Радуга Над Теокалли
Шрифт:
Так он и бродил по ночному городу, ожидая, когда все в доме улягутся спать, и он сможет незаметно проскочить к себе, а утром перейдет в казармы к своим солдатам.
Спасение пришло в лице старого воина-ветерана, который что-то нес, прикрыв плащом, да еще так бережно, что, когда спотыкался, прижимал свою ношу к груди, словно, она была живой. Старый солдат признал своего бывшего командира и, обняв, вернее, опираясь на него, предложил ему слегка заплетающимся языком, постоянно оглядываясь в поиске стражей порядка:
— Храбрый Ягуар, мы столько не виделись, неужели ты откажешь своему старому товарищу в компании?.. У меня смотри что есть… — заговорщески подмигнул вояка и приподнял край плаща, обнажая глиняный кувшин. Колыхнув его, ветеран прошептал:
— Это сильнейшее, живительнейшее октли. Я видел, как ты сегодня играл. Пойдем, отметим твою победу? Не волнуйся, мы тихо-тихо посидим на берегу озера, нас никто и не заметит. А. если эти патрульные попадутся нам, то кто посмеет нас задержать?!
Амантлан не очень любил октли, оно туманило разум и расслабляло язык, к тому же его разрешалось употреблять только очень старым людям, а уж тому, кого ночной патруль задерживал пьяным, доставалось по всем статьям. Но отказать старому боевому товарищу не мог. Они весело посидели на берегу озера и смогли опустошить весь кувшин. Только после этого разошлись по домам.
Выпитое октли отдавало приятным туманящим шумом и обволакивающей теплотой. Хотелоеь радоваться и смеяться, но Амантлан помнил, что никак нельзя нарушать тишину и порядок спящего города. Поэтому он решил очень тихо подойти к дому и полюбоваться прекраеным видом на озеро. Вдохнуть полную грудь свежего, отрезвляющего ночного воздуха (это уж было вовсе не к чему!) с мечтательным видом оглядеть окрестности и просто помечтать. Помечтать о том, что он никогда не сделает.
Он никогда не позволит себе, даже в еще большем опьянении войти к ней в комнату… Опуститься просто так, по-свойски, на циновку, откинуть тихо и осторожно теплое одеяло и скользнуть неслышно к ней в постель…
Ее теплое тело вздрогнет от его неожиданного прикосновения, а может просто от дуновения ночного ветерка, который чисто случайно проскользнет вместе с ним… Но тут же успокоенно замрет, в превдкушении той неги, которюу подарят его больше сильные руки… Он ласково проведет своими ладонями по самым крутым и волшебным изгибам тела, о которых не позволяет себе мечтать днем, а ночью они сводят его с ума. Об этих бедрах крутых и высоких, об этих полных и налитых жизнью грудях…
Сколько он сможет сказать ей одним своим смелым и уверенным жестом! одним только жестом… Но женщины любят ушами… Он будет шептать ей самые ласковые слова… И ни одно не будет достойно её красоты… Тогда он осторожно прикоснется к её непослушным завиткам на висках. О, эти её волосы, они способны свести кого угодно с ума, а уж он — раб её навеки! Так хочется пропускать эти несравненные пряди, напоминающие чудесный нежный пух, сквозь пальцы… Пусть бы они обвили его шею, как вечные кандалы, но только бы ощущать их невесомую теплоту…
Потом бы он, крадучась, дотронулся до её глаз, таких глубоких и осторожных… Ее веки затрепетали бы от внезапного пробуждения от сладкого сна… Они бы встрепенулись, удивленно, потом испуганно, затем томно и расслабленно, но, а потом… Радостно засверкали бы её удивленные и счастливые глаза. Глаза любимой и счастливой женщины. Сколько бы в них, в этом бездонном омуте он нашел бы и прочитал любви, обещаний, чарующего счастья и неги… Эти глаза… Они бы взглянули в самую глубину его исстрадавшейся души и встретили бы там его безграничную любовь. Они нашли бы там тот пъедистал, на который он возвел свою богиню, и убедились бы, что это не на миг, не на год, а навсегда, на всю его жизнь.
Спроси они его, что бы он отдал за один только миг такого блаженства, и он, не стыдясь, не смущаясь, не запнувшись, сказал уверенно, что все бы положил к её ногам.
Все, что имеет.
Все, чем обладает.
Он готов все отдать этой единственной женщине, ставшей смыслом его жизни, воздухом, которым он дышит, водой, которую он пьет, сном, которым грезит наяву. Всю свою любовь и жизнь.
Очарование ночи, когда не нужно слов, когда действуют руки и губы… Он бы покрыл каждую клеточку ее тела своими губами, а они, эти поцелуи, жгли бы потом её в течение дня, напоминая о безумствах проведенной ночи.
О, волшебница-ночь! О, сладкие грезы! Как тяжело осознавать о неразделенной любви, когда протяни руки, войди в комнату, отдерни одеяло и возьми это несопротивляющееся, покорное тело рабыни! Хотя, она теперь свободна, и он сам подарил ей эту свободу! Он сам отдал ее под защиту закона. И подарит ли смирение и послушание то необъяснимое, несравненное, неповторимое забвение в жарких обжятиях, которые будут гореть только с одной стороны?.. Сможет ли он посмотреть в эти бездонные глаза, полные презрения и укора, рано утром? Нет, он будет вынужден, как паршивый пес, поджав хвост бежать, прятать глаза и никогда не сметь даже надеяться на радостный блеск в её глазах… И дело не в умении, в опыте, его у него хватает, он знает, как доставить женщине удовольствие, заставить ее долгое время мечтать только о нем, о его руках. Но можно ли там, где должна править любовь, применять силу?
Что же ему делать?! Как унять этот бешеный стук сердца и зов плоти? Сколько же еще можно, уподобляясь дикому псу, глядеть на волшебную луну и, как полоумному, с ней вести беседу! Есть ли предел этим мукам! А может быть это всё пустое, нет никакой любви? Просто упрямая женщина играет им… А он, как юнец купился на её недоступность? Но ведь она его жена, она согласилась ей быть, пусть по принуждению, но это был единственный выход, чтобы спасти её от смерти! А сколько он потерял после этого шага… Но разве можно ставить на одну чашу весов жизнь, любовь и счастье с этой женщиной, и какие-то признания его успеха, продвижения вверх… Что ему звания, что ему власть, если душу сжигает нетушимый огонь, нет, не страсти, нет!.. Это была любовь… Он готов был любить её даже безответно…
Просто молодость и энергия брали своё. Амантлан так любил жизнь и все земные радости, которые она ему дарила, что его бурный темперамент не мог мириться с безысходностью происходящего, терпение его рвалось изнутри и грозило порвать крепкие путы разума и воли. Он был вынужден сражаться ежеминутно с самим собой, со своими чувствами, со своей, как он уже понимал, безумной и безответной любовью.
Тупик, в который он сам себя загнал, объявив Иш-Чель своей женой, не имел выхода. Он не знал, как найти даже самую узкую, пускай невидимую, но едва ощутимую тропинку к её сердцу. Он не ждал от женщины благодарности. Нет, это было ему противно, он хотел лишь её взаимности, но холодность и безразличие Иш-Чель сводили его с ума, и он внезапно понял, что сердце его живое, что он способен не только радоваться или злиться, но и страдать, мучиться. Биться головой об стену и терпеливо ждать, надеясь только на волю всевидящих и недремлющих богов. Может быть, они смилостивятся над ним?.. А пока он должен бежать от нее подальше. Он завтра же уйдет из города и поторопит воинов со сборами в поход. Пусть ему не хочется выступать против этих диких отоми, идти в их горный неприветливый край, но это лучше, чем выть на луну! Да, так будет лучше, а поэтому еще на этой неделе, нет, через день он выступит с ягуарами. Как же прожить еще два дня?!
Амантлан не напрасно переживал о предстоящих днях до начала похода. Его, промучавшегося ночью от бессонницы, с трудом терпящего головную боль от выпитого вечером октли, разбудил тихий плач той, о которой он так долго и стастно мечтал.
Трудно представить себе изумление мужчины, обнаружившего у своей постели предмет своего вожделения в тот момент, когда он меньше всего о нем думает и желает видеть. Выпитое октли не делало Амантлана привлекательным, единственным желанием его было засунуть голову под одеяло и вообще никого и ничего не слышать! А тут… Иш-Чель и вся в слезах, что может быть ужасней в утренний час для больного человека! Но отмахнуться от неё Амантлан не мог. Где-то в подсознании встрепенулась испуганная мысль, что с любимой женщиной приключилась беда. Ведь иначе она ни за что не пришла бы в его комнату сама и не посмела бы его разбудить. С трудом мужчина разомкнул тяжелые веки и обрадовался, что свет с улицы не столь ярок. Глазам больно, но не настолько, чтобы нельзя было их держать открытыми и сфокусировать на женщине, примостившейся скромно в изножье его постели.