего не значащие слова. Она понимала, что проиграла. – И не убирайте их в буфет мокрыми. И ничего не оставляйте…

Она осеклась и примерно с полминуты молчала, устремив взор куда-то в пространство. Застыла как статуя, с поднятой рукой и полуоткрытым ртом. Вторая часть фразы повисла в воздухе.

– …до утра на сушке, – все-таки закончила она и, пошатываясь, побрела по коридору; потом по привычке зашла в ванную, хотя таблеток там больше не было.

Мы – Кассис, Рен и я – переглянулись.

– Томас пригласил нас сегодня вечером в «La Mauvaise R'eputation» на встречу с ним, – быстро сообщила я брату и сестре. – Он говорит, что там, возможно, будет весело.

Глядя на меня в упор, Кассис спросил:

– Как ты это сделала?

– Что? – притворно удивилась я.

– Сама знаешь, – произнес он тихо, настойчиво, даже с каким-то страхом.

В эти минуты он, казалось, утратил весь свой авторитет, всю свою власть над нами. Сейчас главной стала я, а они смотрели на меня и ждали дальнейших указаний. Ощущение было довольно непривычным, но я сразу поняла, что моя роль изменилась. Однако особой радости не испытывала. На уме у меня было совсем другое.

Отвечать на вопрос Кассиса я не стала, вместо этого предложила:

– Давайте подождем, пока она уснет. Час или два самое большее. А потом можно уйти через поля, где нас никто не заметит, спрятаться в переулке и подождать Томаса.

У Ренетт глаза сразу вспыхнули, но Кассис был настроен скептически.

– Зачем это? – засомневался он. – Что мы будем там делать? У нас для него ничего нет, а журналы он уже оставил…

– Тебе бы только журнальчики свои получить! – гневно рявкнула я. – Ты что, ни о чем больше думать не способен?

Брат тут же надулся, а я продолжала:

– Томас пообещал, что там может произойти кое-что интересное. Неужели тебе безразлично, что там будет?

– Да мне все равно. И потом, это небезопасно. Ты же знаешь, что мать…

– Ну ты и размазня! – разозлилась я.

– Ничего подобного!

Ведь и впрямь размазня. И трус. По глазам видно, что боится.

– Размазня!

– Просто не вижу смысла…

– А ты рискни, вдруг увидишь, – подначила я брата.

Тот промолчал и умоляюще посмотрел на Рен. Я успела перехватить его взгляд и заставила смотреть мне прямо в глаза. Но он выдержал всего секунды две.

– Детские забавы, – бросил он с показным равнодушием.

– Тем более, возьми и рискни.

Кассис яростно и одновременно беспомощно отмахнулся и, сдаваясь, пробормотал:

– Ладно, идем. Но учти: это совершенно бессмысленная трата времени.

Я лишь злорадно рассмеялась.

6

Кафе «La Mauvaise R'eputation» – или «La R'ep», как его обычно называли у нас в деревне, – ничего особенного из себя не представляет. Деревянные полы, полированная барная стойка и чуть поодаль старенькое фортепиано – теперь в нем, разумеется, не хватает половины клавиш, а на верхней крышке вместо стопки нот торчит горшок с геранью; за стойкой, где раньше было зеркало, ряд бутылок и пивные кружки на крючках, а на стойке и под ней – стаканы. Старой вывески нет, ее сменила неоновая, светящаяся ярко-синим; внутри имеются игровые автоматы и музыкальный центр; в прежние времена ничего такого, конечно, не было, только пианино и несколько столиков, которые отодвигали к стене, когда посетители желали потанцевать.

Играл на пианино Рафаэль, если, конечно, хотел, а иногда кто-нибудь мог и спеть, обычно тамошние женщины: Колетт Годен или Агнесс Пети. В те времена патефонов ни у кого не было, радиоприемники были запрещены, но по вечерам в кафе, если верить слухам, было весьма оживленно, и даже

до нас доносилась порой через поля веселая музыка, особенно когда ветер дул в нашу сторону. В «La R'ep» Жюльен Лекоз как раз и проиграл в карты южное пастбище; ходили слухи, что он и собственную жену на кон поставил, да только никто на нее не польстился. Это кафе служило прямо-таки вторым домом для местных выпивох; они целыми днями посиживали на террасе и покуривали или прямо у крыльца играли в петанк [57] . Там, например, часто бывал отец Поля, к чему наша мать относилась весьма неодобрительно, и хотя я никогда не видела его по-настоящему пьяным, он, судя по всему, никогда и по-настоящему трезвым не бывал и вечно улыбался прохожим какой-то смутной улыбкой, показывая большие, почти квадратные, желтоватые зубы. Кафе было одним из тех мест, куда мы никогда не ходили. У нас была своя, четко очерченная территория, одни места мы считали почти нашей собственностью, зато другие как бы полностью принадлежали взрослым или всей деревне; это были места либо таинственные, либо ничего для нас не значившие: церковь, почта, где Мишель Уриа сортировала за стойкой корреспонденцию и сплетничала с посетителями, маленькая школа, где мы окончили первые несколько классов и где теперь все окна были заколочены досками.

57

Игра в шары, особенно популярная на юге Франции.

Кафе «La Mauvaise R'eputation» было местом таинственным.

И мы сторонились его, в немалой степени потому, что так велела мать. Особую ненависть у нее вызывали пьянство, грязь и бессмысленное прожигание жизни, а «La R'ep» являлось в ее глазах как бы воплощением всех этих пороков. В церковь она, правда, не ходила, но придерживалась почти пуританского мировоззрения, верила в то, что непременно нужно много и тяжело трудиться, содержать дом в чистоте, а детей воспитывать вежливыми и учтивыми. Каждый раз, когда матери доводилось пройти мимо кафе, она на всякий случай опускала голову и прихватывала рукой шаль на худой груди, а стоило ей услышать доносившиеся из зала музыку и смех, и она негодующе поджимала губы куриной гузкой. Странно все-таки, что именно она, женщина с таким самообладанием и такой любовью к порядку, пала жертвой пагубной привычки к наркотику.

«Я вся поделена на части, как циферблат этих часов, – пишет она в своем альбоме, или: – Стоит взойти луне, и я уже сама не своя». Она и к себе-то уходила, только б мы не видели, как сильно она меняется.

Я просто в шоке была, когда, сумев прочесть ее тайные записи, выяснила, что она регулярно бывала в «La R'ep». Раз в неделю, а то и чаще она втайне от нас пробиралась туда после наступления темноты, ненавидя себя за это, ненавидя каждую секунду своего пребывания в этом ужасном месте. Нет, она не пила. Да и с чего бы ей пить, если у нас самих в подвале было полно вина и несколько дюжин бутылок сидра, prunelle [58] и даже calva [59] из ее родной Бретани? Пьянство, объяснила она нам в один из редких моментов откровения, это грех против фруктов и фруктовых деревьев, грех против самого вина. Пьянство оскорбляет их точно так же, как насилие оскорбляет любовь. При этих словах она вдруг покраснела, смущенно отвернулась и приказным тоном потребовала: «Рен-Клод, быстро принеси масла и немного базилика!» Но я те ее слова запомнила навсегда. Вино – продукт, который холят и лелеют, начиная с плодовой почки до сбора урожая, который подвергается стольким сложным и трудоемким процессам, прежде чем превратится в достойный напиток, – безусловно, заслуживает лучшей участи, чем быть выхлебанным каким-то пустоголовым пьяницей. Вино достойно уважения и нежной обходительности, ведь оно дарит людям радость.

58

Сливовая или терновая наливка (фр.).

59

Кальвадос (фр.).