Радостная весть
Шрифт:
Эта тенденция столкновения двух пониманий осталась и сегодня. Да вы ее легко найдете в литературе. В повести Лескова "Гора" вы сразу увидите два типа христианина: один - это художник Зенон, а другой - это вся камарилья вокруг патриаршего дворца. И множество других легенд и сказаний, которые Лесков делает серьезными притчами. Даже Белинский, который очень некомпетентно, очень раздраженно, очень несправедливо писал Гоголю, он ведь тоже давал свое понимание христианства в том письме, которое вам, наверное, памятно со школьных лет. Он говорил, что Христос возвестил свободу, равенство, братство и так далее, то есть трактовал христианство как социально-оппозиционное эгалитарное освободительное
Почему нам важно знать сегодня это? Всем - верующим и неверующим. Потому что сегодня, когда мы возвращаем в нашу культуру утраченные, полузабытые ценности, вместе с ними возвращаются и ценности, созданные Русской Православной Церковью и христианством в целом на протяжении веков. И люди, которые недостаточно ясно представляют себе все богатство и глубокую противоречивость христианского феномена, думают, что христиане - это нечто однородное, Церковь - это нечто такое, что имеет свое определенное официальное мнение, имеет определенно разработанную теорией и практикой систему идеологии. И они будут обескуражены, когда увидят, что внутри этого исторического потока есть множество самых различных и противоречивых течений. И это надо учитывать. Это надо учитывать и тем, кто хочет идти по пути христианства, и тем, кто интересуется им просто как феноменом культуры, кто хочет понять его и объективно разобраться во всем.
В периоды социальных морозов, социальных бурь, как на войне, люди быстро делятся на две категории: наши - не наши, верующие - неверующие и так далее. Это упрощенная схема. И для тех людей, которые только входят в Церковь, эта схема еще видится действующей. Но может оказаться, что для христианина иной язычник, далекий от Церкви человек, станет духовно чем-то ближе, чем его единоверец. Парадокс, но это так. Это будет происходить в силу того, что христианство не имеет единой интерпретации, которая была бы ему полностью адекватна.
Антагонистические, казалось бы, несоединимые моменты неотмирного, отрицающего культуру христианства, и другого, которое стремится участвовать в творчестве, на самом деле были когда-то в Церкви соединены. А было это давно. Когда христианство впервые вышло на арену античного мира, перед ним встал вопрос: как быть со всем этим наследием? С философией, искусством, литературой, вообще со всем огромным зданием античной культуры? Сказать, что все это мусор? Что все это изжито? Что все это надо выбросить? Многие люди так и говорили. Многие готовы были пойти по этому пути.
Но основной ответ классиков христианской мысли, которых называют представителями патристики или Отцами Церкви, был позитивным. Христианство может и должно быть открытым ко всем этим проблемам. Поэтому Отцы Церкви чаще всего были выдающимися писателями, мыслителями, поэтами, социальными деятелями своего времени. Они не считали, что эти вещи чужды или недостойны христианства.
Поэтому вы можете найти у Иоанна Златоуста не только рассуждения о несправедливости, но вы найдете и в его жизни попытки бороться с социальным угнетением, несправедливым распределением материальных благ.
Вы найдете у Блаженного Августина знаменитое высказывание о том, что государство, живущее без закона, в принципе ничем не отличается от шайки разбойников. Это было написано в IV веке. Вы найдете у Василия Великого специальную работу о значении для христианской молодежи языческой литературы. Вы найдете у Григория Богослова (тоже IV век) чудесные юмористические письма, стихи, которые он писал своему другу.
Но часто в этой ориентации происходила подмена. В огромном наследии Отцов Церкви есть особая глава, особый раздел - это наследие пустынников, наследие монашествующих. Оно было собрано в огромном сборнике "Добротолюбие". Это прекрасная, по-своему вечная книга, которая очень много может дать людям. Но вот эта традиция добротолюбия стала восприниматься как единственная. А ведь она была рассчитана на людей, которых называли иноками. "Инок" - это значит "ведущий иной образ жизни". Это тот, кто живет сознательно вне мира вовсе не потому, что он презирает мир, а потому что он лично для себя избрал эту особую дорогу. И вот тогда-то началась такая аберрация сознания: наследие Святых Отцов стало восприниматься как отрицающее культуру, хотя на самом деле это было совсем не так.
Возвращение сегодняшнего христианского мышления (сегодняшнее я понимаю - на протяжении последних ста лет) к традициям Отцов Церкви и есть возвращение христианства к открытой модели, принимающей участие во всем движении человеческого общества. Бердяев называл это оцерковлением мира. Но поймите меня правильно: это слово вовсе не означает, что какие-то исторические церковные аксессуары навязываются мировой светской культуре. Это означает, что светского не существует.
Вот я не знаю, что такое "светское". Это условный исторический термин. Потому что во всем живет высокая духовность. Или - не живет. Даже если есть надпись "Дева Мария", но картина написана неодухотворенно, если в ней есть что-то поверхностное, пошлое, плоское, так ведь она совсем не имеет отношения к духовности. И очень важно, что нет литературы духовной и недуховной, "светской", а есть духовная и бездуховная, хорошая и плохая. И истинно хорошая литература всегда может быть соотнесена с вечными проблемами.
Это же касается всех видов искусства и самых различных видов творчества. Христианство ничего этого не боится. Оно стоит открыто. И внемирная суженная модель - это наследие прошлого. Это средневековье в дурном смысле слова, увы, еще живущее теперь. Оно нередко привлекает неофитов, которым кажется, что они становятся истинными христианами, если надевают черный платочек и ходят какой-то особой птичьей походкой. Ничего этого не требуется. Это лишь пародия, это карикатура.
Внешнее и внутреннее находятся в очень сложном соотношении. Есть тенденция, которая говорит: у меня все духовное вот тут, внутри, мне ничего не надо из внешнего. Но это глубокая ошибка, потому что человек все свои переживания так или иначе выражает. И он не может остаться бесплотным духом, который равнодушно стоит и только где-то в глубине души переживает. Нет. Все выражается, воплощается, воплощается в жест, мимику; переживание вместе души и тела.
Но, в то же время, у внешнего, скажем, у обряда, есть некое коварство, есть некий подводный камень, а именно: тенденция превращаться в самодовлеющее начало. Очень хорошо, когда человек, сосредоточившись перед лицом Божиим, осенит себя крестным знамением. Но постепенно он может о главном забыть и продолжает креститься. И вот в народе уже слова "молиться" и "креститься" стали одинаковыми. И когда бабушка говорит внуку: ты молись, молись, - она вовсе не имеет в виду его сердце. Она имеет в виду, чтобы он помахал ручкой, сделал крестное знамение. Так незаметно внешнее начинает вытеснять внутреннее.
Является ли это опасностью для христианства? Нисколько. Это неспецифическая опасность. Фарисейский механизм работает в любом духовном движении. Потому что внешнее всегда проще. Поэтому фарисеи евангельских времен соблюдали тысячи обрядов, но внутреннее, духовное у них оставалось часто мертвым. И такое фарисейское внешнее благочестие живет где угодно и когда угодно. В диалектике двух элементов: внешнего и внутреннего, открытого миру ив то же время сосредоточенного, - заключается самая глубинная истина Писания. И когда мы всматриваемся в нее, мы находим в итоге главную формулу, последнюю формулу.