Пять минут до любви

Лобусова Ирина

— Хочешь, уйдем?

— Ты еще спрашиваешь?

— По твоим глазам видно все и так.

— Тогда уведи меня отсюда. Но это нужно сделать незаметно.

— Не понимаю, почему.

— Здесь находится мой директор. Конечно, ему плевать на мою личную жизнь, но все — таки нужно соблюдать приличия и доброе имя. Знаешь, имя ведь тоже чего-то стоит. Мне иногда приходится думать об этом.

— А тебе нравится так думать?

— О своем имени? Разумеется, нравится. Многие нагло врут, приписывая себе никому не нужную скромность. А на самом деле — нравится всем.

— Знаешь, я смотрю на тебя и думаю об одном. Нет, не об этом. А о том, что мне достаточно просто находиться с тобой в одной комнате, смотреть на тебя, слушать, чтобы почувствовать счастливым. Я готов не дотрагиваться к тебе, если тебя

может оскорбить самое скромное из моих прикосновений. Мне достаточно просто находиться рядом с тобой. Ты замечательная женщина. Я понял это в первый раз, как только тебя увидел. Я не сделаю ничего, что может причинить тебе боль. Верь мне. Ты должна мне верить. В твоих глазах я вижу горькие точки… Это значит, что ты больше не веришь в людей. Ты даже в саму себя немножко не веришь. Ты боишься людей потому, что своей ложью они могут причинить тебе боль. Боишься людских слов и часто выливающихся на тебя откровений. И несмотря на то, что ты так тщательно это скрываешь, я все равно вижу твой страх. Иногда ты похожа на ожесточившегося ребенка, который ненавидит по — взрослому целый мир. Но не видит того, что находится дальше его маленького носа. Ты намеренно заковываешь себя в броню из ожесточения и ответной лжи. И тебе причиняют боль потому, что твоя защита кажется слишком сильной. Мне хотелось бы отогреть твое сердце, сжав его в своих теплых руках. Мне хотелось бы согреть своим горячим дыханием твое лицо, похожее на нежную розу, чуть застывшую от морозного воздуха. Мне хотелось бы, чтобы ты засыпала на моей груди, прижимаясь к моей коже, и всю ночь я согревал бы своим дыханием твое тело, и защищал, и берег. Мне хотелось бы, чтобы, беззащитная и доверчивая во сне, ты вложила бы свои мягкие ладошки в мои ладони и впервые вздохнула бы свободно потому, что у тебя есть я. Я — человек, который никогда не причинит тебе боли. Никогда не оставит и никогда не обидит. И тогда, когда, доверчивая и согретая, на рассвете ты раскрыла бы навстречу новому счастливому дню свои сияющие глаза. Глаза, похожие на согретое солнечными лучами, теплое летнее море.

Если бы я записала подобный текст на магнитофонную пленку, а потом прослушала весьма внимательно с самого начала, я нашла бы не одну нелепость и шероховатость. Ко второй четверти я бы поняла, что это содрано из женского романа не очень высокого сорта, к середине я бы точно вспомнила, из какого именно романа это может быть содрано, а к концу — заливалась бы от нестерпимого смеха и называла бы послушавшуюся такого текста последней идиоткой. Потому, что он был насквозь фальшивым — этот нелепый текст!

Я разобралась бы во всем этом в том случае, если бы слушала хладнокровно, внимательно и на свежую, отдохнувшую голову. Потому, что нельзя искренне так красиво говорить. И чем больше красивых слов, тем больше лжи. И точка. Если же сразу признается в любви и выливает поток красочного словесного мусора — значит, что-то тут не так. Искренне говорят те, кто не умеет говорить красиво. А чем красивее изложенный текст — тем больше в нем лжи. Почему? Потому, что любой красивый текст заранее приготовлен, хорошо отрепетирован и явно произносится не один раз. В этой речи он не сделал ни единой запинки. Отбарабанил на едином дыхании, пристально глядя мне в глаза. Действовал гипноз, который из ста случаев срабатывает все сто — в отношении любой женщины. Нет женщины, на которую может не подействовать эффект красивой речи в соответствующей обстановке. Впрочем, точно так же не существует мужчины, которого умелой красивой речью нельзя было бы охмурить. На такой трюк попадется процентов 98 слушателей. В тот вечер я одна составляла этот огромный процент.

Признаться очень стыдно, но я признаюсь. Гипноз был таким огромным, что я заплакала. Он подобрал самые подходящие слова (вернее, самый подходящий вариант речи). Я чувствовала, как по моим щекам тяжело катится вниз солоноватая жидкость. Стыдно признаться, но дело в том, что никогда в жизни так красиво мне не признавались в любви. Тем более он был мой рыцарь. Поехал следом за мной в больницу, спас от ментовки. И даже сделал звездой — хоть и местного масштаба, но все равно… Он провел моей рукой и вдохновлено произнес:

— Ты плачешь…

Я мотнула головой, пытаясь согнать со щек тяжелое подобие слез.

— Все — таки давай уедем так, чтобы этого никто не увидел. Хоть и всем наплевать, но мне неудобно. Я не так воспитана. Я не приучена открыто демонстрировать свои личные отношения — словно всем на зло.

Он улыбнулся:

— Хорошо, уедем потихоньку. Как ты хочешь. Только сначала я должен спросить у тебя одну вещь… задать очень личный вопрос. Ты позволишь?

— Спрашивай!

— Ты мне веришь?

— Это и есть твой вопрос?

— Да. Ты мне веришь?

— Что я должна тебе ответить?

— Правду. Ты мне веришь? Ты веришь в то, что я отношусь к тебе серьезно? И что серьезно и окончательно я хочу быть с тобой?

Я растерялась. Я не поняла, что это было-то ли ложь, то ли пустословное любопытство, то ли замаскированное предложение… Я не знала, что отвечать. Мы по — прежнему находились в больнице. И по — прежнему мне хотелось защиты и тепла. И совсем не хотелось домой… Я сказала:

— Верю.

Он улыбнулся еще шире.

— Хорошо. Тогда давай уедем прямо сейчас.

— Куда мы поедем?

— Ко мне.

Главврач больницы (я прочитала надпись на прикрепленной к белому халату табличке) о чем-то оживленно беседовал с моим директором. Из сопровождающих нас осталось меньше половины людей. Он понизил голос:

— Сделаем так. Один человек следом за скорой ехал на машине, которую я могу взять. Он пригнал ее сюда. Поэтому я сейчас раскланяюсь с твоим директором, выйду, сяду в машину и остановлюсь прямо на углу. Немного проеду вперед, чтобы не торчать возле главного входа. Ты увидишь. Через несколько минут после меня ты попрощаешься со всеми, скажешь, что остановишь такси и тихонько выскользнешь. И быстро в машину на углу. Никто и не разглядит, что ты села ко мне. Ты все поняла?

— Да.

— Сможешь так сделать?

— Да.

— Не передумаешь в последний момент?

— Нет.

— Ты уверенна?

— Да.

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Хорошо. Я тебя жду.

Я смотрела ему вслед. Я не знаю, сколько прошло времени… Подошла к своему директору и тихонько сказала, что хочу поехать домой. Врачи меня не задерживают. Конфликт исчерпан, не о чем снимать и не о чем больше говорить. Часть телевизионщиков явно скучала, слоняясь по холлу без дела. И вообще — я устала, поэтому заслуживаю законный отдых. И прошу отпустить меня домой, отдыхать. Директор заклокотал, как встревоженная наседка и вызвался сам, лично, отвезти меня домой. Я отказалась, мотивируя это тем, что не могу сесть в директорскую машину из — за его высокого положения, слишком много людей вокруг, пойдут сплетни. И вообще — не хочу его утруждать. Пусть не беспокоится, вызову такси. Доеду благополучно. В конце концов, попасть на завтрашнюю пресс — конференцию я хочу сама. А потому мне нет смысла рисковать. Директор меня отпустил. На углу с потушенными фарами стояла машина. Подошла к ней. Он открыл мне дверь. Я легко скользнула внутрь. Мы отъехали от больницы. Он сказал:

— Командуй, как лучше ехать к моей гостинице. Я не очень хорошо знаю ваш город.

Что-то внутри меня больно оборвалось. Я поняла, что так начались проводы моей огромной и не рожденной любви.

Я не знаю, что может укрепить любовь — нежность, ненависть, толстый кошелек, другие чувства? Но я знаю в точности то, что уничтожает малейшие ростки понимания и участия. Уничтожает, словно сухие дрова — костер. Уничтожает, как время тонкую позолоту ржавых от осеннего золота листьев. Поднимаясь по лестницам убогого третьесортного отеля, по стоптанным ногами дешевых постояльцев и проституток ступенькам, я перешагивала через две, стараясь не попасть каблуком в пенные лужи, одновременно отталкивая ногами валяющиеся там же, на лестнице, пустые бутылки и использованные презервативы. Поднимаясь на четвертый этаж отеля без лифта, я вдыхала в обе ноздри приторный запах разложения гниющей человеческой души, чувствуя, что попала не в ту точку. Мне казалось — меня ведут на казнь, на омерзительную публичную казнь, и это моя обреченная душа шарахается из — под чужих ног. Есть какая-то особая обреченность в том… Я бодро шагала по лестнице отеля, стараясь успеть за своим спутником, нервно перешагивающим через две ступеньки. Я очень сомневалась, что в таком месте действительно может остановиться богатый продюсер из Москвы.