Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
Теперь-то я стараюсь убедить себя, что это было именно так, что больше ему ничего не требовалось. И все-таки даже сейчас какая-то часть души спорит с подобным утверждением: нет, ему нужно было не только это. Было и еще кое-что, и весьма существенное. Ведь он с явным удовольствием встречался со мной, беседовал, да и вообще – зачем он так долго со мной общался? Для чего? Я помню каждое его слово, каждый жест, каждую интонацию. Он рассказывал о доме в Германии, о Bierwurst и Schnitzel [55] , о Шварцвальде и улицах старого Гамбурга, о Рейнских землях, о Feuerzangenbowle – чаше дымящегося пунша с плавающим в ней ярко-оранжевым апельсином, нашпигованным гвоздикой, – и о Keks, и о Strudel, и о Backofen, и о Frikadelle [56]
55
Пиво с колбасками и шницель (нем.).
56
Пряники, штрудель, духовка, фрикадельки или котлеты (нем.).
Тут он посмотрел на меня неожиданно по-взрослому, и я ответила ему таким же взглядом, и мы еще долго не могли отвести друг от друга глаз, словно играли в гляделки. Когда я играла с Кассисом, первым не выдерживал обычно он. Но на этот раз первой отвернулась я и смущенно пробормотала:
– Ой, извини.
– Ничего, все нормально, – отозвался он, и я почему-то подумала: да, действительно все нормально.
Потом мы с ним немного пособирали грибы, нарвали чабреца – чабрец пахнет гораздо сильнее, чем его родственник огородный тимьян, который цветет такими мелкими лиловыми цветочками, – а у пня нашли еще немного запоздалой земляники. Когда мы перебирались через завал, образованный несколькими упавшими березами, я сделала вид, что оступилась, и как бы нечаянно коснулась его спины; ощутив тепло его тела, я еще долго хранила это тепло в ладони, оно жгло мне руку, точно свежее тавро. Потом мы долго сидели у реки и наблюдали, как красный диск солнца опускается за деревья. Вдруг мне показалось, будто в темной воде что-то мелькнуло, живой сгусток черноты; а чуть погодя у наполовину скрытого водой V-образного порога я успела разглядеть глаз, хищную пасть с двойным рядом зубов, маслянисто-скользкий округлый бок и множество старых рыболовных крючков, торчавших на морде, как усы. Чудовищная тварь, обладавшая поистине невероятными пропорциями, тут же бесследно исчезла, я даже не успела произнести ее имя, лишь на поверхности взбаламученной воды осталась рябь, свидетельствовавшая о том, что секунду назад рыбина была там.
С бешено бьющимся сердцем я вскочила на ноги и заорала:
– Томас, ты видел?
Он лениво посмотрел на меня, зажав в зубах сигарету, и ответил:
– Кажется, кусок плавника. Или бревно принесло течением. Такого добра тут полно.
– Никакое это не бревно! – дрожащим от возбуждения голосом пронзительно выкрикнула я. – Я видела ее, Томас! Это была она, она! Старуха! Старая щука! Старая…
Умолкнув на полуслове, я с немыслимой скоростью ринулась к Наблюдательному посту за удочкой. Томас засмеялся.
– Тебе никогда ее не поймать. Даже если это и впрямь она. Поверь, Цыпленок, не бывает щук такой величины.
– Это была она, Старая щука! – упрямо настаивала я на своем. – Она! Она! Поль говорит, в ней футов двенадцать и она черная как смоль. Это точно она! И никакое не бревно!
Томас молча улыбался.
Пару секунд я смотрела прямо в его веселые, полные вызова глаза, потом вдруг страшно смутилась и отвела взгляд. Но все еще еле слышно повторяла:
– Это она, она. Я точно знаю, что она.
Надо отметить, я и потом часто размышляла о том, что именно мы тогда увидели. Возможно, и впрямь всего лишь большой кусок плавника, как считал Томас. Во всяком случае, когда я действительно поймала Старую щуку, никаких двенадцати футов в ней, конечно, не было, хотя это определенно была самая крупная щука, какую кому-либо из нас довелось встречать в жизни. Да и не бывает щук такой величины – напоминала я себе. Тварь, которая в тот день мелькнула в темной речной воде, – а может, мне все-таки померещилось? – размерами больше походила на одного из тех жутких крокодилов, с которыми сражался Джонни Вайсмюллер {3} , когда мы по субботам ходили в кинотеатр «Мажестик» на утренний сеанс.
3
Джон Вайсмюллер (1904–1984) – американский спортсмен, пятикратный чемпион Олимпийских игр по плаванию (1924, 1928), установивший 24 мировых рекорда. Исполнитель главной роли в знаменитом фильме «Тарзан» (12 серий, 1932–1948).
Но это теперь я рассуждаю подобным образом. А тогда у моей убежденности в собственной правоте не было таких препятствий, как логика и здравый смысл. Что увидела, то и увидела; я своим глазам доверяла. Даже если то, что видели мы, дети, и вызывало у взрослых смех, разве мог кто-то сказать с определенностью, правы ли они, взрослые? В душе я знала твердо: в тот день я действительно увидела ее, эту чудовищную тварь, такую же старую и хитрую, как наша река, и мне подумалось, что никому и никогда ее не поймать. Она забрала Жаннетт Годен. И Томаса Лейбница. Да и меня чуть за собой не утащила.
Часть четвертая
«La Mauvaise R'eputation»
1
«Вымыть и выпотрошить анчоусы и натереть изнутри и снаружи солью. Внутрь каждой рыбки натолкать побольше каменной соли и веточек солероса. И укладывать их в бочонок головками кверху, каждый слой посыпая солью».
Тот еще фокус: открываешь бочонок, а они там словно стоят на хвостах, поблескивая кристаллами серой соли, и взирают на тебя в безмолвной мольбе о помощи. Возьмешь, сколько надо для готовки, а остальные снова аккуратно уложишь и пересыплешь солью и солеросом. Мне всегда казалось, что анчоусы в полумраке подвала смотрят на меня с отчаянием, словно дети, тонущие в колодце.
«Быстренько выкинь эту мысль из головы, – велела я себе, – сорви ее и выбрось, точно ненужный цветок».
В альбоме мать пользовалась синими чернилами; почерк аккуратный, с наклоном. Но под рецептом засолки анчоусов куда более небрежно, даже, пожалуй, какими-то диковатыми каракулями жирным красным карандашом, похожим на губную помаду, выведено с помощью тайного шифра: «Toulini fonini nislipni», что означает «out of pills»: «нет таблеток».
Она постоянно принимала таблетки с тех пор, как началась война; сначала, правда, пользовалась ими весьма осторожно, пила их раз в месяц, а то и реже, но потом осмелела; ну а тем странным летом ей постоянно чудился запах апельсинов, так что она совсем перестала заботиться о последствиях.
«Я. изо всех сил старается мне помочь, – кое-как нацарапано в альбоме. – И впрямь, пожалуй, нам обоим становится чуть легче. Таблетки он добывает в "La R'ep" у одного знакомого Уриа. Ходит он туда, судя по всему, и ради собственного удовольствия. Но мне лучше даже не спрашивать об этом. В конце концов, он ведь не из камня. В отличие от меня. Вот я и пытаюсь делать вид, что мне это безразлично. Скандалить совершенно бессмысленно. Впрочем, он ведет себя осторожно. И мне бы надо быть ему благодарной, он ведь по-своему обо мне заботится. Да только это бессмысленно. Мы разделены с ним навечно. У него жизнь ясная. Его пугает даже мысль о моих страданиях. И я это знаю. И ненавижу его за то, что он такой».
Значительно позже, уже после гибели отца, мать написала:
«Нет таблеток. Тот немец говорил, что может достать еще, но отчего-то не приходит. По-моему, я схожу с ума. Детей бы, кажется, продала за одну лишь ночь нормального сна».
Как ни странно, под этими словами стоит дата. Вот как я все выяснила. Мать страшно берегла таблетки, прятала бутылочку у себя в комнате на дне комода. А порой вытаскивала и нерешительно вертела в руках. Бутылочка была из темного стекла, на этикетке еще можно было прочесть полустертые слова на немецком.