Радуга 1
Шрифт:
С Сусловым болтаться было интереснее. Во-первых, всегда можно поговорить, посоветоваться, во-вторых — безопасней.
Забравшись в самый первый раз совместно в олонецкую деревню Сарьмяги, что недалеко от Ладоги, Суслов долго не мог понять, чего они тут забыли среди старых карельских домов с не менее старыми жителями, а также новых коттеджей с бывающими только наездами постояльцами.
— Чего тут искать-то? Озеро — в добрых десяти километрах, все древности времен советской власти, разве что старое кладбище, — недоумевал Шура. — Мы же не гробокопатели!
— Да, здесь, действительно ловит нечего, только недоумение, — ответил Иван, направляя машину своего
— Да, — согласился Суслов. — Вот однажды были мы в гостях у одного приятеля — он купил дом с баней и двухметровыми сорняками не так далеко отсюда, в вепских краях. Дом — приличный, но требовал деятельного участия в своей реанимации. Баня — по черному. Мы ее затопили — греется, даже попарились от души, правда, пол провалился под первым же банщиком. Но дело не в этом. Где-то в углу участка обнаружился старый фундамент. Пес-то с ним, но там попалась на глаза кому-то монетка. Старая, древняя, да, к тому же, китайская. Казалось бы — откуда? Выяснили у местного населения, плохое место — тот фундамент. После революции был там барак — не барак, но пристанище двадцати вооруженных революционных солдат. Были они все сплошь — китайцы, жили кагалом, истребляли контрреволюцию, как и положено. А монетку потеряли, наверно, потому, что их там и сожгли — безобразничали очень. Правда, потом две трети населения деревни латыши расстреляли. А с первого взгляда — и не скажешь, фундамент, как фундамент.
Шура нежился на пассажирском сидении с бутылкой белорусского пива в руке. Он недавно вернулся с очередного контракта и радовался жизни. Скоро предстояло лететь в Египет, туда, где все включено — там не до баловства.
Иван помнил, как его бабуся поминала китайских чертей и латышских нехристей, бесчинствовавших везде, куда их направлял РВС. Долгое время он и не знал, что те за ежедневный паек с белой булкой были самой действенной силой банды евреев из Южного Бронкса Нью Йорка, что на немецкие деньги совершили в России переворот 17 года.
Они въехали в лес и остановились лишь только тогда, когда на смену соснам пришли кривые березы и чахлые осинки.
— Дальше — Сармяжское болото, — махнул он рукой. — Если ты еще способен логически мыслить, то болота сами по себе не образуются. Да и специально их никто не разводит. Во всяком случае, я такого не припомню. Это раньше была Ладога, только потом постепенно отступила, оставляя за собой стоялую воду, зарастаемую мхом. Глубина здесь приличная, вода — отличная, сверху метра три торфа. Нас он, этот торф, не интересует. Впрочем и вода тоже. Вот былое поселение — наоборот.
— Ну и где оно? — спросил Суслов, вылезая из машины.
— Будем искать. Затем сюда и приехали, — ответил Иван и подмигнул. В руках у него оказался портативный переносной холодильник, где настаивались различные напитки, в основном благородные: водка та и водка ся, а еще пиво. — За приезд на место археологических успехов! Отдых начинается!
Они сноровисто обустроили себе бивуак, предполагая провести наедине с природой три дня. Времени было вполне, чтобы отдохнуть как следует, поэтому первым делом было решено отправиться на рыбалку. До ближайшей речки было с километр, до Ладоги — раза в четыре подальше. Заранее заготовленные черви уже истомились в банке из-под кофе и жаждали броситься в воду и наловить там рыбы.
Две попытки Шуры забросить свой тайваньский спиннинг с многообещающим воблером на конце лески были успешны: сначала он поймал ветви неряшливых кустов, свисающих до самой воды, потом какой-то топляк, высовывающийся частично почти на середине речки. Иван, не мудрствуя лукаво, увлекся истреблением окуневого поголовья, величиной с ладонь и крупнее. Клевало вполне прилично, что не могло не радовать сердце настоящего мужчины.
Суслов с третьего раза все-таки опустил своего воблера на оперативный простор и сразу же зацепился им за подводного монстра. Потребовалось минут пятнадцать каких-то хитрых вываживаний, чтобы двухкилограммовая щука соизволила выбраться на берег. Шура разволновался и заставил Ваньку фотографировать себя в различных позах. Щука ухмылялась и щелкала зубастой пастью, в ведре ответно трепыхались почти черные окуни.
Для Шуры, похоже, рыбалка закончилась — он не мог оторвать свой взгляд от лысой башки трофея, ходил кругами и хвалил себя, Ваньшу, речку и свой отпуск. Наконец, Иван произнес решительным тоном:
— Язь!
Можно было это слово, конечно, воспринимать, как ругательное, но Суслов посчитал его сигналом к отходу в лагерь. На самом деле Ванька выудил замечательную рыбу, круто изогнувшую удилище пока она летела в объятия рыбака. Добыча была похожа на очень крупную плотву, только чешуя ее не отливала чернотой, разве что слегка синела отливом. Решив, что это должен быть именно «язь», никогда не виданный раньше, он ее так и окрестил.
Изготовленная по лучшим традициям уха была так аппетитна, так по-рыбацки изыскана, что ни о каких поисках не могло быть и речи, к тому же явно вечерело.
Вокруг было тихо, только трещали поленья в костре, да журчала «Двойная Золотая», наливаемая в традиционные железные кружки.
— Иван, коровий сын, — сказал Суслов, откладывая в сторону изгрызенную под разными углами щучью голову (кто бы знал, как я, пишущий эти строки, хочу кушать! Но до корма еще добираться полтора суток, до еды — полтора месяца). — Почему тебя потянуло именно в эту Сармягу? Что здесь особенного, кроме замечательной горы да десяти домов?
Ванька, тщательно разделывающийся с разваренными и почти сладкими речными окунями, обтер руки о припасенную тряпицу, плеснул водки в обе кружки и только потом заговорил. Речь его была нетороплива, как у институтского профессора Сумеркина с кафедры «Технологии Ремонта (Судовых) Машин».
— Ты, как местный житель, наверно в курсе, кто такой был Лемминкяйнен.
Суслов только пожал плечами, изображая то ли согласие, то ли не очень.
— Так вот этот герой народного эпоса «Калевала», развратник, пьяница, хвастун и ненадежный человек, жил как-то в трех местах. Где родился, где скрывался и где потом прибился. Он был герой, устраивал везде свои порядки. Если не вдаваться в подробности, в которые я, вообще-то, вдаваться не в состоянии, это Царское село, остров Сааре-маа, и древний погост Саре-мяги.
— А Царское село- то здесь причем? — удивился Шура.
— Царским оно стало не потому, что там царь прохлаждался, а потому что называлось «село Саре», или «Сарьское село». Да, такие, брат, коллизии. Так вот, если допустить, что Вяйнемёйнен — не кто иной, как Вяйнемёйсен, то есть, по-простому, Моисей, то кто ж тогда был этот негодяй Лемминкяйнен? По описанию, хотя бы в 27 руне — он не самый местный чувак. «Обозлился Лемминкяйнен, кудри черные откинул, как котел, черны те кудри». Интересно бы поискать, но в Царском селе всё уже и наши, и немцы перерыли в свое время. На Сааремаа — не пробраться. Там раньше режимная территория была, теперь тоже не все так просто — Эстония.