Пятая женщина
Шрифт:
Они вернулись к торговому центру и остановились у машины Валландера. Было полтретьего.
— Вы едете дальше? — спросил Меландер. — Или обратно в Сконе?
— Мне надо в Евле, — ответил Валландер. — Сколько это займет времени? Часа три-четыре?
— Скорее, пять. Дороги хорошие, не скользко, но ехать все равно долго. Тут почти сорок миль.
— Спасибо за помощь, — сказал Валландер. — И вкусную еду.
— Ответов-то на свои вопросы вы не получили.
— Может, и получил. Это будет ясно потом.
— Расследование дела Кристы Хаберман вел один старый полицейский, — сказал Меландер. — Когда он начал, ему было лет пятьдесят. Занимался этим делом, пока не вышел на пенсию. Рассказывали, что он и на смертном одре говорил о ней. О том, что с ней случилось. Это исчезновение никак ему не давало покоя.
— Такое бывает, — ответил Валландер.
Они стали прощаться.
— Будете у нас на юге, заходите в гости, — сказал Валландер.
Меландер улыбнулся. Его трубка погасла.
— Обычно я езжу на север. Но кто знает?
— Пожалуйста, позвоните мне, — сказал под конец Валландер. — Если каким-то образом вдруг прояснится, почему Хольгер Эриксон завещал деньги вашей церкви.
— Да, это очень странно, — согласился Меландер. — Церковь, конечно, красивая. Но он ведь даже ее не видел.
— Вы правы, — ответил Валландер. — Ладно, если бы он бывал здесь.
— Может, он был проездом? И об этом никто не знал?
— Или почти никто, — ответил Валландер.
Меландер посмотрел на него.
— Вам что-то пришло в голову?
— Да, — ответил Валландер. — Но я пока не знаю, что это значит.
Они пожали друг другу руки. Валландер сел в машину. Уезжая, он увидел в зеркало, что Меландер стоит и смотрит ему вслед.
Дорога шла через бесконечные леса.
Когда он добрался до Евле, уже стемнело. Он разыскал гостиницу, которую заказал Сведберг. Когда он спросил про Линду, выяснилось, что она уже там.
Они нашли маленький ресторан, там было тихо, спокойно и, несмотря на субботний вечер, мало посетителей. Оказавшись вместе с Линдой в этом незнакомом для обоих месте, Валландер неожиданно решил поделиться с ней свои планами на будущее.
Но сначала они, естественно, говорили о его отце — ее деде, которого больше не было с ними.
— Я часто удивлялся, что вы так хорошо ладите, — сказал Валландер. — Может, я просто-напросто завидовал? Когда я видел вас вместе, мне вспоминалось что-то из моего собственного детства, что-то, что потом исчезло навсегда.
— Может быть, хорошо, что между нами одно поколение, — сказала Линда. — Деды и внуки очень часто ближе друг к другу, чем родители и дети.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю по себе. И мои друзья говорят то же самое.
— И все-таки, у меня всегда было такое чувство, что его отношение ко мне — несправедливо, — сказал Валландер. — Я никогда не понимал, почему его не устраивает, что я стал полицейским. Мог бы хотя бы объяснить. Или предложил какую-нибудь альтернативу. Так нет же.
— Дедушка был очень странный, — ответила она. — И с характером. А что бы сказал ты, если бы я на полном серьезе заявила, что хочу стать полицейским?
Валландер засмеялся.
— Честно говоря, не знаю, как бы я к этому отнесся. Ведь мы с тобой уже как-то говорили на эту тему.
После ужина они вернулись в гостиницу. Градусник на двери скобяного магазина показывал минус два. Они сели в холле — пустом из-за отсутствия постояльцев в гостинице. Валландер попробовал осторожно расспросить ее, как обстоят дела на театральном поприще. Но тут же понял, что она предпочитает об этом не говорить. По крайней мере, не сейчас. Он оставил этот вопрос, но почувствовал некоторое беспокойство. В течение последних лет Линда успела несколько раз поменять свои увлечения и интересы. Валландера волновало то, что решения принимались очень быстро и потому казались необдуманными.
Она налила себе чай из термоса и вдруг спросила, почему в Швеции так трудно жить.
— Иногда мне кажется, это оттого, что мы перестали штопать носки, — ответил Валландер.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Я серьезно, — продолжил он. — Когда я был маленьким, Швеция была страной, где люди все еще штопали себе носки. Нас даже учили этому в школе. Потом в один прекрасный день все кончилось. Рваные носки стали выбрасывать. Никто уже больше не штопал свои шерстяные носки. Все общество изменилось. Изнашивать и выкидывать стало общим для всех правилом. Наверное, оставались и те, кто продолжал штопать. Но их не было ни видно, ни слышно. И, наверно, пока дело касалось только носков, перемена эта была не такой уж страшной. Но постепенно она распространилась повсюду, пока не стала своего рода невидимой, но постоянно присутствующей моралью. Я думаю, это изменило наше мнение по поводу того, что правильно, а что неправильно, что позволительно по отношению к другим людям, а что нет. Жизнь стала более жестокой. Все больше людей, включая молодых, как ты, чувствуют себя ненужными и даже нежеланными в своей собственной стране. Их реакция? Агрессивность и презрение. И самое ужасное то, что ситуация, как мне кажется, станет со временем еще хуже. Сегодня растет новое поколение — те, кто еще младше тебя, и они будут реагировать с еще большей агрессивностью. Они не могут помнить, что когда-то было время, когда мы штопали свои носки. Время, когда мы не могли себе позволить изнашивать до дыр и выкидывать ни вещи, ни людей.
Валландеру было нечего больше сказать, хотя он видел, что Линда ждет продолжения.
— Возможно, я выражаюсь неясно, — сказал он.
— Да, — ответила она. — Но, кажется, я все равно понимаю, что ты хочешь сказать.
— Может быть, я не прав. Ведь человеку свойственно думать, что раньше было лучше?
— Дедушка никогда об этом не говорил.
Валландер покачал головой.
— Думаю, он почти всегда обитал в своем собственном мире. На своих картинах он сам был волен определять движение солнца. Оно всегда висело на одном и том же месте — над пнем, с глухарем или без, в течение почти пятидесяти лет. Иногда мне кажется, что он не знал, что происходит вне стен его дома. Он словно оградил себя невидимой пленкой из скипидара.
— Ты не прав, — возразила она. — Он многое знал.
— В таком случае от меня он это скрывал.
— Иногда он даже писал стихи.
Валландер недоверчиво посмотрел на нее.
— Стихи?
— Однажды он мне показывал несколько стихотворений. Может, потом он их сжег. Но он писал.
— И ты тоже пишешь стихи? — спросил Валландер.
— Кажется, да, — ответила она. — Не знаю, стихи ли это. Но иногда пишу. Для себя. А ты нет?
— Нет, — ответил Валландер. — Никогда. Я живу в мире дурно написанных полицейских отчетов и медицинских протоколов с отвратительными подробностями. Не говоря уже о бесконечных циркулярах из Государственного полицейского управления.