Радиус взрыва неизвестен
Шрифт:
Однако радость отдыха снимала эти непонятные страхи.
Приближался сентябрь, бархатный сезон, и Староверов был доволен тем, что никто не беспокоит его. После болезни отпуск ему продолжили, статью он написал. Можно было купаться, ездить в горы, принимать у себя маленький кружок друзей, образовавшийся после победы над эпидемией. В кружок этот входили Ермаков, санитарный инспектор, иногда присоединялись и секретарь горкома с председателем горсовета. Только Лиза больше не навещала Бориса Петровича. Правда, он как-то и не замечал ее отсутствия, но однажды ему понадобилась какая-то справка. Он попросил Галю позвонить бывшей его помощнице, а Галя обратилась прямо к Ермакову.
Он удивленно спросил, не поссорилась ли Галина Сергеевна с Лизой. И удивился сухому ответу:
— Не люблю людей, жаждущих мученического венца. Они ужасно однолинейны!
— Позволь, — он был и огорчен и взволнован, — но ведь ты сама показала, что способна на подвиг. А Лиза даже не стремилась к подвигу. Она просто выполняла свои обязанности!
— Вот-вот! — иронически подхватила Галина Сергеевна. — Это ее личные обязанности, она сама выбрала именно этот круг обязанностей, а ведет себя так, будто принадлежит к первым христианам. Те поступали точно так же. Если одного из них бросали на съедение львам, то другие спешили добровольно стать с ним рядом. Ты знаешь, что она говорит о тебе? — без всякого перехода спросила вдруг Галя. — Она считает, что тебе рано праздновать победу и наслаждаться отдыхом, пока эта проклятая болезнь не уничтожена во всем мире. Так что же, ты так и останешься дежурным милиционером, приставленным к этому вашему пситтакозу? А когда жить, думать, работать наконец?
— Но это же и есть моя работа! — все более удивляясь этой вспышке гнева, попытался возразить он.
— Теперь эту работу могут выполнять Ермаковы и всякие Лизы. Твое дело быть первооткрывателем!
Он невольно усмехнулся той наивной вере в него и гордости за него, которая прозвучала в словах Гали. Но проглядывало за этими высокими чувствами и нечто другое, чего он не мог понять. Ревность? Но к кому? Страх за него? Но ведь они так проблематичны, эти возможные опасности. Было похоже на то, что она боялась собственных тревог, представив себе раз и навсегда, что он будет вечно окружен опасностями, похожими на только что пережитую.
Но если это так, тогда главным ее чувством является желание покоя, чувство эгоистическое, трусливое даже, столь несовпадающее с тем героическим, что она так просто проявила дважды на его глазах. Может быть, она считает, что подвиг — это как вспышка пламени, а сама по себе жизнь тихое тление? Ему стало и жаль ее и немножко стыдно за нее.
Но Лиза-то, Лиза-то какова! Броситься прямо в логово львицы, чтобы высказать свою точку зрения! Ведь Галина, наверно, охраняет его, Староверова, покой, как львица охраняет своих детенышей. Да, тут надо иметь мужество. Хорошо еще, что Борис Петрович в первые же дни по выздоровлении дал телеграмму в министерство с просьбой оповестить ученых приморских стран о появлении новой вспышки пситтакоза. Иначе каково было бы ему выслушивать эти упреки несмышленого ребенка!
— Чему ты улыбаешься? — чуть ли не враждебно спросила Галина.
Он поторопился объяснить:
— Но это же в самом деле смешно. Как видно, я выгляжу таким счастливым и рассеянным, что даже Лиза считает себя вправе давать мне уроки. И всем своим счастьем я обязан тебе!..
Последняя фраза несколько успокоила ее. Но после этого разговора он вдруг почувствовал себя как бы связанным. Оказалось, что с Галей можно говорить далеко не обо всем.
За всем тем они были счастливы.
И вдруг Галина сказала, что им пора ехать…
В этот день она с самого утра чувствовала себя плохо. Борис Петрович один отправился купаться, но не выдержал и четверти часа в одиночестве. Окунувшись в море и накупив по пути газет и журналов, он вернулся. Галя лежала одетая на постели, следя за ним каким-то сухим, изучающим взглядом. Когда он сказал, что торопиться в Москву не стоит, она строго, как что-то очень давно продуманное, выговорила:
— Я должна приступить к занятиям. Ты же знаешь, что я работаю в аспирантуре при театральном институте.
Его неприятно удивила твердость, прозвучавшая в ее голосе. Она решила этот вопрос одна, не советуясь с ним. Он спросил:
— Неужели ты не можешь попросить по телеграфу об отсрочке?
— Я не хочу.
Странное упрямство, почти вызов, прозвучало в ее словах. Староверов удивленно смотрел на нее. Она встала с постели, села за стол, словно показывала, что придает этому разговору особо важное значение. Лицо ее было опущено, так что он не видел глаз. Но у нее покраснела шея, пальцы рук отбивали неясную дробь по столу. Староверов понял: она ждет сопротивления.
Для него такой разговор значения не имел. Он был согласен ехать куда угодно. Пусть занимается своей историей театра, пусть заканчивает аспирантуру, это будет новый интерес и для него — не вечно же ему думать о вирусах. Он сам с удовольствием станет посещать спектакли, знакомиться с актерами, хотя, по правде сказать, первое знакомство мало понравилось ему. И благодушно ответил:
— Хорошо, поедем.
Галина как будто была не очень довольна тем, что он так быстро согласился. Староверов знал, что у многих людей есть этот недостаток: хочется утвердить свою волю в споре. Он мог бы подразнить ее, посопротивляться, но у него было такое доброе настроение, что весь мир казался голубым и розовым. Он подошел к Галине, поцеловал шею в том месте, где кончаются завитки волос, показывая полное свое согласие. Она сказала:
— На письменном столе лежит телеграмма. Извини, я думала, что-нибудь срочное, а тебя не было, и вскрыла.
Он взял телеграмму, прочитал и удивленно посмотрел на Галю.
Из министерства сообщали, что по просьбе индийского правительства туда направляется группа советских врачей. Староверову предлагали возглавить ее.
Он обвел комнату взглядом так, словно уже прощался с нею. И, странно, комната вдруг показалась жалкой, почти нищей, хотя до сих пор он отлично чувствовал себя в ней. Теперь он видел выцветшую клеевую краску на стенах, пятна и потеки на потолке, захватанные шторы на окнах, канцелярский дешевый стол вместо письменного, жалкое трехногое сооружение вместо обеденного стола, поцарапанное зеркало. Да, дешевое убежище для их любви! А не была ли и сама-то любовь такой же жалкой, дешевой?
Раньше ему казалось, что присутствие Галины освещало комнату особым светом: при ней все здесь становилось необыкновенным. Сейчас же и сама Галина, казалось, была вполне под стать комнате, сидя в этой жалко-упрямой позе, в ободранном кресле.
Надо было во что бы то ни стало стряхнуть с себя наваждение.
Он подошел к Галине, присел на подлокотник, нагнулся к ней, но она не подняла головы.
— Выходит, нам и в самом деле надо торопиться в Москву! — весело сказал он. — Там мы остановимся ровно на столько, сколько потребуется, чтобы зарегистрировать брак и получить визы. На этот раз я тебя не оставлю. Я теперь знаю, что с тобой я значительно умнее и сильнее.