Пыль Снов
Шрифт:
Это был старинный танец, ритуальный плевок в глаза судьбы, дразнилка для темных желаний. Он видел стариков, слишком дряхлых для боя, способных стоять, лишь опираясь на посохи — глаза их горели, рты издавали боевые кличи… но сильнее всего в глазах отражалась боль утраты, словно у них отняли самую драгоценную любовь. Верьте же, что воины искренне молятся о привилегии умереть в битве. Одна мысль о бесполезных годах, тянущихся за концом настоящей жизни воина, способна заморозить сердце храбрейшего из храбрых.
Баргасты — не солдаты, как малазане или члены Багряной Гвардии. Профессию можно оставить позади, найдя новое будущее. Но для
Бекел это понимал, ибо был настоящим воином. Понимал — но сердце его полнилось отвращением. Он больше не мечтал привести сыновей и дочерей в такой вот мир. Слияние с боевой злостью уничтожает столь многое — и снаружи, и внутри.
Он — и многие другие — смотрели в лицо Оноса Т’оолана и видели сочувствие, видели столь ясно, что оставалось лишь отпрянуть. Имасс был вечным воином. Он сражался, наделенный благословением воина — бессмертием, возможностью сражаться вечно. Он отказался от дара по своей воле. Как мог подобный муж, даже вернувшийся к жизни, найти в себе такую степень смирения?
«Я не смог бы. Даже после трех десятилетий войн…. если бы вот сейчас я возродился, то нашел бы… что? Помятую жестяную кружку с состраданием на дне? Не хватило бы на дюжину ближайших друзей.
Но… он был потоком, нескончаемым потоком… как ему удавалось?
Кого я убил? Избегай этого вопроса, Бекел, если сможешь. Но тебе не отвергнуть истины: его сострадание овладело твоей рукой, твоим ножом, показало тебе силу его воли».
Шаги его замедлились. Он слепо оглядывался. «Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что за сломанные вещи в моих руках? Все еще крошатся… шум оглушает!» — Спасите ее, — пробормотал он. — Да. Спасите ее — лишь об этом стоит говорить. «Пусть она проживет тысячу лет, став свидетельством, кем и чем были Баргасты. Мы калечим себя и зовем это славой. Мы поднимаемся, встречая слюнявых стариков, жаждущих наполнить нас горьким ядом. Стариков? Нет, воевод и вождей. Вот наша драгоценная традиция: самоуничтожение. Подождите, она еще затрахает нас, выпьет досуха».
Он бесновался молча. Кто захотел бы услышать подобное? Видите, что случилось с последним, протянувшим руку сочувствия? Он воображал себя, бредущего между рядов друзей — воинов. Он шел, таща на веревках свои спутанные доводы, а с обеих сторон ливнем сыпались насмешки и проклятия.
«Истина порождает страх в уме. Мы скучаем? Да! Где же кровь? Где сверкающие ножи? Дай пуститься в танец бездумия!
Подбодри наши утомленные сердца, хнычущий раб! Нассать на твои сложные мысли, мрачные предвидения. Подставляй зад, дурак. Давно пора вернуть остроту чувствам. Стой смирно, пока я калечу тебя — поглядим, как теперь похромаешь!»
Бекел, пошатываясь, вышел за границу лагеря. Встал в десяти шагах от фургонов, отвязал от спины копье. Взял в правую руку. Локоть ломило, ведь разрывы связок и мышц не успели зажить. Ничего, боль его пробудит.
Впереди виднелась земля на краю вырытого дозорными окопа. Над охряной почвой кочками торчали три шлема.
Бекел побежал к ним, бесшумно ступая по траве.
Метнул
Узкий окоп заставил их прижаться друг к дружке. Бекел видел, что воин готовится поднять тревогу. Он ухитрился рассечь ему горло, хотя кинжал противника второй раз вошел ему под ребро.
Кровь заполнила глотку Бекела; падая на умершего воина, он чуть не задохнулся в его шерстяной плаще, мучительно кашляя.
Бекел ощущал глубочайшую слабость — но ему нужно было сделать еще кое-что. Найти ее. Спасти ее. Он выполз из окопа. Дышать трудно. Вдруг накатились воспоминания, забытые десятки лет назад: последний раз, когда он был близко к смерти — его поразила «лихорадка-утопленница», заполнила легкие мокротой. Толстые припарки на груди, глаза щиплет вонь земляной горчицы — лицо матери, смутное, нависающее, в глазах ужас сменяется покорностью судьбе. Стены склепа. «У каждого есть склеп внутри — но вы же не ходите туда часто? А? Там вы содержите покойников. Мертвых родичей, мертвые мечты, мертвые обещания. Мертвую личность, нет, много, много личностей. Грабя, вы забираете самое лучшее. То, что можно использовать, продать. Потом вы снова его запечатываете, оставляя тьме.
Тьма остается. Ах, мама, остается.
Мой склеп. Стены склепа».
Ему казалось, он встал на ноги. Но нет, он лежит на земле почти рядом с ямой окопа. «Мама, ты здесь? Отец? Десорбан, сыночек, о, милый сын — я вложил меч в твои руки. Я старался быть гордым, хотя страх запускал черные когти в сердце — и тогда, потом, я смотрел в твое лицо, неживое, слишком спокойное, а вокруг пели о славном мгновении смелости — лишь мгновении, да, это всё что у тебя есть — я надеялся, что звуки музыки утешат страдания души. Я старался, потому что старания утешали их, ведь придет время, когда они сами встанут, смотря вниз, в лица любимых.
Сын? Ты здесь?
Стены склепа. Сцены, лица.
Но во тьме ты ничего не различишь».
Эстрала маялась в темноте, пытаясь разглядеть дозор. Там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вагонов она могла слышать, как какой-то ребенок кричит в лагере, в голосе что — то злое и жадное. По телу пробежала дрожь; она метнула взгляд на Хетан. Сидит, смотрит в никуда.
Слишком долго. Воины уже, должно быть, ищут искалеченный приз. Летят слухи — видели Эстралу, она тащила Хетан из лагеря. На запад, да. За линию света костров.
Она протянула руку, поднимая Хетан. Сунула ей в ладони посох. — Идем!
Эстрала тащила ее мимо дозора. Никакого движения. Что-то лежит рядом, этого тут раньше не было. Во рту сухо, сердце бьется в горле — она подвела Хетан ближе…
В нос ударил запах крови, мочи, кала. Тело — труп, застывший в смерти.
— Бекел? — шепнула она.
Ничего. Тяжелое молчание в окопе. Она присела над телом, перевернула. Уставилась в лицо Бекела: струйки пенистой крови на подбородке, потерянное выражение и, наконец, широко раскрытые, незрячие глаза.