Рабы Парижа
Шрифт:
При этих словах граф задрожал.
Но Маскаро счел нужным этого не заметить и продолжал далее:
— Поверьте мне, что благородные свидетели вашего преступления не по своей воле изменили данной клятве, а само Провидение всегда справедливо…
— Ради Бога, говорите только дело, милостивый государь, одно дело!
До сих пор Маскаро стоял перед графом. Теперь же, будучи вполне уверен, что его не выгонят, он подошел ближе и непринужденно расселся в кресле.
При виде столь дерзкой выходки граф прямо-таки задохнулся от злости, но, увы, он был бессилен, и это смирение окончательно развязало язык Маскаро.
— Извольте, я буду краток, — согласился он. — Итак, у вас было два свидетеля: один из них ваш друг, барон Кленшан, другой — ваш лакей, некий Людовик Трофю, служащий в настоящее время егерем при дворе графа Камарена.
— Мне не известно, что сталось с Людовиком…
— Но, к сожалению, это хорошо известно другим, граф. Этот самый Людовик, в то время, как клялся вам молчать, не был еще женат. Спустя несколько лет он женился на молодой и красивой женщине и все рассказал ей. Все, понимаете? А у этой женщины, впоследствии разлюбившей его, были потом любовники, которым она, в свою очередь, тоже рассказала все; таким образом, в конце концов, эта истина дошла до ушей того, кто послал меня к вам…
— И на основании сплетен лакея и развратной женщины вы, милостивый государь, осмеливаетесь обвинять меня!
— Имеются факты более важные, чем слова Людовика, — ответил Маскаро.
— Неужели? Вы, пожалуй, скажете, что и барон Кленшан говорил то же самое, — уверенный в клятве последнего, произнес Мюсидан.
— Нет, — отвечал комиссионер, — он ничего не говорил по этому поводу, он сделал лучше, он описал этот случай.
— Это ложь!
Маскаро, у которого не было никаких вещественных доказательств, ничего не возразил, но продолжал:
— Барон Кленшан описал все. Делал он это для себя, но вышло иначе. Вам, конечно, известно, как методичен и аккуратен был барон даже в своей повседневной жизни?
— Известно, но что из этого следует?
— А то, что барон очень исправно, с самой юности, вел дневник, куда записывал, и очень подробно, каждый прожитый день.
Действительно, графу была хорошо известна эта привычка его друга и он теперь только стал догадываться, какая опасность нависла над ним.
— Таким образом, не доверяя рассказам Людовика, эти люди, благодаря ловкости своих агентов, на целый день получили в распоряжение дневник барона, который заключал в себе описание всего сорок второго года…
— Какая подлость, — проворчал граф.
— Стали искать и нашли на целых трех страницах…
При этих словах Мюсидан так быстро повернулся в своем кресле, что Маскаро немного оторопел и поспешно отодвинулся.
— Да, это доказательство, — вновь цепенея от ужаса, пробормотал граф.
— Прежде, чем отправить дневник на прежнее место, эти три страницы были из него вырваны.
— Но где же, где же они, эти страницы?
Маскаро принял очень серьезный вид.
— Мне их не доверили, граф, я мог настолько проникнуться вашим отчаянием и горем, что отдать их вам. У меня есть только фотографии этих страниц, которые я и предоставляю вам, чтобы вы могли судить, написаны ли они знакомой вам рукой барона…
И Маскаро подал графу снимок, сделанный очень искусно и отчетливо.
Граф пристально вглядывался в него и, наконец, взволнованным голосом заметил:
— Да, это, несомненно, рука барона Кленшана.
Меж тем ни один мускул лица досточтимого комиссионера не дрогнул и не обнаружил той бешеной радости, которую он испытывал.
— После этого, я полагаю, необходимо познакомиться, граф, с тем, что написано этой рукой, — подхватил он. — Не угодно ли вашей светлости самому пробежать эти страницы или прикажете это сделать мне?
— Читайте вы, — отвечал Мюсидан, — сам я ничего бы не увидел там!
Комиссионер придвинул свое кресло ближе к столу, где стояли свечи.
— Судя по слогу, — заметил Маскаро, готовясь к чтению, — это было написано в день происшествия, вечером. Итак, я начинаю:
"Год 1842, 26 октября. Сегодня рано утром мы отправились на охоту с графом Октавием Мюсиданом, сопровождаемые егерем Людовиком и юношей по имени Монлуи, которого Октавий готовил к себе в управляющие.
Утро обещало прекрасный день. К полудню мы уже убили трех зайцев. Октавий был очень весел и доволен.
Мы стали переходить во владения Беврона, я шел шагов за пятьдесят впереди с Людовиком, как вдруг за нами раздались голоса, зовущие нас обратно. Подходя, мы услышали спор между Октавием и Монлуи, спор до того острый, что граф даже занес руку на своего любимца, будущего управляющего.
Я уже хотел было подбежать к спорящим, как увидел, что Монлуи стремительно бежит к нам. Я крикнул ему: "Что случилось?", но вместо того, чтобы отвечать мне, несчастный обернулся к своему господину и бросил ему в лицо несколько угроз, прибавив еще одно выражение, которое для Октавия, недавно женившегося, было несправедливым и нестерпимым оскорблением.
Оскорбление это, к несчастью, было услышано Октавием.
В руках у него находилось заряженное ружье, он прицелился и выстрелил в обидчика.
Монлуи упал. Мы подбежали, но несчастный был уже мертв, пуля прошла навылет.
Я был глубоко возмущен столь необузданной горячностью, но, видя страшное отчаяние Октавия, его полное раскаяние, не мог не сжалиться.
Он рвал на себе волосы, обнимал бездыханное тело, рыдал.
Из всех троих только один Людовик сохранял спокойствие и присутствие духа.
— Это происшествие, — заметил он нам, — нужно скрыть и представить как несчастный случай на охоте.
Затем мы договорились все вместе, каких показаний следует держаться во время следствия. Я давал показания мировому судье Бевронского округа, который нисколько не сомневался в моей искренности.
Но, Господи, зачем выдаются такие дни! Я боюсь серьезных последствий.
Пульс мой бьется до сих пор лихорадочно, я чувствую, что буду спать плохо.
Октавий — совсем как потерянный… Чем же все это кончится?"