Рабы
Шрифт:
Рабы и работники вошли за ним следом, опустились, как и он, на колени и поставили перед собой гребни.
Несколько рабынь, приведенных Гульфам, вынесли в корзинах очищенный хлопок и высыпали у каждого гребня по корзине.
Хозяин, наблюдавший за всем этим, стоя в дверях, пожаловался Гульфам:
— Медленно они работают! Очень медленно! Надо до еды от каждого получить по одной корзине. А после еды по две корзины. За ночь каждый еле пропустит по корзине хлопка — и то ворчат. Лодыри. Утром, чуть свет, надо их послать в поле.
Ризакул, сидевший у двери, услышал хозяйское ворчанье и сказал:
—
Рабы и работники засмеялись. Ашур вздохнул:
— С голодухи и руки-то не ворочаются. И гребень-то не двигается. Что вам за польза с такой работы, хозяин? Кормите скорей, тогда и работа пойдет веселее.
— Успеете, налопаетесь! Работайте пока.
Колеса трепалок вращались со скрипом. Очищенный хлопок с трудом выходил, как жилистое мясо из мясорубки. Когда спицы застревали в семенах, поворачивать их не хватало сил. Приходилось перевертывать всю трепалку.
Абдуррахим-бай рассердился:
— Вы чего это второй раз его треплете? Надо с одного раза.
— Вы вон как гребень поднимаете, а он тяжелее от этого. И сил-то где брать? С голодухи-то.
— Я поднял гребень не для красоты. Чем выше зубья, тем больше они порежут семян. А чем больше семена пережеваны, тем хлопок тяжелее и доходнее.
— Наш хозяин обсчитывает и хлопководов, и весовщиков, и русских фабрикантов, — сказал Ашур Фархаду.
Оба они тихо засмеялись.
— О чем шепчетесь? — заметил хозяин. — Работать лень?
Трепалки крутились со скрипом и очень медленно, как колеса арбы, застрявшей в грязи. Руки рабов так ослабели, что не могли провертывать даже и такой хлопок, который клали на трепалку во второй раз.
Хозяин заметил, что работа не спорится. Он крикнул в дверь:
— Гульфам! Неси ужин.
А про себя Абдуррахим проворчал:
— Пока не получит того, что вздумал, его с места не сдвинешь!
Услышав об ужине, люди почувствовали такой голод, что последние силы покинули их. Увидев это, Абдуррахим поспешил па кухню, чтобы поскорее накормить и снова засадить их всех за работу.
Ужин раскладывала Ризван. Гульфам и другие рабыни держали блюда.
Похлебка, приготовленная из маша, [47] показалась Абдуррахиму слишком густой, хозяин рассердился:
— Ой, Ризван! Я тебя купил за золото. А когда ты мне родила, я тебя перевел в жены. Ты должна б беречь мое добро, как свое, а ты? Ты, видно, так и не забыла, что была рабыней: обманываешь меня ради своих родичей. Ради этих бездельников, лодырей! А?
Схватив кочергу, он хотел ударить Ризван, но она бросила ложку и убежала из кухни.
47
Маш — сорт мелкой среднеазиатской фасоли.
Зашептав: «Свят, свят…», Абдуррахим попробовал взять себя в руки.
— Калмак-оим! — крикнул он.
— Вот она! — откликнулась и вбежала Калмак-оим.
— Из моих жен ты самая бережливая. Будешь за кухней следить ты. А начни дело с воды. Добавь воды к этой похлебке столько, сколько тут похлебки. И перевари ее еще раз. Когда переварится, половину дашь рабам и работникам, а половину оставишь им на утро.
Уходя из кухни, Абдуррахим сказал:
— Подбрось в очаг сухой колючки, чтоб скорей сварилось, а то негодяи, пока не налопаются, не хотят работать.
Хозяин ушел. Калмак-оим напихала под котел сухие былья степной колючки. Огонь вспыхнул с треском. Пламя с дымом поднялось над кухней.
Стоя среди гари, пламени и дыма, женщина вспомнила свою жизнь. Может быть, пылающая костром колючка напомнила ей далекую степную родину.
Она происходила из калмыков, свободно жила в калмыцкой степи вместе со своей семьей и родней. На них напали казахи, многие из калмыков были убиты, оставшиеся бежали. В казахские руки попало много имущества и молодая девушка. Когда Абдуррахим-бай возвращался из Оренбурга к себе домой, он купил эту девушку.
Абдуррахиму-баю понравилась ее красота, ее веселые глаза, подернутые слезами, и он сделал ее своей женой. Вначале любил ее даже больше всех остальных жен: больше, чем взятых из богатых семей брачных жен. Она родила ему ребенка, и он ввел ее в круг своих брачных жен. Абдуррахим передал в ее ведение кухню, и в доме всем пришлось звать ее почтительно госпожой — Калмак-оим.
Но, как говорится: «Ничто не вечно под луной». И хозяйская любовь понемногу утихла, а когда он купил Ризван, красота ново» девушки оторвала его сердце от Калмак-оим и перетянула к Ризван.
Когда у Ризван родился ребенок, Ризван перешла в круг брачных жен, и кухня перешла в ее руки, и взгляд хозяина отвернулся от красоты Калмак-оим.
Но теперь и Ризван уже не была молоденькой девушкой, она вошла уже в пору, которая могла считаться средним возрастом. Теперь следовало, используя соперничество жен, бережливо управлять кухней. Думая так, хозяин отстранил от очага Ризван и вернул это место Калмак-оим.
Глядя в огонь, то потрескивающий, то жадно облизывающий топливо быстрыми языками, то прорывающийся сквозь дым, то затихающий в дыму, Калмак-оим задумалась: что сулит ей это внезапное возвращение хозяйской милости?
Ей казалось, что жизнь ее похожа на этот очаг, где вспышки пламени меркнут в белом, черном вьющемся дыму, смешанном с горьким запахом гари и чада. И под хруст и свист огня она тихонько пела:
Жила я свободно На просторе степей, — Пила молоко И густой кумыс. У злодея рабыней Живу я теперь, — Кровь сочится из глаз, Опущенных вниз. И, как хочет, злодей Помыкает мной: То подбросит на свет, То низвергнет во тьму, Может каждую сделать Своею женой, — На какую ни глянет, Все покорны ему…