Пять лет замужества. Условно
Шрифт:
– Анфиса! Григорьевна! Не забудьте! Я вас до «Чертогов» на руках донесу! – крикнул Аркадий, когда Распекаева вылезла из машины, ощутив под десятисантиметровыми шпильками рыхлый снег.
– Аркадий, а у тебя жена есть? – в лоб спросила она водителя мэра – так, на всякий случай, подумав: «А что если я тут вообще не найду не одного представителя противоположного пола, который смог бы на мне жениться? Аркадий, конечно, гиблый вариант, но, как говорится, за неимением гербовой, пишут на простой».
– Есть. Дома с детьми сидит, – просто, по-детски как-то, ответил «гиблый вариант».
– Вот и таскай её на руках!
– Да что вы, Анфис Григорьна! Она ж в два раза толще вас! Я и поднять-то её не могу!
– Счастливо тебе, голубчик, – сухо выдавила из себя Распекаева, будто говоря –
– Рада вас видеть, душечка! Прекрасно выглядите!
– О, вы тоже! Превосходно! Просто чудо эта ваша причёска, а серьги – сапфиры, не так ли?
– Да, да, – второпях бросила прокурорша, и, дотронувшись до начёсаных и густо налаченных волос, которые имели большое сходство с вороньим гнездом, затараторила: – Вот – обещала, и вы здесь! После того как мы с вами, уважаемая Анфиса Григорьевна, расстались, я первым делом побежала к Светлане Тимофеевне. Говорю – так, мол, и так, приехало к нам в город из Москвы очаровательное создание, и тонко ей намекнула, что негоже этому самому созданию – то есть вам, сидеть в одиночестве в наших «Энских чертогах»! Светлана Тимофеевна тут же вошла в ваше положение и пригласила на банкет, – Арашкова всё тараторила, раскорячившись на лестнице – правая нога прокурорши почему-то оказалась на четвёртой ступеньке, а левая на первой. Автомобилей на площадке перед домом мэра становилось всё больше и больше, нарядно одетые люди то и дело хлопали дверцами и проходили мимо, Катерина Андреевна, продолжая нашёптывать в Анфисино ухо, едва шею не сломала, поворачивая голову и поминутно здороваясь. Что уж там ещё говорила она нашей героине, точно неизвестно – известно лишь то, что врала она как сивый мерин, и Анфисе не терпелось как можно быстрее оказаться на безопасном от Арашковой расстоянии по причине дурного запаха, исходящего изо рта прокурорши, причём настолько сильного, что Распекаеву даже замутило слегка. Единственным правдивым фактом из всей речи Катерины Андреевны являлось то, что как только она рассталась с нашей героиней у аптеки, прокурорша, не теряя ни секунды, помчалась сломя голову к Светлане Тимофеевне. Влетев в дом мэра, она, несмотря на протесты домработницы, прорвалась в гостиную и, выкатив свои рыбьи, бесцветные глаза, завопила не своим голосом:
– Матушка, Светлана Тимофеевна! Спасительница вы наша драгоценная! Мы все, кажется, пропали! – на вопрос градоначальницы о том, что сие бесцеремонное вторжение означает, Арашкова рухнула на колени и, возведя руки к расписному потолку с изображением сатиров, нимф и купидонов с малинового цвета щеками и стрелами, направленными на полутораметровую звенящую всю и переливающуюся люстру, просипела: – У нас в городе – чужие! Из Москвы! Не иначе как с проверкой! Инкогнито! Себя называет Анфисой Григорьевной Распекаевой, а мнимую сестру Людмилой Подлипкиной. Конечно, имена вымышленные. Что же делать, Светлана Тимофеевна, мать родная, что делать-то будем?
И ничего лучшего для начала, чем пригласить Анфису на банкет, женщины не придумали, после чего «мать родная» велела прокурорше осторожно предупредить всех достойных людей энской округи о нависшей опасности, дабы те были с незнакомкой поласковее, держались по-дружески и показали ей верх гостеприимства:
– Хорошо, если б она не рыскала с проверками по городу, а весело провела время у цвета нашей новой, так сказать, русской буржуазии – в их имениях, подальше от N, – задумчиво произнесла Светлана Тимофеевна и, резко повернувшись лицом к собеседнице, твёрдо и требовательно отрезала: – И пусть продержат её там, как можно дольше!
– Сверхгениально! – самоотверженно воскликнула Арашкова, ударив себя кулаком в грудь. – Пока она то у одного погостит, то у другого – время и выйдет! Не век же ей у нас торчать! – и Катерина Андреевна, довольно хмыкнув, испарилась из комнаты, а к вечеру о том, что из Москвы с проверкой прибыли две дамы под вымышленными именами, знал весь город.
Наконец прокурорша оторвалась
– А почему вы без сестры? – словно опомнившись, спросила Арашкова.
– Людмила у меня девица скромная, я бы даже сказала нелюдимая – любит побыть в одиночестве... Понимаете ли, склад ума у неё такой – философский, поразмышлять о смысле жизни, о бренности существования, так сказать, любит. Это для неё представляет больший интерес, чем общение с людьми, – несколько высокопарно молвила Анфиса, в то время как девица с философским складом ума, сидя в «Энских чертогах», поглощала цыплёнка табака, вперившись глазами в маленький экранчик переносного телевизора, с жадностью следя за слишком уж мудрёной и зигзагообразной, но в то же время (как ни парадоксально), не движущейся с мёртвой точки любовной историей Кончиты и Хуана, которым до сих пор так и не удалось совершить побег.
Оказавшись в огромном холле, Анфиса была буквально ослеплена ярким светом хрустальных, чрезвычайно пошлых бра на стенах и необычайного множества зеркал в рамах, из стекла же высокого сорта, с бьющим в глаза неестественным блеском, а также переливающимися нарядами собравшихся здесь дам. «Вот мещанство-то!» – пронеслось у Распекаевой в голове.
– Красота-то какая! Будто в рай попала! – восхитилась она вслух и вдруг, посмотрев на Катерину Андреевну, заметила, что и без того бесцветная и бледнолицая прокурорша побелела, как снег за окном, а её рыбьи глаза того и гляди сейчас выпрыгнут из орбит.
– Вам нехорошо? Что с вами? – испугалась Распекаева, если Арашкова вздумает вот теперь в обморок упасть, кто ж её здесь со всеми познакомит?
– Ой! – воскликнула прокурорша и схватилась за живот. – Не знаю, что со мной такое творится! Ой! Ой! Будто схватки! Светлана Тимофеевна! Голубушка! – и она вцепилась в кремовое шёлковое платье, проплывающее мимо них. – Это Анфиса Григорьевна Распекаева. Я говорила вам сегодня о ней. Возьмите её под своё крылышко. А я не могу, – речь прокурорши стала отрывистой, похожей на тревожное уханье совы. – Мне немедленно... Нужно... В туалет... Простите... – и она галопом ринулась вон из холла.
– Вы – Анфиса Григорьевна? Очень приятно, очень. А я Светлана Тимофеевна – жена Савелия Дмитриевича Коловратова, здешнего мэра. Но что это я! Вы уж, наверное, знаете! – и градоначальница умолкла и с любопытством и даже какой-то жадностью впилась глазами в нашу героиню.
Воспользуемся моментом, пока Светлана Тимофеевна с нескрываемой завистью к белой мраморной коже, покатым плечам и пышным волосам Анфисы пожирает её взглядом, и скажем несколько слов о ней самой, поскольку никто, кроме автора, не может так открыто и объективно (права такого попросту не имеет) в городе N говорить о жене мэра, которую жители боялись (а значит, и уважали), пожалуй, больше, чем её супруга – грозного с виду мужчину пятидесяти восьми лет, плотного телосложения, если не сказать, толстого, с хомячьими щеками – такое впечатление, что он вечно боится остаться с пустым желудком и оставляет за отвисшими ланитами припасы на случай внезапного мирового голода. И не приводили в трепет энцев его трясущиеся в гневе щёки, которые запросто можно было увидеть даже в том случае, если Савелий Дмитриевич повернётся к вам спиной. И не ужасали его гневные громогласные возгласы вроде: «Это почему это меня в моём городе ни во что не ставят?!» или «Кто в городе хозяин?!» Потому что чувствовал народ, что хоть и нечист на руку господин Коловратов, а сумел, однако ж, прожив на этом свете более полувека, сохранить поразительную детскую наивность (тут, конечно, можно поспорить и усомниться – действительно ли мэр города N не утратил детской наивности или же попросту преждевременно впал в детство?) относительно своей жены, к которой имел и после многолетнего их брака трепетные чувства и доверял ей, как никому другому, что с его стороны, возможно, было довольно легкомысленно и опрометчиво. В свободные от непосильной службы в качестве мэра минуты Савелий Дмитриевич успокаивал нервы вязанием носков, уверяя всех и каждого, что в этом деле самое главное – пяточка. И как, позвольте спросить, можно трепетать или воспринимать всерьёз столь премилого человека, который на досуге с наслаждением вывязывает пяточку очередного носка?!