QUINX, или Рассказ Потрошителя
Шрифт:
Солнце уже начало клониться к западу, когда Констанс села в автомобиль и поехала знакомой дорогой в город; Журден сидел рядом с ней, так как она уговорила его сложить велосипед и убрать его в багажник. Сначала она отвезла доктора домой, а потом отправилась на тенистую площадь, окруженную тихими оливами и кипарисами. Припарковавшись возле больничной стены, Констанс заглушила мотор и какое-то время сидела неподвижно, вспоминая то странное свидание с Ливией — как раз в этом живописном месте. Свидание, оказавшееся последним. Она словно наяву слышала, как Ливия, словно бы через силу, сообщает ей, что лишилась глаза. Словно наяву видела фигуру сестры, прятавшей лицо, будто стыдящейся своего увечья. Как же она все-таки лишилась глаза? Размышляя обо всех этих полузабытых событиях, Констанс медленно пересекла залитую солнцем рощу и переступила порог тихой церкви. Там никого не было и стоял полумрак, так как солнечные лучи туда не проникали. Подойдя к боковому приделу, Констанс остановилась, повернувшись спиной к написанной маслом картине, к изображенным на ней нелепым и бестактным свидетелям
Картина была неважной, да и время ее написания не было отмечено ничем особенным. До чего же тусклыми, отрешенными, невыразительными были лица тех троих, кому был посвящен этот тихий храм. Впрочем, не совсем тихий — снаружи, в гуще зеленых листьев вдруг запел соловей, но почти сразу умолк, точно устыдившись, что слишком рано подал голос.
111
Здесь покоится Пласид Бруно Валайе, епископ Верденский, умерший в Авиньоне в 1850 году (фр.).
Констанс приехала немного загодя, и пока можно было не беспокоиться, что Смиргела еще нет. Она на минуту закрыла глаза, чтобы получше представить себе прошлое. Этот роскошный тихий уголок, освещенный неяркими лучами вечернего солнца, был самым подходящим местом для одинокой души. Отсюда одинокий мечтатель, преодолев полное жизни безмолвие и одномерные равнины осмысленного безрассудства, наконец-то отправится туда, где, благодаря мистическому озарению, можно выйти на новый путь к свету! Итак, к новой цели — попытаться сделать так, чтобы смерть стала сознательным актом! Погруженная в эти непростые размышления, Констанс, присевшая на скамью, вдруг почувствовала, что засыпает. А потом ее словно что-то напугало. Она, вздрогнув, проснулась и увидела Смиргела, бесшумно вошедшего в маленькую церковь. Через миг он уже сидел рядом, с улыбкой вглядываясь в ее сонное лицо. Констанс все никак не могла одолеть дрему.
— Ну, конечно же, это вы, — проговорила она.
— Неужели я так переменился?
По правде говоря, переменился. Очень исхудавший, в поношенной одежде, совсем коротко постриженный — и совсем седой. Однако хитрый неукротимый взгляд остался прежним. Смиргел плутовато прищурился.
— Даже не представляю, что нового я могу сообщить, однако постараюсь быть вам полезным. А вы? Выручите, если мне потребуется помощь? Полагаю, Журден сообщил вам, что меня вызывают в трибунал для дачи показаний насчет так называемых «преступлений накануне краха», нашего краха? Но на самом деле я работал на англичан, заручившись их обещанием, что после войны меня защитят. А теперь, под предлогом того, что я якобы был Двойным агентом, работавшим на своих, они заявляют, будто ничего мне не должны! Ну что вы на это скажете!
Он было вскочил, но вновь сел на скамью и сокрушенно покачал головой. Констанс было ясно, что лучше не заключать с ним никаких сделок.
— Боюсь, не могу ничего обещать — скажу прямо. Я тоже не могу ставить никаких условий. Мне просто любопытно узнать побольше о моей сестре и ее странной трагической смерти. Кажется, вы неплохо знали Ливию, однако в то время я вас ни о чем не спрашивала. Во время войны это было не совсем уместно. Теперь же все иначе, и я подумала, что могу задать вам несколько вопросов. Понимаете?
— А! Ливия! — произнес он, тяжко вздыхая. — Никому не дано узнать всю правду о Ливии!
То ли Констанс показалось, то ли он действительно старался скрыть досаду, когда говорил это? Словно мысль о Ливии неожиданно загнала его в западню ненужных воспоминаний и желаний. Констанс вгляделась в Смиргела и теперь заметила, что на его хитром лице проступили страдальческие морщины. Он глубоко задумался — возможно, восстанавливал в памяти лицо с пустой глазницей.
— Конечно же, — произнес он вдруг охрипшим голосом, — не стоит и говорить, как она умела привязать к себе — вам это и самой отлично известно! Но мои воспоминания простираются гораздо дальше, ведь мы встретились с ней еще до войны, когда были очень-очень молоды. И я ничего не знал ни о вас, ни о вашей семье, ни о вашем доме. Изучал археологию, специализировался на реставрации всяких раритетов: картин, керамики, стекла и так далее. Археологическое общество послало меня в Авиньон, чтобы я помог отреставрировать самую известную из здешних картин. Я был юн, горяч, искренне верил в идеи национал-социализма, как тогда верили все немцы. На мое удивление, она тоже в них верила. Вы не представляете, какая это удача для немца — найти англичанина, который верит в то же, во что верит он. Тем более девушку, да еще на редкость красивую. Вот такая вдруг удача. Естественно, я влюбился. Сделался ее рабом. Мы встречались каждый день возле великой картины. Она подавала мне кисти и краски. У нее было ангельское терпение. Но иногда она на несколько дней исчезала и никогда не говорила, где пропадала. Мы стали любовниками, и я был на седьмом небе от счастья. Однако вскоре меня стал грызть червь сомнения. Казалось, будто в глубине души, в самой глубине души у нее есть нечто, мешающее полностью отдаться любви. Словно бы она прислушивалась к звучавшей вдали музыке или
Он умолк, чтобы закурить сигарету. Констанс не поверила своим глазам, когда увидела, что у него дрожат пальцы, ведь говорил он сухо и монотонно, не выражая никаких эмоций. И его лицо оставалось отрешенным, вероятно, это было притворное равнодушие. После недолгих сомнений — словно он еще не решил, в каком виде подавать факты — Смиргел продолжил рассказ, теперь уже более живо.
— У цыгана была двухколесная телега, он возил на ней товар на продажу: одежду, всякое старье. Я упросил его положить спавшую Ливию на телегу и накрыть платьями и одеялами. Утро только начиналось, и никто не видел, как мы катили телегу по пустым улицам. В общем, принесли Ливию в мою комнату и уложили на удобную кровать, а потом я попросил хозяйку квартиры позволить ей у меня побыть. Наврал, что моя гостья заболела, съела что-то слишком острое — обычное дело. Так как у меня была репутация человека серьезного, у которого на уме одни книги, то все обошлось. Хозяйка вызвала молодого врача, который оказался тактичным и добрым малым, и я полностью доверился ему, отчего мне сразу стало легче. Примерно неделю Ливия почти не просыпалась, так что мы еле успевали покормить ее. Но почти все время, что она спала, у нее были галлюцинации, видения, тогда я и сделал неприятные для себя открытия относительно ее прошлого. Из-за этого своего кошмарного состояния она признавалась мне в таких вещах, в которых ни за что бы не призналась, находясь в здравом уме. Так я узнал про ее брата Хилари…
Смиргел в смятении вскочил на ноги. Его вдруг осенило, что в церкви курить не полагается, и он направился к двери, чтобы выбросить сигарету.
— Хилари! — недоуменно воскликнула Констанс, когда вставала, чтобы пропустить Смиргела. — Но при чем тут Хилари?
Он пристально, исподлобья, посмотрел на нее, словно его удивил ее вопрос, словно она должна была знать, быть au courant [112] того, о чем он собирался рассказать. Выбросив окурок, Смиргел вернулся и жестом предложил ей сесть. Он словно бы попросил: «Пожалуйста, сядьте, мне нужно еще кое о чем вам рассказать». Констанс снова послушно уселась на скамью под картиной, и ее вдруг охватил страх. Хилари, о котором она давно не вспоминала, вдруг обрел плоть и кровь. Он участвовал в боевых действиях в составе разведывательной группы и был убит; до Констанс дошли вести о том, что его сбросили с парашютом на помощь французскому сопротивлению, но он попал в руки немцев. И это все, больше никаких сведений.
112
В курсе (фр.).
— Мой брат Хилари, — тихо проговорила она, — готовился принять духовный сан. В тот момент, когда разразилась война. Он был пацифистом, поэтому хотел удалиться в один шотландский монастырь и порвать все связи с нами. Тот монашеский орден, к которому он принадлежал, требовал от своих братьев молчания, так что в этом нет ничего странного. В монастыре он провел несколько лет, но постепенно изменился, несколько умерил требования к себе. Тогда-то и пошел служить в разведку, попросив отправить его во Францию. Его отправили туда, однако он попал к немцам и был казнен. Voil`a! Это все, что мне известно. Собственно, я не пыталась больше ничего узнавать — он погиб, и все остальное не имеет значения!
— Надеюсь, то, что я собираюсь рассказать, не расстроит вас и не покажется отвратительным… Но вы должны знать, почему я так ненавидел Хилари. Все из-за нее, из-за Лив. Не впервые, конечно, брат соблазнил сестру, в истории были примеры. Увы, на меня это произвело тягостное впечатление. Из откровений Ливии я понял, что из-за этой пагубной страсти она утратила душевное равновесие. Но ни он, ни она не могли с собой совладать. Справедливости ради, скажу: он не раз оплакивал свою участь, не раз пытался сбежать от сестры, пытался освободиться от бремени, уйти к другой женщине. Но ничего не получалось. Тогда я понял одно: это он виноват и в моем несчастье, это из-за него Ливия не может стать нормальным человеком, вылечиться. Он, как магнит, притягивал ее к себе. Пока был жив ее обожаемый брат, все остальные отношения не имели для нее ценности. Ужасно, правда? И ведь я знал, я все знал, и это отравляло мне жизнь. Жажда мести не давала мне покоя, и в конце концов, совершенно случайно, судьба подарила мне шанс…