Пятьсот дней на Фрайкопе
Шрифт:
Оллибол хотела уже переступить порог, но спохватилась.
– И с днем рождения! Дождись вечера.
Дверь хлопнула, возвестив о начале намечавшегося спектакля. Но Рин все еще надеялась на тихий вечер.
Чтобы содержать дом, в котором живет пятнадцать человек, в идеальном порядке, каждый день нужно быть очень терпеливым.
Постелить чистую скатерть, поставить тарелки. Проверить, все ли хорошо в игровой: больные заняты лепкой. Вернуться на кухню, разгладить скатерть. Проверить, все ли хорошо в игровой. Вернуться на кухню, положить красные салфетки. Красный – цвет праздника. Салфетки очень любит
В шесть Рин позовет подопечных на ужин. В семь будет ждать звонка от мамы. Ведь Рин родилась именно в это время, и мама сказала, что наберет ей вечером, как раз тогда у Рин и появится свободная минутка. Все спланировано, все будет хорошо.
Скатерть белеет, салфетки с блестящими ложками лежат наготове, оранжевая густая жижа разлита по тарелкам, и подопечные сидят за столом. Рин почти гордилась собой.
И все бы прошло хорошо, если бы…
Если бы она не была такой дурой. Говорят, не делай добра, не заплутаешь в тумане зла. Рин очень хотела порадовать больных. Ей казалось, что лакомства могут разнообразить их тусклую жизнь. И она еще вчера купила виноград.
После супа и второго. Рин торжественно раздала всем по веточке крупных фиолетовых ягод. Специально выбрала сорт без косточек. Потому что она, Рин, думала о безопасности и прекрасно помнила тот момент, когда Оллибол додумалась принести вишню, а Мэли поперхнулась косточкой. Рин тогда чуть не поседела, но все обошлось.
И сейчас глаза Мэли вспыхнули; на счету Рин было больше ста улыбок Мэли, но Оллибол и Лью не ценили этого. В этом доме счет велся только на улыбки Джироламо.
Мэли облизнула виноградину и теперь разглядывала ее, как артефакт, зажав между двумя пальцами. Дьюк разворотил виноградину, как потрошат кондоров на фабрике, а Кэрол-Бэрол пыталась засунуть виноградину в ноздрю. В прошлый раз она так сделала с вишней, пришлось доставать пинцетом. Так что Рин все предусмотрела: она взяла крупный виноград. И без косточек. Все бы прошло хорошо, если бы…
Виноградина прилетела Рин в лоб, и Джироламо довольно замычал.
И как он только смог попасть так метко, если не мог даже взгляд поднять?
Кэрол-Бэрол заулюлюкала и повторила за Джироламо. Рин успела отмахнуться от летевшего снаряда.
– Перестаньте! Едой не швыряются! Это некрасиво.
Но эта фраза потонула в какофонии мычания и сломанного смеха.
Джироламо повторил трюк, но на этот раз промахнулся, Мэли заплакала, Дьюк захлопал в ладоши, а Кэрол-Бэрол запрокинула голову и начала истошно орать. И вскоре все остальные подхватили общее настроение, и, как бы Рин ни пыталась успокоить пациентов, все только усугублялось.
– Хватит! Пожалуйста!
Рин ненавидела себя за недальновидность, за купленный виноград, за то, что чувствовала, как внутри закипают самые неправильные эмоции! Она сама виновата в том, что произошло! Сама!
Джироламо потянул скатерть на себя.
– Джироламо!
Хоть приличные люди и не повышают тон, не опускаются до истерик и криков, Рин была на грани того, чтобы стать очень и очень неприличной.
– Джироламо. Нельзя.
Или ей показалось, или, прежде чем он дернул скатерть, устроив на кухне очередную катастрофу, его глаза едва заметно вспыхнули. Слово «нельзя» он воспринял как личное оскорбление.
Их смех впервые слился воедино, он напомнил Рин оркестр, в котором каждый играл свою мелодию на расстроенном инструменте, и все это создавало общую, до боли в зубах жуткую и обидную какофонию.
– Хватит надо мной издеваться! – Рин попыталась перекричать их.
Но разве может одинокая дудка переиграть целый оркестр?
Одинокая виноватая дудка!
То, что случилось дальше, Рин впоследствии анализировала бесчисленное количество раз и корила себя за срыв. Но никто не знает, могла ли она заставить их молчать иначе. Возможно, если бы закончила медицинский и была практикантом.
Рин не осуждала Оллибол, но разве можно было оставить простую сиделку одну «со всеми остальными» и «одним только Джироламо»?!
Ни образования. Ни железных нервов, как оказалось.
Рин схватила со стола трехлитровую банку с водой и со всей силы швырнула ее об пол – бам! – брызги, осколки, грохот. Рин не думала о безопасности, и это произвело на больных эффект разорвавшегося снаряда. На кухне воцарилась тишина.
А могло быть иначе, это могло стать смертельной ошибкой, спровоцировать агрессивные действия, драку, но Рин в ее день рождения очень сильно повезло.
А может, наконец, подействовал успокоительный чай, который приготовила Оллибол.
Раздался телефонный звонок.
Никогда прежде Рин не вставала перед таким серьезным выбором. Ответить на звонок, оставить тринадцать пациентов одних на кухне, полной осколков посуды, или пропустить мамин звонок в свой день рождения, который она встретила без нее… впервые.
Ответь она маме в тот момент, это могло закончиться чьей-нибудь кровью. Кэрол-Бэрол могла напасть на Мэли, или Дьюк мог вскрыть себе вены…
И Рин пропустила драгоценный звонок. Такой тупой боли она еще не испытывала. Это был худший день рождения в жизни.
Через час все тринадцать человек сидели в гостиной и смотрели любимый фильм про гонки на Фрайкопе. Рин поставила радио няню, чтобы слышать, что происходит в гостиной, и удалилась на кухню – убрать осколки, вымыть посуду.
Конечно, мама не перезвонила.
Бедная мамочка, она, должно быть, отстояла очередь к межфрагментарному телефону, оплатила звонок заранее, а ее глупая, ненадежная дочь не взяла трубку. Рин утерла закатанным рукавом скопившиеся в уголках глаз слезы.
В гостиной все было мирно, Рин собрала осколки, занесла в список покупок новую посуду и теперь мыла тарелки. Возможно, из-за шума воды или шума собственных угнетающих мыслей Рин не услышала, как коляска въехала на кухню.
В одной руке у Джироламо было кухонное полотенце, а вторая потянулась к стопке чистых тарелок.
Рин вздрогнула и покосилась на больного.
– Ты это что…
Рука требовательно зависла в воздухе, сам он не мог взять тарелку (слишком высоко), и Рин ее подала.