Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
«Нет таблеток».
Это она написала как раз в ту ночь – ночь танцев, ночь последнего апельсина.
2
– Эй, Цыпленок, чуть не забыл.
Обернувшись, он небрежно бросил сверток, точно мальчишка мячик, проверяя, поймаю ли я. Он всегда был такой – притворялся, что забыл, дразнил меня, а потом кидал подарок над мутной речной водой, рискуя утопить его там, если я окажусь недостаточно ловкой и проворной.
– Твое любимое лакомство.
Легко, одной левой, я поймала сверток и усмехнулась.
– Передай остальным, пусть сегодня вечером приходят в «La Mauvaise R'eputation». –
Конечно, мать никогда бы не позволила нам куда-то идти на ночь глядя, хотя комендантский час в таких отдаленных деревушках, как наша, почти не соблюдался. Однако существовали и иные опасности. Мы могли только догадываться, что творится вокруг под покровом ночи, когда так много немцев в увольнении приезжают в «La R'ep» выпить и повеселиться подальше от Анже и бдительного ока СС. Собственно, и Томас не раз говорил об этом; слыша ночью рев мотоциклов на шоссе, я думала, что, возможно, это он возвращается домой, и отчетливо его себе представляла: волосы ветром откинуты назад, на лице играет лунный свет, холодными белыми отблесками отражаясь от луарской воды. Тот мотоциклист на шоссе мог, разумеется, быть кем угодно, но я всегда представляла именно Томаса.
Тот день, однако, был не таким, как все прочие. Наверно, у меня прибавилось смелости после нашего тайного свидания наедине, и теперь мне все на свете казалось возможным. Набросив китель, Томас лениво махнул мне рукой и, отъезжая, поднял целое облако желтоватой луарской пыли. Меня вдруг охватило чувство неминуемой утраты; сердце в груди словно распухло и чуть не лопнуло. Сначала меня обожгло испепеляющим жаром, потом сковало холодом; стряхивая с себя эту ледяную волну отчаяния, я бросилась за мотоциклом, размахивая руками и чувствуя во рту хруст поднятой пыли. Я бежала еще долго после того, как мотоцикл Томаса исчез вдали; слезы ручьем текли из глаз, прокладывая на грязных щеках розовые дорожки.
Одного дня мне оказалось мало.
Да, это был мой день, мой единственный чудесный день, и в сердце уже вновь кипели гнев и неудовлетворенность. Я посмотрела на солнце. Часа четыре. О таком счастье невозможно было даже мечтать, ведь мы все послеобеденное время провели вместе. Однако мне было мало. Я хотела еще. Еще. Этот открывшийся во мне новый аппетит заставлял в отчаянии кусать губы; руку жгло воспоминание о мимолетном прикосновении к теплой спине Томаса. Я то и дело подносила руку к губам и целовала горящее местечко на ладони, которой коснулась его тела. Я без конца перебирала в памяти все произнесенные им слова, точно это были стихи. Я вновь и вновь проживала про себя каждую драгоценную секунду нашего с ним свидания и сама не верила себе – так со мной бывает, когда зимним утром я пытаюсь представить лето. Этот мой новый аппетит был неутолимым. Мне нестерпимо хотелось снова его увидеть, сегодня же, сейчас же. В голове роились бредовые идеи насчет совместного бегства в лес, где можно было бы, пока война не кончится, жить вдали от людей; я построила бы для него на дереве шалаш, а питаться мы могли бы грибами, лесными ягодами и каштанами.
Они нашли меня на Наблюдательном посту. Сжимая в руке апельсин, я лежала на спине и неотрывно смотрела ввысь сквозь по-осеннему пеструю крону дерева.
– С-с-сказала, ч-ч-что б-будет зд-десь, – раздался голос Поля; он всегда ужасно заикался, если рядом находилась Рен. – Я в-видел, к-к-как она шла в лес, к-когда рыбу ловил.
По сравнению с Кассисом он казался стеснительным и неуклюжим, чувствуя, видимо, какие убогие на нем штаны, перешитые из старого дядиного комбинезона, как жалко выглядят его босые ноги, сунутые в «деревяшки». Его старый пес Малабар, как обычно, шел рядом на поводке, сплетенном из зеленого садового шпагата. Кассис и Рен даже школьную форму почему-то не сняли, волосы Рен были подвязаны желтой шелковой лентой. Меня каждый раз удивляло, почему Поль всегда одет кое-как, если его мать обшивает всех в деревне?
– Ты что? – От беспокойства Кассис почти кричал. – Ты почему домой не явилась? Я уж думал… – Он быстро и мрачно посмотрел на Поля, потом настороженно, с некоторой угрозой на меня. – Здесь ведь никого больше не было? Или кто-то был?
Этот вопрос он почти прошептал, и я поняла: больше всего ему хочется, чтобы Поль немедленно отсюда убрался.
Я кивнула. Кассис раздраженно дернул плечом.
– Я сколько раз тебе повторял? Никогда не оставайся одна с… – Он снова метнул взгляд в сторону Поля. – Ну да ладно. Теперь уже все равно, так что пошли домой. Не то мать начнет беспокоиться, – произнес он уже значительно громче. – Она там рагу готовит. В общем, нам лучше поторопиться…
А Поль, как заколдованный, уставился на апельсин. Потом с каким-то странным выражением лица спросил удивленно:
– Значит, т-ты еще один раздобыла?
Кассис с отвращением на меня посмотрел: ты что, не могла его спрятать, глупня? Теперь придется с ним делиться.
Я колебалась. Вообще-то я ни с кем не собиралась делиться. Апельсин был мне нужен, чтобы вечером обеспечить себе свободу. И все же было очевидно: Полю страшно интересно, откуда у меня апельсин, и он уже готов все выболтать, так что я поспешно ему пообещала:
– Я и тебя угощу, если никому не скажешь.
– А от-ткуда он?
– На рынке выменяла, – ловко соврала я. – За сахар и кусок парашютного шелка. Мать не знает.
Поль кивнул и, застенчиво взглянув на Рен, предложил:
– Можно прямо здесь его и разделить. Вот, у меня ножик есть.
– Давай сюда, – велела я.
– Лучше я разрежу, – вмешался Кассис.
– Нет, это мой апельсин! – возмутилась я. – Я и делить буду.
Соображала я быстро. Можно было, конечно, спрятать несколько корок, а потом унести с собой, но я боялась, что тогда Кассис кое-что заподозрит.
Я повернулась к ним спиной и стала делить апельсин, очень стараясь не порезаться. Разрезать его на четвертинки, естественно, легче легкого – пополам и еще раз пополам, – но мне-то нужно было не просто разрезать, а выделить для своих целей еще один, достаточно большой кусок, но все же не слишком большой, чтобы незаметно сунуть его в карман. Разделив апельсин, я обнаружила, что на этот раз Томас принес мне севильский «королек»: мякоть была ярко-красной, цвета сангины, цвета крови. На мгновение я замерла, завороженная видом кровавого сока, капавшего с пальцев.
– Ну же, давай быстрей, неумеха, – нетерпеливо поторопил Кассис. – Неужели даже апельсин на четвертинки разрезать не можешь?
– Все я могу, – огрызнулась я. – Просто шкурка слишком толстая.
– Д-дай м-мне…
Поль шагнул ко мне и, кажется, успел ее увидеть – пятую четвертинку, точнее, не четвертинку, а тонюсенький ломтик, прежде чем я спрятала его в рукаве.
– Да все уже, – сказала я. – Уже разрезала.
Куски получились неровные. Я очень старалась, но все-таки одна четвертинка оказалась очевидно больше других, а одна – явно меньше. Я заметила, что самый большой кусочек Поль протянул Рен.