Пять рек жизни
Шрифт:
ГИБЕЛЬ БОГОВ
Редкий русский идет в сауну с чистыми помыслами. Я вошел в сауну с ручной гранатой. Капитан сидел на полке с четырьмя телками. Одна была буфетчица Лора Павловна, другая - красавица Наташа, третья оказалась мужчиной помощником капитана, четвертая была совсем голой. На мое удивление она проявилась распаренной немкой с экстремистским тату на бедре. - Здравствуйте, капитан, - сказал я миролюбиво.
– Вы видите этот кусок битой посуды?
– Я показал ему осколок.
– Привет вам от Голубинова. - Я не понимаю всей этой истории с битой посудой, - сказала мне немка, инстинктивно опасаясь взрывов и русской стрельбы.
– Я все понимаю, но при чем тут битая посуда? - Ты свободна, - сказал я немке.
– Наташа тоже пусть выйдет отсюда и утешит тебя. Идите, побрейте друг другу ноги. Лора и помощник могут остаться. Мне не жалко. - Подождите, - сказал капитан.
– Не бросайте гранату! Лора, выдай ему стеклянную банку. Он - маньяк. Я сдаюсь. - Хотите, я наполню банку волжской водой?
– услужливо предложился помощник капитана. - Отдыхай, черная сотня, - сказал я.
– Лора, несите банку. Лора босиком побежала за банкой. - Я государственник, - сказал капитан с поднятыми руками, - но к смерти я не готов. Хотите выпить? - Не откажусь. Капитан опустил руки и разлил водку по стаканам. - Ну, за ваш анализ!
– сказал капитан. Мы хмуро выпили. - Хотя, что такое анализ?
– спросил капитан, хрустя огурцом.
– Не русское это дело. Я и сам без анализа знаю, что вода здесь течет не живая, а мертвая. Понял? Ну, вот такая мертвая! Совсем мертвая! - Какой же ты тогда государственник?
– удивился я. - Так я потому и государственник, что вода гнилая, - сказал он. - А если я ее оживлю?
– сказал я. - Кишка у тебя тонка, - сказал капитан.
– Не такие, как ты, пробовали! Ну, давай, наливай!
– сказал он помощнику. - Что такое русский?
– сказал капитан, снова выпив водки.
– Русский - это, прежде всего, прилагательное. Китаец-существительное,француз -тоже, негр - и то существительное! - Даже еврей, - вставил помощник, - жидовская морда, а существительное! - Правильно, - одобрил капитан.
– А вот русский - он прилагательное. - К чему же он прилагается?
– спросил я. - Вот я всю жизнь живу и думаю, к чему он прилагается, и, выходит, он ни к чему не прилагается, как его ни прилагай. Русский - он что, если разобраться? Доказательство от противного. Одним словом - апофатическая тварь. Свет вырубился. Сауна стала тьмой. Мятежники схватили меня за горло железной рукой. - Ну, вот и все, - сказал капитан.
– Включайте свет, Лора Павловна. Буфетчица с хохотом выполнила команду. - Нам с тобой, друг мой, на этом свете вдвоем не жить, - не без трансцендентной грусти заметил капитан, связывая мне руки за спиной.
– Или ты, или я. Так что будем тебя мочить. - А перед этим трахните его!
– оживленно сказала Лора Павловна. - Непременно, - заржал помощник. - Вы чего!
– возопил я.
– Во всем мире гомосеки трахаются полюбовно, а вы тут в России превратили половой акт в позор и тотальное унижение! - Захотели и превратили, - сказала Лора Павловна, срывая с меня одежду. - Сейчас я буду тебя анализировать, - заявил капитан, становясь в плотоядную позу.
– Помоги-ка мне, Лора Павловна! Я стал молиться. В такую минуту мне Христос был бесконечно ближе Будды и прочей божественной экзотики. В такую минуту я понял, в какую дверь я должен стучаться. Дверь сауны слетела с петель. На пороге стояла моя немка с базукой на голом плече. За ней - красавица Наташа с саблей наголо. На мое счастье, они подглядывали в замочную скважину. - Хенде хох!
– крикнула немка впервые за всю Волгу по-немецки, и мне впервые понравился этот язык.
– Не шевелись! У меня дед был эсэсовец. Она сказала чистую правду. Все подняли руки, кроме меня. Наташа саблей перерубила мне путы. Шайка была обезврежена. Немка проворно накинула на всех троих по пеньковой петле. Тут с белым флагом в руке влетела в сауну бухгалтерша, та, что показывала мне свои груди. Она хотела сказать что-то важное, но вместо этого неосторожно напоролась на саблю и, по-моему, сразу умерла. И победители, и побежденные не смогли сдержать улыбок. - Ну, прощай, капитан!
– беззлобно сказал я.
– Прощай и ты, Лора Павловна. - Федор, все! Хайль Гитлер!
– выдохнул помощник капитана. Покорно, роняя бутылки, он полез на стол вешаться. - Полезай и ты, партизанка!
– прикрикнула на буфетчицу немка.
– Быстро! - Сами мне говорили, что вы принципиальный противник смертной казни, - с легкой укоризной сказал ей капитан с петлей на шее. - Да!
– сказала немка.
– Но еще больше, чем смертную казнь, я не люблю партизан! - Муся моя, до свидания!
– достойно обратилась Лора Павловна к капитану. Все вдруг поняли, что между ними в жизни было большое чувство. - Может, не надо?
– робко спросила Наташа с саблей. Вместо ответа немка выбила стол из-под ног осужденных, и они задергались в воздухе, пугая нас своей уже нездешней эрекцией. - Сфотографируйте меня вместе с ними, -сказала немка, становясь с улыбкой между членов двух повешенных. Лора Павловна качалась сама по себе, картинно превращаясь из буфетчицы в великомученицу.
САРАТОВ - ВОЛГОГРАД
В то время, как ее дедушка брал приступом Сталинград, моя бабушка голодала в блокадном Ленинграде. Однажды, после взрыва немецкого снаряда, ей в окно влетела оторванная голова соседки. Весь Сталинград мы просмеялись, как будто смешинка попала нам в рот. Мы особенно смеялись на Мамаевом кургане, где мне захотелось поджарить немку на вечном огне. Каждый народ понимает проблему страдания по-своему. Русские переводят ее на доступный им язык. У подножья Матери-родины с открытым, как у французской Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши собралась целая группа статуй, символизирующих коллективные страдания. Каждая композиция состоит из двух человек: один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но все раненые больше похожи не на раненых, а на пьяных. Особенно хороша санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в постель, раздеть и приголубить. Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в густую траву. Под нами лежал ренессансный город с вкраплениями греческой классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай. - Ну покажи, - попросила немка. - Не покажу, - застеснялся я. Конечно, я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной воде. Мальки метались в разные стороны. На дне банки лежал таинственный черный камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку. Ее дедушка с моей бабушкой взирали на нас с небес. Дедушка был, по-моему, недоволен и бормотал, что русским нельзя доверять, зато моя бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда мы встали, отряхиваясь, немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви. - Я рад, - сказал я, - что во время поездки ты испытала новые ощущения.
ИЗБРАННЫЕ ФАНТАЗМЫ СТАРОГО РЕЙНА
ПОБЕГ ИЗ КОМФОРТА
Осень - лучшее время для критики чистого разума. Русский человек в Европе чувствует себя дураком. Против Европы, как против лома, у него нет приема. Если смотреть на Европу с открытым ртом, она отвернется от тебя с равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и топать ногами, она удивится, а затем ловко схватит за ухо и выставит за дверь, как навонявшего мерзавца. - Как вы относитесь к крестоносцам?
– спросил капитан. - Мне больше нравятся самураи, - ответил я. Что называется, поговорили. Если можно сделать тысячу одинаковых живых овец, то почему бы не сделать тысячу одинаковых живых капитанов? В Европе невольно начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем с воскрешением. - Мерси, - сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону. Немка прочла мне нотацию. Она сказала, что в Европе не принято поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни было. Может быть, только со свадьбой. - Поздравлять - это варварство, - прокомментировала она. Не исключаю, что немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне, я дружески поцеловал ее в щеку и вместо приветствия по ошибке сказал до свидания. Что с ней было! От негодования у нее на носу высыпали угри. Но я тоже хорош! Так нескладно ошибиться! Русский человек в Европе похож на таракана. Бегает, шевелит усами, нервно принюхивается. Он оскорбителен для ее чистой поверхности. Европа может с интересом наблюдать за экзотическими насекомыми, ей по душе какой-нибудь ядовитый тарантул, какая-нибудь непонятная гусеница, божьи коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает. Умный русский человек в Европе чувствует себя многозначительным дураком. Между тем, Европа подсознательно очень боится России. Польский маршал Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать Россию слабой, надо сломать ей волю. Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая покрасивее и повыебистее, чем большая. - Как тебя зовут?
– спросил я немку. - Пароль: лоск!
– насмешливо учила она меня. - Какое сапожное слово!
– не стерпел я. В Европе она выглядела по-другому, чем на Волге. Ее как будто подменили. Она была такая, как все - только дерганая. Что такое антипутешествие? Топтание на одном месте? Пустая трата времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную прогулку по центральной (как говорится в проспектах) водной артерии Европы. Начинался бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России - бархатного сезона. Не куцее бабье лето, а затяжная теплая, с теплыми вечерами, каштаново-платановая осень отсутствует в списке русских понятий. Я взял с собой из Москвы купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не надел ни те, ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по Рейну, а в совсем не далекое будущее. Будущее, как выяснилось, состоит из старости. Оно же состоит из комфортного абсолютизма. Последнее - грядущая европейская неизбежность. Это не столько быт, сколько бессильный идеологический фантазм. Поездки по Рейну вот уже более ста пятидесяти лет славятся своим безупречным сервисом. Первый пароход появился на Рейне в 1816 году. Добросовестная английская игрушка восьмого июня отшвартовалась в Роттердаме, а двенадцатого уже доплыла до Кельна. Дальше вверх по реке ее тянули русские бурлаки и арабские лошади, вплоть до Кобленца, где она затонула. Европа учится на ошибках. Она любит делать удобные вещи. Кельты плавали по Рейну на плотах уже во втором тысячелетии до нашей эры. В девятом веке народ на Рейне грабили викинги. Американцы перешли через реку седьмого марта. Семнадцатого числа мост под ними рухнул. Эльзас и Лотарингию забрала себе Франция. После референдума Саар вернулся в Германию. Аденауэр родился в Кельне. Гете учился медицине в Страсбурге. Ясперс умер в Базеле. Ясно, что это -один человек. Европа может зачахнуть только от отсутствия самоуважения. Базель находится на отметке 252 метров над уровнем моря. Население - 182.000 жителей. Каждую секунду в Базеле протекает 1030 кубических метров рейнской воды. Мой дежурный суп - местный граф Цеппелин. Его воздушные аппараты, каюта, ванная, еда и, конечно, пейзажи, доведенные до совершенства, приняты к моему сведению. На шикарном теплоходе "Дейчланд" я попал в руки профессиональных комфортщиков. Возражать им непросто. Тонкой пластмассовой пленкой комфорт обвалакивает все ощущения. Лучше плыть на барже, хотя это тоже -искусственность и самообман. Я никогда так не антипутешествовал, как от Базеля до Северного моря. Холодный буфет оказался сильнее Рейна. Паровые лобстеры затмили Кельнский собор, не говоря уже о развалинах средневековых замков с немецким стягом над реставрированной крышей. - Ну что, скучаете?
– заботливо спросил капитан, глядя, как я лениво копаюсь в крабовом салате. - Я сегодня вдруг вспомнил, что Ленин в своей ранней работе "Что делать?" сказал: "Надо мечтать!". - Без мечты не проживешь, - одобрительно сказал капитан.
– Может быть, вы нас возьмете в заложники? - Зачем?
– заинтересовался я. Торты с персиками, облитые шоколадом, выглядели куда более шовинистически, нежели патриотические монументы Вильгельма и самой матери Германии в окружении своры чугунных орлов. - Я думал когда-то, что только в России мы плодим скульптурных уродов, признался я немке. Путешествие - это, прежде всего, проишествие, в идеальной перспективе авантюра. В современной Европе приключение сведено к минимуму событийности. Турист превращен в комическую фигуру. Как домашняя птица в клетке, он выклевывает по зернышку корм, отпущенный турагентством. Путеводитель берет на себя функции тоталитарного законодателя, не чуждого анекдоту. Он правит с юморком. - Че Гевара красиво погиб в Боливии, - сказал я немке. В своих оранжевых штанах она оживилась. - Помнишь, - сказала она, - он велит агенту ЦРУ, кубинцу, которому приказано его прикончить, передать Фиделю Кастро, что революция скоро победит во всей Южной Америке. - Фидель Кастро, конечно, крылатый конь с яйцами, - сказал я, - но Че Гевара фотогенично умер. - Давай поднимем над кораблем красный флаг, - предложила немка. - Ага, - сказал я.
– И назовем корабль "Броненосец Потемкин". Немка счастливо рассмеялась. Путеводитель подшучивает над всеми этими римлянами и рейнскими легендами (где герои повсеместно оказываются жертвами собственной жестокости, а героини - собственной глупости), но вдруг впадает в слезливую речь демагога. Гиды -его вассалы, и как всякие вассалы, склонны к халтуре. Для них Кельн, прежде всего, столица одеколона. - Слушайте, кончайте жрать, - сказал капитан за ужином мне на ухо.
– Возьмите меня штурмом, как Зимний дворец! Арестуйте, как временное правительство! В Амстердаме я бежал с корабля, не оглядываясь, но был уверен, что за мной гонится по пятам вся команда во главе с задушевным опереточным капитаном, многоязыкие организаторы досуга, повара в парадных колпаках, официанты, бармены, уборщицы кают с бесшумными пылесосами в обнимку. Я чувствовал затылком их совершенно любезные улыбки, с которыми они бежали за мной в пароксизме коммерческого гостеприимства, с которыми они хотели меня прокатить назад в Базель, а потом опять в Амстердам, и еще раз в Базель, оставить у себя пожизненно. Я бросился на заднее сидение и заорал бритоголовому таксисту: -Давай! В самый грязный притон! В самую черную комнату голландского разврата! Так хотелось вываляться в грязи.
ГЕРОНТОПЛАВАНИЕ
Кто спал с очень старыми женщинами и нашел в этом толк, тот полюбит плавание по Рейну. Божьи одуванчики, желто-синюшные курочки рябы тревожат мое воображение. Московский художник Толя Зверев, пьяно сплевывая куриные кости на кухонный пол, рассказывал мне о прелестях геронтофилии. - Груди дряблые, волосики жидкие, скважина тоже жидкая - хорошо! - В каком смысле жидкая?
– замирал я от томного ужаса. - А вот смотри, - говорил мне Толя и подводил к своей подружке, сонно пахнущей парным калом и смертью. Он задирал ее белое-белое платье. На борт теплохода под руки ведут пассажиров. Молодежь жмется по углам. - Ну, и что дальше?
– спрашивает немка. Из утробы хлещет зеленый гной. Как ни крути, в старости есть кое-что отталкивающее. Мне предлагаются на выбор явления французского, немецкого, канадского, гонконгского распада. Интерконтинентальный парад паралича и прогрессирующего маразма. У кого высохли ноги, у кого - распухли. Кто хромает, кто хрипит, кто косой, у кого тик, кто кашляет, кто плюется, а кому вырезали горло. Внезапно русская мысль срывается у меня со старой цепи. Европа - это счастливый брак по расчету. Удача в удаче. Матримониальный уникум. Праздничен свет ее городов. Рынок - их изобильное сердце (в отличие от хмурого религиозно-идеологического городского центра в России). Долг и наслаждение, крик и выбор, месса и святотатство - все слилось в единый поток, который в Полинезии называется, кажется, сакральным словом "мана". - Мана, не мана, а так, не понятно что, -уточнил капитан. - Европа - это зубы стерлись,- скривился помощник капитана. - Ну, извини, Шпенглер,- помрачнел капитан.
– Я не виноват, что рынок проник в подкорку и укоренился как мера вещей. - Слава Богу!
– почесал щеку помощник.
– За вчерашний день никто из пассажиров не отдал концы. Чего я морщусь? Плавание превращается в пытку. Здравствуй, завтра! Сегодня это происходит с родителями. По вечерам они сидят в баре и слушают музыку своей послевоенной молодости, буги-вуги, которую им играет чешский квартет. -Товарищи!
– вымолвил я, обращаясь к старухам и старикам. Мне кажется, они меня поняли. Во всяком случае, они зашептались, показывая на меня трясущимися пальцами. - Смерти нет, - добавил я.
– Революция отменяет смерть! Кто против революции, тот служит делу смерти. На берегах Рейна скамейки, как в парке. Карта Рейна фирмы Baedeker'а выглядит достовернее Рейна. Бытие с потрохами переползает на карту. Каждый километр учтен полосатым столбом. Уютные городки напоминают добрых знакомых, которые собрались на пикник со своими детьми и собаками, но по дороге почему-то окаменели. Я, как во сне, делаю все возможное, чтобы моя жизнь не была похожа на Рейн. - Свяжите меня и расстреляйте, - попросил капитан. - Где тут у вас гильотина?
– спросила немка, злобно тыча ему в рожу зонтик. Вместе с тем, Рейн не слишком рекомендуется для купания. Он солоноват по причине природно-индустриальных выделений. Вкус рейнской воды навевает женщинам, гомосексуалистам, вообще любопытным людям воспоминания о недостаточно мытом члене друга. Я назначил массовика-затейника комиссаром. В прошлой жизни она была Лорой Павловной, не знавшей иностранных языков, а тут заговорила на всех подряд, от голландского до малайского. - Лора, - сказал я ей.
– Бросайте вашего капитана. Идите ко мне. - О, файн!
– ответила Лора.
– Я с теми, кто пишет жестокие розовые романы и не любит английскую королеву. - Войдите!
– крикнул я. Ко мне явились старики-ходоки из самых дешевых кают корабля. Скорее, их можно было назвать не ходоками, а доходягами, но когда я им сказал, что Царство Божие приближается и что Броненосец Потемкин - это мы, они преобразились. Я узнал юную Европу рыцарей и ранних нацистов. Я увидел Европу незабудок, форели и трюфелей. - Грабьте старух из аристократических покоев!
– приказал я. Они побежали исполнять приказание. Вскоре на верхней палубе скопились страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин. Повара заложили червей в говядину. Палачи - вчерашние официанты - выкатили глаза. Начались египетские казни. Постепенно бассейн до краев заполнился венозной жидкостью. - А теперь, - сказал я боевикам из батальона Альцгеймера, - начнем крещение. Ныряйте! Смертные враги давно уже забыли, что воевали друг против друга. Их объединяют темы детства, карьеры и смерти. Подвыпив, побагровев и оживившись, они вдруг начинают ощущать себя "мальчиками" и "девочками". Они любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали. - Вы - гений места,- сказал я капитану.
– Вооружайте всех до зубов! Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности? - Я люблю безумие, - сказал я Лоре.
– Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне. Старикам раздали автоматы. - Слушайте меня, - сказал я старым солдатам.
– Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник?
– спросил я капитана.
– Не он ли наш главный враг? - Он спрятался в машинном отделении, -сказал капитан. Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан! - Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни. - Уже плывем, - сказала Лора Павловна.
КАПИТАН-РЕЛИГИЯ
– Если капитана нет, все позволено,- плоско пошутил я. Капитан рассмеялся. - Если капитана нет, то какой же я Бог?
– хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики. Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии "счастье" в советской литературе, о коммуналках, о понятии "литературный успех", о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amonis, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо. -Да чего далеко ходить за примером, - говорит капитан, - мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной. - Да, - задумчиво киваю я.
– Возможности тела безграничны! Мы говорим о понятии "пожар" в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности. - Почему вы, капитан, так снисходительны к людям? - Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника... - Она обхватывает коленки руками и, подражая Святой Терезе, отрывается от пола. - Подсмотрели? - Догадался. - По-моему, вы встали на тропу мудрости, -удивляется капитан.
– Вы сами отрываетесь от пола. Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии "Америка", о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях. - "Понтиак" с открытым верхом образца 1968 года,- говорю я. - Cool, - замечает капитан. Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнее меня, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о дон Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни. - Я расскажу вам историю о берлинской стене, - говорю я, рассеянно глядя на Рейн. - Берлинской стены не было, - говорит капитан.
– Все это хуйня. - Что значит- хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы? - Галлюцинация целого поколения. - Но я видел eel Хотя...- тут я засомневался. - Берлинская стена - не меньший фантом, чем Гомер,- говорит капитан. Зовем в свидетели Габи. - Габи, помнишь берлинскую стену? - Еще бы!
– обрадовалась она.
– Я сама ее - кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках! - Ну, иди! Что с тебя взять?
– отмахивается капитан. Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан. - Не туда заплыли, - говорит капитан.
– Пошли спать. Утро вечера мудренее. Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии "говно" в немецкой культуре. - А как поживает ваш салат культур?
– смеется капитан. Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает. - Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, начинаю я свою одиссею. - Советские писатели!
– восклицает капитан.
– Большие люди! Интересное явление! Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции. - Поэзия, - говорит капитан.
– Не правда ли, утренняя эрекция - это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина? - Главное чувство Европы - серьезность, -говорю я.
– Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения. - Я зримо представил себе сейчас эти города, - взволнованно говорит капитан.
– Как же много в мире всего понастроено! - Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него гоеметрии! - Да-да, - смеется капитан, - несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех серьезный довесок к местной серьезности. - А вы за кого?
– вкрадчиво спрашиваю я. - Я-то?
– смущается капитан.
– Да, вы знаете, за судоходство. Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов. - Старики - любимые дети в моем саду, -говорит капитан.
– Я особенно проработал понятие "старость". Ну, чего тебе?
– говорит он запыхавшемуся помощнику. - Пора ужинать, - говорит помощник. - Вечно ты, парень, некстати,- добродушно ворчит капитан.
ЛОРЕЛЕЯ В ШТАНАХ
На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я - Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения. Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой: - Кончилась вода. - Пейте шампанское! Вечером я видел, как они танцевали канкан. - Старперы!
– выступил я по местному радио.
– Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром! Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой. - Не трогайте меня!
– кричала крошка.
– Я - француженка! - Это довод!
– в ответ смеялись кровожадные старики. Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа - слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социально чудовищно стыдлива. Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он -владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна. Мы говорим этой "венской" паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) "здрасте", "приятного аппетита" и "до свидания". Это единственное теплоходное знакомство. - Вы не хотите прийти к нам в каюту?
– спросил я адвоката.
– Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом? Адвокат жрал торт с клубникой. - Я люблю наблюдать за птицами, - грустно сказал адвокат. - А я люблю Париж, - сказал я.
– Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту! - Птицы - это красиво, - сказала немка.
– А еще я люблю детей. У вас сколько детей? - Пять, - сказал адвокат. - Ну, это слишком много, - сказал я.
– Давайте трех зарежем и съедим. - Мы должны подумать, - сказала жена адвоката. Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умеющая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование. Дочь слесаря хочет обладать мной целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву. - А почему вы хотите уничтожить Париж?
– спросила жена адвоката. - Не знаю. Захотелось. Вошла Лора Павловна, наш комиссар. - Над теплоходом кружит полицейский вертолет, - весело сообщила она. - Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, - вспомнил я.
– Вы подняли на мачте красный флаг? -Да. - Нашли помощника? -Нет. - Не найдете, Лора, пеняйте на себя. - Я хочу видеть твой черный треугольник!
– заорала немка в лицо адвокатши. - У вас есть стрингеры?
– спросил я Лору Павловну.
– Идите, Муся, сбейте вертолет. Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я должен ее любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей. - Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать?
– спросил капитан. - Сначала устроим над вами суд,- сказал я. - А, может быть, я устрою над вами суд?
– сказал капитан с ненужным вызовом. Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к России метод двойного стандарта. Они делают, что хотят, а нам нельзя, некультурно. Они удерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного полураспада. - Я буду мстить за каждый взгляд презрения, - говорю я адвокату,- который вы тут бросаете на русского человека. - Вы все - мафиози, - отвечает он мне из последних сил, как герой.
– У вас все замешано на страхе. Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он говорит, что Москва - самый красивый город в мире. Оказывается, он -воскресный художник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбурский парламент направляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное дезертирство. Немка нашла, что я не европеец, но это для меня, скорее, комплимент. Для них, с их европо-центризмом, жить в Европе все равно что быть дворянином. Но мне, по жизни, милее бояре. В Дюссельдорфе она даже попыталась устроить мне скандал из-за моих звонков домой, но скандала не вышло: я взял ее за хвост и бросил, как селедку, в воду. БЫЛА ЛИ БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА? - Позвольте рассказать вам одну нравоучительную историю?
– сказал я адвокату, беря его за последнюю пуговицу пиджака. Остальные оказались оторванными. - Лора пришьет, не бойтесь, - заверил я.
– В ней есть своя холодность, я бы даже сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет. - Слушаю вас со вниманием,-сказал адвокат. - В 1983 году, если не ошибаюсь, я приехал с мелкими советскими писателями в Восточный Берлин. - Вы были советским писателем?
– с уважением спросил адвокат. - Я был, ну что ли, инакомыслящим. Адвокат померк. - Нет, я не то, что наши французские пассажиры, которые то и дело вспоминают о Сопротивлении, но путают его с наполеоновскими войнами. У меня нет комплекса старого партизана. - Ну, хорошо,- сказал я, - я тоже был немножко советским писателем. Семь месяцев и тринадцать дней. - Тогда рассказывайте, - сказал адвокат. - В нашей группе был один товарищ по имени Миша. Он показался мне интеллигентнее прочих. - Где моя жена?
– не в меру резко спросил адвокат. Он лежал на соломенной подстилке на полу камеры. - Жена ваша стала революционеркой и забыла о вашем существовании, сказал я неполную правду. - Ну, что вы хотели мне рассказать?
– раздраженно спросил он. - Боже, как вы тут воняете!
– изумился я.
– Ну, так слушайте. Миша решил, то есть он сначала сошел с ума от ежедневного пьянства, а потом вдруг полез на Брандербургские ворота, понимаете, прямо в центре города, мне звонят из Аэрофлота в три часа ночи, где Миша, а Миша лезет через стену, и что мне остается делать, не закладывать же начальнику, а они, когда все были в Бухенвальде, думали, я - против их венка, а мне тоже было жалко жертв лагеря, я со всеми поклонился, а в Веймере постучал по крышке гроба сначала Гете, а потом Шиллеру, просто так, без всякого политического высокомерия, а когда его оттуда сняли пограничники, он сказал...
– тут я принялся хохотать, - что это я его послал на Запад через стену. Мы молчали, со вспотевшими лицами. - Дальше, - сказал адвокат. - Миша сказал, что я его послал в Западный Берлин, обещав доллары и красивых женщин. Он до сих пор так думает. - Пристрелите меня, - попросил адвокат. - Постойте, дайте рассказать!
– разозлился я.
– Назавтра я вошел в столовую, где питались советские писатели. Они увидели меня и замерли с ложками манной каши. Они подумали, кого это я следующим пошлю на Запад. А ведь КГБ разрешил мне поездку в ГДР, чтобы проверить мою репутацию! Я думал, меня арестуют! - Арестовали? - Нет. Вот вы послушайте... - Пристрелите меня, пожалуйста, - взмолился адвокат.
– Я потерял смысл жизни. Вы верите в самоубийство? - Вы меня пугаете, адвокат. Мы на пароходе, а не на волшебной горе под новогодней елкой. - Мальчики!
– раздался милый голосок Лоры Павловны.
– Смена белья! Она, кажется, подталкивала меня к гомосексуализму. - До свидания, - протянул я ему руку. - Берлинской стены никогда не существовало, - ядовито прошипел адвокат прямо мне в лицо. - Не понял. Сговорились с капитаном? - Нет, - твердо сказал адвокат.
ИМЕТЬ ИЛИ БЫТЬ
"Боже, как грустна наша Россия!" - воскликнул Пушкин, когда Гоголь прочел ему свой роман "Мертвые души". Странное восклицание. Я нигде не видел более веселой страны, чем Россия. Да, больная! да самая хамская в мире! да!
– но очень веселая. Глубоко веселая у меня родина. И "Мертвые души" - веселый роман. Я, например, читаю его и смеюсь. А что Европа? Европа бесит меня своей анальной уютностью. Мне хочется говорить ей гадости. Но все гадости уже сказаны. Из дикого русского далека я кричу, что Рейн - сточная канава. Но что предложить взамен? Выхода нет. Есть только вход в уютность. Как грустна Германия! Как грустны ее бары, афиши, витрины, ночные кабаки, рынки цветов, туристические барахолки! Как меланхолична ее еда! Почему, глядя на все ее благополучие, так неотвратимо хочется разрыдаться? Как грустны ее велосипедисты! Ей нельзя ни помочь, ни помешать. В Страсбурге я испытываю ощущение временной передышки. Фальшивое чувство, но родственные звук и свет Франции, даже через заслонку особой эльзасской реальности, меня успокаивают. Если переворот не удастся, я эмигрирую к французским сырам и клумбам. Стриженая Франция пахнет самшитом. - Нет, Берлин тоже ничего, - сказала немка. - Альтер-эго ты мое луковое!Когда победит наша революция, я превращу Берлин в зоопарк. Напущу туда много львов, тигров, волков и бездомных собак. - Муры-муры, - расположилась ко мне немка, заслоняя капитана, дремлющего в полосатом шезлонге. - Затмение! Отодвинься! - Мне не мешает, - полуосознанно произнес капитан. - Нет, не ладно! Я нигде не видел столько бездомных собак, как в Румынии! Они даже бежали по взлетному полю международного аэродрома в Бухаресте и лаяли на мой самолет, когда я взлетал в Москву. А еще я их видел на военном мемориальном кладбище. Мне показалось, что это духи румынского военного гения. Меня вдохновило бесконечное здание парламента, выстроенное Чаушеску. Габи сказала мне на четвереньках в дельте Дуная, что Румыния - конченая страна. - Я не была с тобой в дельте Дуная,- сказала немка. - Другая Габи! Вас тоже, как нерезаных собак. Дельта Дуная. В камышах староверы в цыганских одеждах. Придурковатые румыны с фольклорными лицами. Ну, почему так: чуть в сторону от канонов Европы, и... камыши! - Вертолет сбит, - вбежала Лора Павловна. - А где помощник капитана?
– спросил я.
– Где этот маньяк-контрреволюционер? - Ищем, - сказала Лора Павловна. - Дзержинский бы уже давно нашел, - сказал я.
– Я думаю, адвокат знает. У него всезнающие глаза. Идите помучайте адвоката. Он скажет. Я выгнал адвоката пинками под зад. Мы остались втроем. Жена адвоката перестала плакать. - Муж у меня глупый, - сказала она.
– Надоел. Посмотрите, какие у меня черные чулки. - Ну, давай посмотрим, - сказала немка, усаживаясь. - Пошли лучше купаться, - сказал я.
– Оттянемся. - Нет, давай посмотрим, - сказала немка. - Нет, вы сначала послушайте мою историю, - сказал я.
– Руководитель нашей группы был советский третьестепенный писатель-маринист. Трусы в цветочки. Сейчас они начнут раздвигать друг другу худые, как венские стулья, ноги, задирать платья и говорить о злодеяниях Штази. Если поездка по Рейну тебе предлагает четыре страны, выбора не миновать: Швейцария, Франция, Германия, Голландия. - Что вы думаете об объединении Европы?
– спросил капитан. - Пустое, - ответил я.
– Европа в русской мысли всегда была цельной. Мне здесь часто говорят: Европы не существует, все страны - разные. Мы разные! Мы разные! Ну, конечно! Все вы такие разные! Но при этом такие одинаковые. Это как византийское кредо Троицы: неслияны и нераздельны. Золото Рейна - девиз обладания. Европа состоит из глагола иметь, из его спряжений и видов. - Может быть, капитан станет вашей новой религией, - сказал я жене адвоката. - Полиция!
– вбежала Лора Павловна. Вошли полицейские. Они хмуро проверили мой русский паспорт. Русский паспорт не любят в Европе. Может быть, только вьетнамский паспорт вызывает здесь большую аллергию. Они проверили, не приклеил ли я фальшивую фотографию. - У вас закончилась виза, - наконец, сказали они. - Ну и что теперь будет?
– спросил я. -Мы вас арестуем, - сказали полицейские. Наш броненосец Потемкин номер два загудел на весь Рейн. Швейцария - это глагол иметь в натуральном виде. Швейцария - я имею. И она, действительно, все имеет; имеет подробно, солидно, суперсоциалистически. Конфедерация здоровых внутренних органов. Исправно работает ее коровий желудок. Лекие - парусники, почки - Женевское озеро. В полном порядке высокогорная печень. Я слоняюсь вечером перед отплытием (совсем, впрочем, не речное слово) по Базелю, и Швейцария имеет, имеет настолько, что на вопрос "Иметь или быть?" Швейцарии не ответить половинчато. Она не умеет быть, если она умеет иметь. Она раздавила "быть" под грузом "иметь". На рассвете я вышел на палубу полюбоваться. Я люблю речные восходы солнца за их беззащитность. Слабый запах реки - запах женских волос. Европа - хрупкий баланс жизни и смерти. В ней не хватает грубого пограничного материала. Прозрачные границы - отсутствие мужества. Европа - наседка, из-под которой украли все яйца. Я люблю реки - быстрые змеи жизни. Я люблю их серебристую шкурку. На холмах еще лежала тень. В ущельях был сквозняк, но вдруг он исчез, и взошло солнце, осветившее Лору Павловну. В короткой майке она стояла на корме парохода. Она разбрасывала вокруг себя куски пирога и поливала реку вином. - Очисти этого человека глиной!
– говорила она.
– Очисти все двенадцать частей его тела! "Во дает!" - подумал я. Я ничего не сказал и ушел от кормы подальше. Я слышал, что Рейн изначально состоял из пива, меда, вина, вазелина и водки. Германия - мне надо иметь. Историко-истерически, но с оправдательным оттенком: мол, так случилось, судьба: я вынуждена, но я и должна иметь. Тяжелое надо соответствует шукруту и способствует преодолению, если кто в этом сомневался, комплекса вины несомненно. Я лежал и думал, чем Франция отличается от Германии. Как-то раз в районе Саарбрюкена я перешел границу по заброшенному каменному мосту через ручей. Это был ручей между двумя половинками деревни. На немецкой стороне все было спокойно, в то время как французы валялись в липкой грязи, пили из бочки красное вино и громко икали. Франция - имею ли я, если имею? Наиболее изощренная европейская формула, уклончивая, но ответ стремится исключительно к позитиву: имеешь! имеешь! Изощренность формулы несколько убивает практическая поспешность. Но зато: как красиво имеешь! Голландия - имей совесть иметь. Примирительная картина, прочитываемая с тем ангельским двусмыслием, на которое имеет право страна, где так хорошо в январе кататься на коньках по замерзшему заливу, а после прийти в бар со снежными бровями и выпить стакан глинтвейна у полки камина с моделями старых парусников. - Русский-то вообще ничего не имеет, - прорвалась немка.
– Даже братья-славяне, украинцы и белорусы, мают. У него только есть. - Дача! Русская жизнь - сплошная дача!
– Помощник выскользнул из своего укрытия. - Цинично соскочим с мейнстрима?
– предложил мне шопотом капитан. Я проснулся в деревенской гостинице в графстве Килдар с тем, чтобы до завтрака пробежать несколько миль по проселочной дороге. Запахи строго совпали с ирландской прозой, из-под ног со страшным шумом выпархивали куропатки и бежали со мной наперегонки. Овцы в этих краях похожи на панков: их красят в яркие цвета по принадлежности. Бег на длинные дистанции в Ирландии чреват погодными неожиданностями: выбежишь в солнце, прибежишь в грозу. Погодные условия тщательно закрепляются на бумаге: персонажей убивают лопатой по голове с подробным описанием природы. Порой теряешься в догадках, что важнее: Дракула или погода. Ирландский климат непереводим на другие языки, при нем произрастают и пальмообразные уродцы (которые хозяйка гостиницы, миссис Дойл, зовет по-домашнему "Чарли") и крайне северная морошка, что только благоволит моему воображению. Миссис Дойл, разумеется, тоже пишет, да и как не писать с ее именем про новых собак Баскервиллей, но ее главным произведением до сих пор остается загородный В неподалеку от Голвея, шедевральный приют для странствующих писателей. Ну что мне нужно? Россыпь ненужных подробностей, на которых остановится рассеянный взгляд: от старинных табакерок и ручных зеркал до шкафов рюстик, куда можно прятать покойников. В окна лезут сиреневые букеты разросшихся по всему острову рододендронов. За рододендронами - океан с бледно-желтыми пляжами из мелких обломков ракушек. Вокруг красоты мужского рода: каменистые поля суровой предысторической внешности, похожие на небритые скулы. В местных пабах по субботам музыканты с такими же скулами играют народную музыку: никто не танцует, но зато все братаются. - Нора хотела, чтобы ее Джеймс Джойс стал певцом, - неспешно пил какао отоспашавшийся на уикенде капитан.
– Ирландия - идеальная страна для продолжения литературы. Я приеду к вам снова, миссис Дойл, с компьютером и очками. У меня серьезные намерения. Пусть вы и не красавица. - А вам и не кажется, что глагол иметь в ваших рассуждениях - отрыжка марксизма?!
– прокричал оглохший капитан перед отлетом на военном вертолете из Дублина. Я задумался, застегивая шлем. - Нет, капитан, скорее марксизм - отрыжка глагола иметь.
ИГРА В ПОНЯТИЯ
Трещит буржуйка. По вечерам мы собираем свой маленький совнарком в салоне у капитана. За окнами погружается в сон старый мальчик-пай, доктор Рейн. Нас развлекает помощник капитана: за ужином вместо печеной картошки он таскает из печки горящие угли и ест с нескрываемым удовольствием. Разговоры за чашкой ароматного чая отличаются светской изысканностью. Лора Павловна сливки вечной женственности. Она порхает в расстегнутом ватнике, надетом на светлое платье, от одних гостей к другим, как настоящая хозяйка. При своем невысоком росте она поражает нас грациозностью, тонкими пальцами, сообразительностью, здоровым цветом лица. Помощник капитана с загадочным видом принес однажды видеокассету. Вначале просыпается Европа, затем рыбы в Атлантическом океане, затем, потягиваясь, встает в лучах солнца Америка. Внезапно географические пояса развязываются, и все тонет в едином плаче. Помощник капитана потирает руки. На экране телевизора возникает знакомая пара. - Героиня нашего времени, - говорит адвокат. - Да ну, - сомневаюсь я. - Завидуете, - смеется адвокат.
– Признайтесь, что вы завидуете! Дегенеративное лицо принца противоречит его здравомыслию в вопросе о британском содружестве. Напротив, ее очаровательная мордашка, доведенная до победы стараниями опытных косметологов, несмотря на сомнительный нос, вступает в противоречие с дегенеративным характером ее речей. Похищенная фотографами, заподозренная в благотворительности на высшем уровне матери Терезы, она противно шепелявит, гундосит и паясничает. Наследный принц зевает и, тяготясь глупостью жены, совсем не демонстративно смотрит в сторону. Тогда она начинает соблазнять его разными женскими действиями. Например, она становится на колени, наклоняется и показывает ему свои белые трусики. Принц - ноль внимания. Тогда она начинает медленно сдвигать трусики в сторону, как занавес в театре. Собравшиеся в салоне гости замолкают и смотрят на экран с редким вниманием. Чего-чего, а этого они еще не видели. Принцесса резко поворачивается, садится на корточки. Презирая букенгемские условности, она начинает писать через трусы на персидский ковер с улыбкой, которая обошла свет. Идут нарезки из ранней жизни принцессы. Крикет, бассейны, теннис, шарады, угловатые позы тела неслучившейся балерины. Гадкий, слишком длинный, околоаристократический утенок, она не верит и верит в свое будущее. Камера наезжает на ее промежность. Что мне сказать об этих формах? Во всяком случае, они возбуждающе волосаты. Немка тяжело дышит невдалеке от меня. Принц тоже заинтересован происходящим. Он раздвигает ей ягодицы и показывает сзади то единственное место тела, куда никогда не проникает луч солнца. Казалось бы, розово-карий анус несколько треугольного вида в окружении мелких пупырышков, слипшихся волосинок, на которых дрожит крошка кала, и звездочки-родинки, указующей на родовую судьбу - это и есть кульминация. Я и не знал, что она так неуклюже вытирает попу. Но нет! Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма гармоничной залупой и яйца. У нее есть яйца! У нее замечательные яйца! И замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член! Делать нечего, принц с удивлением берет его в рот. - Ну, хорошо. А как же дети?
– посреди всеобщего молчания раздается голосок Лоры Павловны. - А как же Англия!
– восклицает адвокат. - Ничего себе некрофилия,- не выдерживаю я. - Завидуете?
– смеется надо мной адвокат. - Отстаньте от него, наконец!
– вступается за меня Лора Павловна. - Ерунда какая-то,- бормочет капитан.
– Друзья мои, а как же Господь Бог? Он выпивает рюмку очень старого коньяка и, огорченный, покидает салон. - Теперь мне все ясно, - говорит жена адвоката с лицом оглашенной. - Может, хуй позже вырос, как гриб?
– говорит адвокат. - Нет, все-таки, а как же дети?
– недоумевает Лора Павловна. - Ххххххххххххххххххх, - вместо катарсиса хрипит немка.
– Хххххххххххх.
Помощник капитана вскакивает - опля!
– и начинает отбивать чечетку. Помощник ас. Заходится в чечетке. - А как же? А как же? А как же?
– с плебейским шиком приговаривает чечеточник, широко разводя руками. Мы начитнаем хлопать в ладоши.
ПСЕВДОЦИТАТА
Спасибо Рейну. На Рейне мне пришла до смешного простая мысль: что есть красота? Вот замки, виноградники, мелкие городки, вся эта рейнская драматургия национальной эстетики, и все говорит очень ласковым голосом: правда, красиво? И маленький город шепчет мне на ухо: я, правда, красив? И замок над Хайдебергом: я тебе нравлюсь? Как я могу тебе не нравиться? Ты посмотри, как забавны мои скульптуры! Ты посмотри, как они наивны и очаровательны! Выйди в сад, глянь на город. Нравится? Ну, сфотографируй меня. Ну, пожалуйста. - Ленин прав. Надо мечтать!
– сказал я капитану. Здесь красота зависима от суждения и фотоаппарата. Здесь красота недальновидна. Почему в заштатных городах Пулии в церквах совсем иной дух? Почему в Кельне, в соборе, мне хочется вон? Почему мне тесно плыть по Рейну, мне, зажатому между двух берегов? Где запруда? И вдруг в последнее утро светлый песок голландского берега, и я испытываю облегчение. Предубеждение? Может быть, у меня какая-нибудь тайная причина недолюбливать немцев? Я роюсь в себе и не нахожу. Напротив! Напротив! Только хорошее! Немецкая красота - красота! И бунт против кошечек, в дадаизме, в экспрессионизме - не мой. Мне этот бунт симпатичен, но - не мой. Я зря обижаю Рейн. Он хороший. Он - быстрый, стремительный, он общеевропейский. И меня не смущает название парохода - Дейчланд. Дейчланд - так Дейчланд. Кто-то должен делать машины. У меня в Москве сломался немецкий холодильник. Только купили -сломался. Я удивился. Немецкий холодильник сломался! Звоню по гарантии. Мастер приезжает с готовой запасной деталью. Откуда вы знали?
– Она испанская, всегда ломается. Значит, я должен это принять и признать. - Кельн сдался!
– вбежала Лора Павловна. - Отключите в Кельне электричество, - сказал я.
– Пусть у них все скиснет в холодильниках! -Дюссельдорф тоже сдался,- сказала Лора Павловна. - А Хайдеберг? - Сдался. - А Туборг? - Это - пиво, - сказала вдова адвоката. - Ну и что?
– сказал я.
– Вы, может быть, знаете, сколько у Че Гевары было пальцев на ногах? - Нет, - сказала вдова адвоката.
– Почему? У нас с ней культурная невменяемость. - Зачем ты меня не бьешь?
– мимоходом спросила немка. - Я занят мыслью, - ответил я.
– Из Москвы я хочу - еду в Азию, хочу - в Европу. То есть, понятно, куда я еду. Непонятно - откуда. Кто я такой, чтобы тебя бить? - Берлин тоже сдался, - сказал капитан. - Почему это он сдался?
– удивился я.
– Мы его не просили сдаваться. - А Париж?
– спросила жена адвоката. - Париж давно сдался,- сказала Лора Павловна.
– Париж всегда готов сдаться. - А помощника капитана нашли?
– спросил я. -Нет. - А где он? - Прячется в машинном отделении. - У вас там, джунгли что ли?
– заорал я на Лору Павловну.
– Вы мне портите всю революцию. - А что с адвокатом?
– спросила жена адвоката . - Не твое дело!
– сказала Лора Павловна. - В общем, так, - сказал я.
– Париж населите румынами. Они этого очень желают. А всех из Парижа грузите в Румынию. На перевоспитание. Завтра! - Господи!
– обрадовалась Лора Павловна.
– Неужели Европа снова станет веселой и интересной! - Вы сначала найдите помощника капитана, - сказал я Лоре Павловне,- а потом радуйтесь. Красота - не иное, как выдох: Боже, как хорошо! Хорошо - что? Мне не принадлежащее, мною, в лучшем случае, угаданное. Из другой энергии сотканное, а если из моей, то - преображенной. Это - в Пулии, на Сицилии. А здесь, в Германии, - имманентное. - И верните мне мое банное полотенце, сретишистка!
– закричал я на Лору Павловну. Лора Павловна смутилась. Немка вынула из штанов маузер и хотела ее убить. Имманентная красота. Междусобойчик. Короткое замыкание умиления. Слезы наворачиваются на глаза подушечки, рюшечки, цветочки. Мне же тоже сначала понравилось! Я тоже открыл рот. Но потом закрыл и даже зевнул из равнодушия. Красота не умеет быть прирученной. Не думаю, что жена адвоката когда-нибудь примет революцию, но нам нужны маловеры для контраста и издевательства. Опять пришли ходоки-доходяги из дешевейших кают. Спрашивают, как жить. - Ребята, все хорошо,- сказал я им.
– Вы будете новым типом человека. Будете красиво и мягко любить. - Амстердам тоже сдался?
– спросил я жену адвоката. - Амстердам не сдался,- сказала честная женщина. - Молодцы, педерасы!
– воскликнул я с ностальгией.
– Берем курс на Амстердам! - Нет, нет и еще раз нет!
– сказал капитан.
– Я отказываюсь считать Рейн космической рекой. - Почему?
– спросила жена адвоката. - В верховье космической реки обитают души еще не родившихся людей. Значит, Швейцария - будущее мира. - Не годится, - нахмурился я. - А что нам делать с сакральной речной нумерологией? - Какой еще нумерологией?
– спросила немка. - 3, 7, 3 на 7, 99,- сказал капитан. - Хорошо!
– растрогался я.
– Вот это и есть капитан-религия? - Как сказать, - потупился капитан. - Долой попов!
– крикнула немка и выстрелила в воздух. - Ты хочешь ни хрена не делать и жить в шоколаде, - объяснил я ее беспредметный поступок. Прирученная красота превращается в кич и, вывернувшись в киче наизнанку, начинает мне нравиться своим онтологическим неблагополучием. Я взял автомат и спустился в машинное отделение. Лора Павловна тоже взяла автомат. Мы долго бродили по машинному отделению в поисках помощника капитана. Сначала мы боялись, что он нас убьет и потому ходили очень осторожно, а потом перестали бояться и ходили, и пели песни. На пути нам попался помощник капитана, но мы не обратили на него внимания, потому что он прикинулся поршнем с болтами. Потом он прикинулся еще какой-то железной установкой, из него летели искры, потом он стал как озеро ртути, и мы снова прошли мимо него. Под душераздирающий военно-морской марш мы входим в Амстердамский порт. Народ выволакивает на набережную свою обезглавленную, когда-то любимую королеву. Амстердам -колыбель столовой клаустрофобии. Тот дом похож на солонку, этот - на перечницу. У проституток с островов Индонезии фарфоровые лица. Мы - вожди, экстремистские Гуливеры, мы братаемся с толпами революционной наркоты из кафе-шопов. На фонарных столбах, в театральных программах, газетах, на площадях, поперек каналов, в ресторанных меню один заказ: революция. Немка связала мне красные пролетарские носки. Капитан все-таки напросился вздернуть его на мачте. Сливки вечной женственности не прочь выйти за меня замуж. Капитан бесконечно рад за нас. Кавычки напрасны. "Красота спасет мир", - псевдоцитата из Достоевского. Ее нет в полном собрании его сочинений. Но теперь мне ясно, кто это сказал. Это сказал старый Рейн.
ОТ ГАНГА ДО НЕБА БЛИЖЕ, ЧЕМ ОТ БЕРЛИНА ДО МОСКВЫ
БАНАН
Я - человек беспафосный. Я знаю, что мост леденеет первым. Что же тогда я делаю в Индии, если у каждого индуса вместо сердца - пламен-ный Тадж-Махал?
– Ищу Тадж-Махал. Всем миром возводим мавзолей любви. Весь кич мира стекается в Тадж-Махал. Есть ряд основных состояний, когда мудрость неотличима от тупости. Не найти Тадж-Махал в Агре, городе Тадж-Махала, все равно, что не увидеть Кремль в Москве. Но индийская не-сознанка - не стиль существования, как у русского придурка, а пожизненная сущность. - Что это у тебя?
– спросил я уличного торговца фруктами, тыча в незнакомый мне плод. - Банан. - А это? - Банан! - А вон то? - Банан! - А вон там? -Где? - Над городом! - Банан, сэр! - Какой, блин, банан?! Это же Тадж-Махал!