Работорговцы

Гаврюченков Юрий

«Нечисть завелась на старой поварне.

Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.

Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть»,

— успел прочесть Жёлудь.

— На чё ты там зыришь? — сунулся Лузга. — А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…

— Бери в рот, — мгновенно закончил бард.

— По себе о людях судишь, Филя, — заметил Лузга. — Ты хрен съешь и два высерешь.

— А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.

— За

такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.

— Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, — сдался Филипп.

— Игра была ровна, играли два овна, — согласился оружейный мастер.

— Воистину, бог дал попа, а чёрт барда, — пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. — Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.

— В конце убивают друг друга? — попробовал угадать Михан.

— Кто повторится, тот и проиграл.

— А что проигрывает?

— Честь, — холодно прояснил Лузга.

— Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, — сказал Филипп. — А честь… Что честь?

Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.

— Песня называется «Мужик с топором», — объявил бард и затянул красивым баритоном:

Выхожу я снова на дорогу В полинялом старом кимане. Жду возок, в лаптях на босу ногу, С топором в накачанной руке. Тишина, пуста везде дорога, Лишь цикада песнь поёт в траве. Ночь темна, пустыня внемлет Богу, Донося исправно обо мне. И когда архангелы под руки Отведут меня на Страшный суд, Снисхождения просить не буду, Претерплю в аду всё, что дадут.

Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.

— Ты, эта, братка, — обратился к Филиппу кряжистый седой великан. — Сбацай чего ещё.

Бард встал, напыжился, позырил сверху-вниз на Лузгу, мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:

Нам демократия дала Свободу матерного слова, И нам не надобно другого, Чтоб описать её дела. Приход Большого Пиндеца Принёс свободу в мир искусства. Творцы явили свои чувства, Открыв начало для конца.

Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по настоящему.

* * *

Жил кровопиец в собственном доме возле кладбища, на углу улиц Рабочей и Котовского. Нарядный трёхэтажный домина был обнесён глухим забором на полквартала. Возле ворот на невысоком гранитном постаменте стоял крашеный чугунный памятник Котовскому. Котовский, с длинными усами и пышным хвостом, сидел на цепи под дубом. «Идёт направо — песнь заводит, налево — сказку говорит. Ас Пушкин» — поясняла вызолоченная надпись на цоколе. Глядя на умилительного Котовского, сложно

было представить, как он выломал голыми руками решётку и убежал зимой с каторги. Ещё сложнее было вообразить, что заботящийся о русском культурном наследии обитатель особняка оказался ненасытным глистом, тянущим из простого народа все соки. Однако совет купцов не оставил в том никаких сомнений.

Щавель во главе тридцати пеших дружинников быстрым шагом пересёк город, отослал десятку во внешнее оцепление, постучал в ворота.

— Кто там? — распахнулось окошко в калитке, охранник недовольно выпялился на докуку. — Чего надо?

— Я Щавель, — бесстрастно произнёс старый лучник. — Открывай.

Привратник, узрев отряд витязей, захлопнул окошко и побежал докладывать, слышен был стук каблуков по утоптанной земле. Щавель отдал короткий приказ. Обученные тому ратники встали по паре с обеих сторон ворот, присели покрепче, сцепили в замок руки. На сцепку тут же запрыгнули товарищи, дотянулись до края стены, перевалились на ту сторону. Первая двойка, вторая, третья, четвёртая… Во дворе раздался короткий смачный удар. «В затылок попали», — понял Щавель. Зашкрябал по скобам засов, воротины растворились.

Отряд зашёл во двор ростовщика Недрищева. Шестёрка ратников уже стояла под окнами, карауля, чтобы никто не утёк из особняка. Двор был пуст, холопьё попряталось от греха подальше. У крыльца валялся оглушённый метко пущенной вдогон булавой привратник.

«Не забыть наградить за удачный пуск булавы», — отметил Щавель.

— Ищите лестницу, — бросил он ближайшей тройке. Ратники тут же умелись к сараю, а старый лучник постучал о дверь кованым кольцом-ручкой.

Подошли не сразу. Наконец приоткрылось смотровое оконце с ладонь величиною.

— Чего тебе надобно? — прокаркал старческий глас.

Дружинники приволокли две лестницы, короткую и длинную. Меньшую приставили к окну первого этажа, большую — ко второму. Щавель жестом отослал им в подмогу тройку.

— Я боярин Щавель, — сказал он. — Открывай.

— По какому вопросу?

— По важному.

— Доложись сперва. Ходют тут… — страж был настолько стар, что не признавал чинов и уже никого не боялся.

— Степаныч, это я, — подал голос доселе тихохонько державшийся за спинами водяной директор. — Ты б открыл, в самом деле.

— Доложись, — упорствовал страж.

Щавель подал знак. Ратники взлетели по лестницам, треснули в окна булавами. В дом влетели рамы, дорогие оконные стёкла звономудской выделки. Две тройки исчезли в зияющих проёмах. Послышались крики, удары, треск разрушаемой мебели и ошеломительные мантры Силы: «Лежать! Работает ОМОН!»

За смотровым оконцем возмущённо пискнули и отлетели. Клацнул откидываемый засов, дверь открылась.

Отряд зашёл в дом. Натасканная княжеская дружина мгновенно навела порядок, подготовив поле для работы представителя государственной власти. Ведомый директором Щавель поднялся на верхний этаж, в комнатах которого валялись разложенные мордой в пол молодцы в черных кафтанах. Едропумед Одноросович Недрищев ожидал в кабинете, сидя за письменным столом под присмотром дюжего ратника.

— Здравствуй, боярин, — без особой радости приветствовал он княжеского посланника, не вставая и вообще не делая никаких лишних движений. — С чем пожаловал?

— Разговор к тебе есть, Едропумед, — сухо ответствовал Щавель, подходя вплотную к столу.

Ростовщик оказался сложения субтильного, но в молодости был явно недурён собой, лик имел ухоженный, чисто выбритый, глаза голубые и умные.

— З-здравствуй, — нерешительно проблеял водяной директор.

— Привет, глава города, да пребудет с тобой речной патруль, — ростовщик на секунду переключил внимание, а потом словно забыл о присутствии своего должника. Он вперил взгляд в командира, решительно переступившего порог и дома, и приличий.