Радуга (Птицы в пыльных облаках)
Шрифт:
Со стуком перевернулась очередная табличка.
– И верейное не платил. И дымное. И подушное.
Единственный нежно-голубой глаз выразил укоризну.
– По две полшельги с каждого, включая пеню, и это выходит...
– А поелику из воздуха сгуститься не могли, - ядовито перебил Юрий, - то следует допросить воротную стражу на предмет утаения дохода.
Магистрат мучительно воздохнул.
– Допрашивали быть. А ежели пробрался в город через калиточку в городской стене либо через верх оной, имеет место подлое уклонение от обязанностей честного человека по выплате...
– Мостового, верейного и на каланчу.
– Правильно!
– магистрат расцвел.
– Итак, это выходит девятнадцать...
– Десять.
Магистрат сунулся кривым носом в бересты:
– И плата за дознание.
В ратуше было тепло и сонно, плавала в солнечных столбах пыль.
– Двенадцать, и не шельги больше.
– Прямо сейчас.
– Четыре, - Крадок вывернул мошну, показывая ее внутренности. Монетки покатились по столу, отец-магистрат живо прижал их дланью. Порскнул из-под рукава песок. Покосившись на Юрия, рядец быстро смел его на пол.
– Однако же терзают отцов-благодетелей сомнения. Поелику вверенный нам градец не узрел возка славного нашего сожителя и врачевателя, - магистрат пожевал нижнюю губу. Ей-ей, барсучина.
– А челядин вельми много, три девки...
Мастер перегнулся через стол. Отец-магистрат подался назад, в словах тоже.
– Замечу также, - сказал он с печалью в голосе, - что охрана вашего дедушки оказала гостю тароватому, известному и полезному Кроме, гвалт и поношение.
Юрий вылупился от души:
– Что?
Ресницы хлопнули одновременно - черные, длинные, как песня, Юрия и белесые рядца.
– Гвалт и поношение. Вот, в грамотке записано.
– Гвалт, может, и был, - вздохнул знаменщик, - а поношения - не было.
– Как же не было поношения? Он же гостя этим... басурманом звал?
– Сколько?
– спросил Юрий прямо.
– Пять.
– Упырь.
– Набавлю.
– Стукну.
– А вот это - не нужно!
– воздел пухлые руки рядец.
– Две.
– Но возок представьте. И озаботьтесь прошением в гильдию о дозволении врачевания, поелику...
– Понял.
И они разошлись, почти довольные друг другом.
Сольвега стукнула по исхудавшему мешку. Взлетела пыль. Радостно засмеялся Микитка.
– Ой, держите меня!
– всплескивая обвалянными в муку руками, охнула Сольвега.
– Ох, трое держите, четверо не удержат!
Тумаш с Саввой рады были стараться. Андрей - не все синяки еще зажили, чуя подвох, остался в стороне. И правильно. Неотразимая в ближнем бою Сольвега грудью разметала помощничков. Тумаша приложило об угол стола, Савву мало-мало не закинуло в очаг. Попытка возмутиться была пресечена на корню.
– У, ряхи бесстыжие, - свирепствовала ключница, - оглоеды, коты подзаборные. Совести у вас нет! Мыши скоро с голоду разбегутся. Толокна в кадушке на дне, по ларю с мукой ветер свищет, шемаханское пшено кончилось, а вы жрете да девок лапаете, саранчуки!
– Такую лапнешь, - прогудел Савва, потирая колено.
– Себе дороже.
Сольвега метнула в него косой взгляд, грохоча в котле уполовником.
– "А когда я стану вот так, - осторожно прошептал Андрей, - то мне плевать, на какой стороне у тебя тюбетейка".
Масла в огонь подлил воротившийся Юрий. На крик и грохот в кухню прибежали Сашка, Ястреб и зареванная Сёрен - Лэти ушел с фрягом Хотимом Зайчиком. Ушел ненадолго - надолго обряд не отпустил бы, но сиротка все одно рыдала, как по покойнику.
Ястреб грохнул кулаком об стол, заставив кухонную утварь, на радость Микитке реявшую под потолком и гоняющую по углам взрослых дяденек, вернуться на предназначенные места.
– Десять шельг, - почти неслышно фыркнула Сольвега.
– Это ж муки три мешка.
Ястреб выслушал, ухмыляясь, запустил пальцы в волосы:
– Да-а. Ну, лошадки есть. А вот где я им возок достану?
Мужчины переглянулись.
– Стоит у нас... какая-то развалина, - мученически выдавил Юрий.
– Так что ж ты...
– мужчины вскинулись смотреть.
– Да, развалина, - Андрей пнул колесо.
– И в печку не сгодится.
Ворота были распахнуты, по каретному сараю плавала подсвеченная солнцем пыль, пахло трухой и сеном - хотя сена здесь не хранили лет пятнадцать.
– Все равно исправлять придется, - Тумаш стал закасывать рукава.
Ястреб кивнул.
– А ты, Сольвега, с Андреем за конями. Через три дня пригоните. Сёрен за Микиткой присмотрит или с собой?
Ведьма-ключница пожала плечами. Улыбнулась полногубым ртом.
– Так коней ворочать не будем?
На нее вылупились.
– Ягодка, - отвесил челюсть Савва, - как ты это представляешь? Люди добрыя-а, мы тут вам паутинника убили, домишки порушили, коней свели, так теперь ворочаем; а игде у вас городская тюрьма?
– Я ж говорю, конокрады, - Сольвега казалась очень довольной.
– Кстати, надо коням клейна сменить. Нарисуй мне исангские, ладно?
– Ой, вот вы где, - воротный проем заслонила тощая фигура аптекаря, у ног его отирался кот.
– А у меня к вам дело.
И заливисто чихнул.
Как ни старайся, ни прячь под корыто чудо, все равно прорвется - хоть пальчиком солнца на сизом бочке перезрелой сливы, хоть зыбкой радугой с метелочки, которой обрызгивают торговки дары земли. И сами женщины, вдруг разглядевшие струистое сияние, то ли отшатнутся, то ли улыбнутся неуверенной улыбкой. Приметлива была Сольвега, стоя на солнцепеке, где полотняный навес едва давал тень, рядом с другими зеленщицами. Три дня тому и помыслить не могла, что вот так будет стоять. А все Мартин, получивший за снадобья зеленью - огурчиками, бурячками, белой молодой капустой... Жалуясь, что к торгу неспособен, умолил заступить Сольвегу. Она красивая, у ней бойчее раскупится, а деньги лишними не бывают...