Радуга Над Теокалли
Шрифт:
— Как же ты можешь?.. — снова прошептала Иш-Чель. Голос теперь дрожал, прерывался, молил. Но он молчал. Его мысли стремительно неслись в бешеном водовороте, и он не мог их остановить, поймать ту, которая поможет объяснить жене, да и ему самому, что не в его власти что-либо изменить. Он только халач-виник! Помочь могут только боги! Как же она не может этого понять! Его сердце уже разорвалось на части от боли. Он зол на самого себя, на свою беспомощность и бессилие! Почему он должен защищаться? Ведь это у него отнимают самое дорогое, самое желанное. С этой утратой он не сможет просто нормально жить, зачем же его так жестоко мучают?! Почему она не понимает его? Зачем заставляет страдать, обвиняя? Какое она имеет право?! А шепот впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:
— Я прошу тебя, одумайся… убеди их! О, боги, как я хочу жить! — Иш-Чель в отчаянии вцепилась в его руку.
— Иш-Чель, я сделал все, что мог. Почему ты меня не понимаешь?! — пересиливая боль, он вырвал свою руку и поспешил отвернуться, чтобы не смотреть на исказившееся лицо жены.
— Но я не хочу умирать! — Повисла пауза. "Зачем я пришел?". Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была ее последняя, правда очень призрачная, надежда на спасение:
— Я же люблю тебя…
— Неужели ты не видишь, что мне больно!
— Завтра я умру, а тебе будет еще больнее… — в ответ он смог только скрипнуть от злости зубами и снова от нее отвернуться.
— Помоги мне, спаси меня! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь!
Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!
— Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!
— Неправда. Помоги мне бежать… — впервые тихо и спокойно сказала она. Но эти слова произнеслись в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей, оттеснили все второстепенное. Теперь главное стало ясным и четким.
— Бежать?.. Но… Как же я раньше не подумал… Конечно же! Если ты убежишь, то останешься жить! — он обрадовался и прижал ее к себе. Иш-Чель услышала гулкие удары сердца —
"Живой!" — Она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:
— Скорее… — Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понесся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка сменяли одна другую. Со спасением жены он терял все, становился изгоем, которого могли убить в любой момент — он выкрал священную жертву. К такому шагу он не был готов. Поэтому удержал жену:
— Ты понимаешь, что мы станем преследуемыми изгнанниками, нас нигде не примут?
— Я хочу жить!
— Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты будешь завидовать последнему рабу!
— Я вижу, что это страшит скорее тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я еще здесь!
— Но ты не сможешь жить в лесу!
— А я разве буду одна?
— Нет… конечно же, нет, но мой долг перед моим народом, я должен быть с ним!
— Но я тоже принадлежу тебе. Ты не сможешь жить, зная, что меня нет! — Некоторое время он еще размышлял, но потом решился:
— Пойдем, я помогу тебе выйти отсюда, но дальше ты пойдешь сама…
— Я согласна на все! — Иш-Чель сжала свое сердце в кулак и потянула мужа к
выходу. Он шел покорно, а на лице читалась такая безысходность, что другая бы
женщина и в другой момент просто бы махнула на него рукой. Но он был ее единственной возможностью вырваться, и Иш-Чель решила, что пусть это будет потом, главное сейчас, чтобы он вывел ее из города за его пределы. А она как-нибудь переживет его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное — выйти отсюда живой!
Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию — не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий рассыпчатый лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности — когда он шел сюда, везде был свет. Теперь он должен был сообразить, куда бежать.
Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что помнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжелого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…
Солнце еще не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот барабанов, издав торжествующий вопль. Затем они с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на своем теле — капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии четко произносить слова гимна и издавали вой собак.
Когда жрецы вышли из храма, и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал весь город. Все кричали, людям вторили свирели, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли. Разгоняя предрассветный мрак, горели факелы, но, отбрасывая причудливые тени на стены домов, они лишь искажали озверевшие лица…
Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своем сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного, предательски сжималось сердце, стоило только взгляду найти пышные носилки бывшей невестки. Прокралась предательская мысль: "Может быть, я зря ее уничтожила?"
Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали настой из трав, который содержал успокаивающие компоненты, и правитель впал в оцепенение. Однако, Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом. Но Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришел в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своем ложе и тупо смотрел на отблески факелов. Громкая волна воя с площади на минуту привела его в чувства. Он на мгновение приподнялся. Попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.