Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
Кассис наблюдал за этим с явным отвращением.
– Я же говорил, дай мне разрезать, – сердито буркнул он. – Мне вон не четвертинка, а какая-то жалость досталась. И до чего ты все-таки неловкая, Буаз!
Я молча наслаждалась своей долей. Кассис тоже наконец заткнулся и перестал ворчать, занявшись апельсином. Поль, правда, как-то странно на меня посматривал, но помалкивал.
Кожуру мы бросили в реку. Мне, к счастью, удалось сберечь кусочек, спрятав его во рту, но большую часть пришлось тоже выбросить, поскольку Кассис глаз с меня не сводил. Я с облегчением вздохнула, увидев, что он немного расслабился, и подумала: а что, если он подозревает? Ну и ладно. Я ловко переправила спрятанный
Потом я показала всем, чем лучше отмывать руки и рты, как отбить запах апельсина с помощью мяты и фенхеля и как вычистить все из-под ногтей с помощью ила. Домой мы возвращались через поля. Мать, что-то монотонно напевая себе под нос, готовила на кухне обед.
«Слегка обжарить в оливковом масле лук-репку и лук-шалот, добавить свежий розмарин, грибы и немного порея. Затем бросить туда горстку сушеных помидоров и по щепотке базилика и тимьяна. Разрезать четыре анчоуса вдоль на тонкие полоски, тоже положить на сковородку и минут пять держать на слабом огне».
– Буаз, принеси-ка мне из бочки четыре анчоуса, да выбери покрупнее.
Я спустилась в подвал с тарелкой и деревянными щипцами – с ними соль не разъедала царапины и трещины на руках, – вытащила сперва четыре рыбки, а затем и мешочек с апельсиновыми корками, заключенный в спасительную банку. Апельсиновый сок и эфирные масла из припрятанной четвертинки я выдавила на старые запасы с целью немного их оживить; шкурку, порезав на мелкие кусочки, тоже сунула в мешочек, и вокруг сразу распространился довольно сильный запах апельсина. Убрав мешочек со шкурками в банку, я старательно очистила ее от соли и рыбного сока и опустила в карман фартука, надеясь, что не пропадет ни капли драгоценного запаха. Затем я нарочно несколько раз неглубоко обмакнула руки в бочку с соленой рыбой, чтобы обмануть мать.
«Добавить чашку белого вина и положить туда же сваренный до полуготовности рассыпчатый картофель и всякие мясные и рыбные обрезки и остатки: шкурку бекона, кусочки мяса или рыбы, добавить еще столовую ложку масла и минут десять тушить на очень слабом огне, не помешивая и не поднимая крышку».
Мне было слышно, как мать что-то напевает на кухне. У нее был монотонный, даже какой-то скрипучий голос, звучавший то громче, то тише.
– Добавить сухого, не замоченного заранее, проса… н-н, н-н-н… и еще капельку убавить огонь. Оставить под крышкой… н-н, н-н-н… на десять минут и не размешивать до тех пор… н-н-н… пока не впитается вся жидкость. Затем выложить плотным слоем в неглубокую форму… а-н-н, ан-ан-ан… сбрызнуть маслом и запечь до хрустящей корочки.
Внимательно следя за тем, что происходит на кухне, я в последний раз спрятала мешочек с апельсиновыми корками под горячую трубу от плиты.
Некоторое время пришлось подождать.
Сначала мне показалось, что ничего не получилось. Мать по-прежнему преспокойно возилась на кухне, мурлыча себе под нос что-то немелодичное. Помимо паве она, оказывается, приготовила еще и пирог, черный от ягод, и большую миску зеленого салата с помидорами.
«Почти что праздничный обед, – подумала я, – хотя что праздновать-то?» Впрочем, если у матери случайно бывало хорошее настроение, она устраивала для нас настоящий пир, зато в ее «плохие» дни мы обходились холодными блинчиками и rilettes. Сегодня же мать была и вовсе сама на себя не похожа: волосы не стянуты, как обычно, в тугой узел, а тяжелыми прядями рассыпались
Нет таблеток.
Морщина на переносице, морщины вокруг рта, напряженная, вымученная улыбка. Но на меня, когда я принесла анчоусы, она взглянула так ласково и так неожиданно мило мне улыбнулась, что еще месяц, нет, даже день назад мое сердце мгновенно растаяло бы.
– Буаз!
А я думала о Томасе, вспоминала, как он сидел на берегу реки, и о той твари, которую мельком видела в воде, о том, как маслянисто блеснул ее могучий бок, чуть показавшись над водной поверхностью, прекрасный в своей чудовищной мощи. Я бы хотела, хотела… Пусть он сегодня вечером придет в «La Mauvaise R'eputation» и небрежно повесит свой китель на спинку стула! И я представила себе, что вдруг выросла и превратилась в кинозвезду, прекрасную и утонченную, в шелковом платье, подол которого ласково обнимает ноги, а я иду и все на меня смотрят. Я бы хотела… Ах, если б тогда у меня в руках была удочка!..
Тут я заметила, что мать наблюдает за мной со странным страданием во взоре, и меня почти смутила эта ее внезапная уязвимость.
– Что с тобой, Буаз? – раздался ее голос. – Ты здорова? У тебя все в порядке?
Я молча покивала. Меня точно кнутом ударили – ошеломляющая волна ненависти к самой себе накрыла меня с головой; такого со мной еще не бывало. Я бы хотела, хотела… Я постаралась взять себя в руки, и на моем лице появилось обычное хмурое выражение. Томас. Только ты. Навсегда.
– Сбегаю проверю верши, – произнесла я каким-то не своим, тусклым голосом. – Я быстро.
– Буаз!
Конечно, я слышала, как она окликнула меня, но останавливаться не стала. Примчавшись на реку, я дважды проверила каждую вершу; я была уверена, что уж на этот раз, когда мне так нужно, чтобы щука исполнила мое желание…
Все верши оказались пусты. В приступе внезапной ярости я швыряла в воду пойманных рыбешек: уклеек, пескарей, плоских угрей с маленькой хищной головкой.
– Где же ты? – крикнула я, обращаясь к молчаливой реке. – Где ты, хитрая старая сука?
Луара, безмятежная, темно-коричневая, чуть насмешливая, текла у самых ног, окутанная легкой дымкой. Я бы хотела, я хотела бы… Я подобрала на берегу камень и с такой злостью швырнула в реку, что чуть плечо не вывихнула.
– Где же ты? Где ты прячешься? – Голос мой звучал резко и пронзительно, как у матери. Казалось, даже воздух дрожит от охватившего меня гнева. – Выйди, покажись! Ну же, давай, я вызываю тебя! Выходи! СМЕЛЕЕ!
Ничего и никого. Лишь коричневой змеей извивалась река, песчаные берега которой уже тонули в сгущавшихся сумерках. Горло саднило от крика. Злые слезы выступили на глазах и жалили, точно осы.
– Я знаю, ты слышишь меня, – почти прошептала я. – Я знаю, ты где-то здесь.
Река, кажется, была со мной согласна. Ее волны, набегавшие на берег, одобрительно шелестели.
– Да-да, я знаю, ты здесь, – повторила я почти нежно.
Мне казалось, что теперь уже все вокруг прислушивается к моим словам – и деревья в пестром осеннем уборе, и эта коричневая вода, и жесткая, пожелтевшая от летнего зноя трава.
– Ты ведь знаешь, чего я хочу? – И снова я удивилась тому, как странно звучит мой голос: точно голос чужой, взрослой женщины. Женщины-соблазнительницы. – Знаешь ведь?