Рахиль. Роман с клеймами
Шрифт:
– Ну так что? Расскажешь? – сказал Николай. – Чего у вас там произошло?
– Ты знаешь, я как раз хотел с тобой на эту тему поговорить… Я за тем и звонил… То есть не совсем на эту… но, в общем, про Любовь…
– Про какую любовь? – быстро перебил он. – Про твои отношения с Натальей?
– Нет, про Любовь Соломоновну. Ее так зовут… Мою первую жену… Любовь Соломоновна…
– А… Понятно. А то я вдруг подумал…
– Нет, нет, что ты. Это не обсуждается. Я и не хотел об этом совсем говорить. Я насчет Любви Соломоновны… И насчет Дины…
– Дины? А это еще кто?
– Дина – моя невестка. У нее большая беда…
– Так-так,
После того как я изложил ему свою просьбу, – сбивчиво, бестолково и сглатывая пересохшим горлом, так что дергалось все лицо, – Николай посидел молча, закурил, посмотрел на меня и усмехнулся:
– Ух ты какой, профессор. Молчал, молчал, всю мою водку выпил, а теперь я должен тебе помогать.
– Но я думал… тебе не сложно…
– Да? Как органы дискредитировать – это нормально, а как помогать – сразу «тебе не сложно». Молодец. Пять баллов.
– Я никого не дискредитировал…
– Перестань! Думаешь, я не знаю – о чем ты на своих лекциях без конца говоришь? «КГБ – то, КГБ – се». Рассказывал бы им про своих Шекспиров. Тебе за что деньги платят?
– Откуда ты можешь знать – о чем я там говорю?
– Брось! Не прикидывайся ребенком. У меня работа такая. Стучали и всегда будут стучать. А ты и разговорился. Думаешь, демократия – так теперь давай на каждом углу языком трепать? Ну и что с того, что я тебе насолил? Чего ты на всю контору-то ополчился? Там же у тебя дети сидят. С неокрепшим сознанием. А в стране еще неизвестно как повернется. Ты им жизнь можешь испортить. Головой думай! Я ведь не один эти бумажки читаю.
– Они что, передают кому-то мои слова?
Я смотрел на него и не мог поверить.
– Хватит, – сказал он. – Разговор окончен. Ты, видимо, точно идиот. Ах, черт! Что же ты не напомнил выключить лампу?!!
Он дернулся через весь стол, опрокинул бутылку и выдернул из розетки шнур.
– Говорил же тебе – сгорим! Надо было десять минут – не больше! Ты чем думал? Идиот! Тупица несчастный!
Утром я проснулся от боли в правом глазу. Люба промыла мне его чаем и сказала, что сетчатка, наверное, сожжена. Правая половина лица у меня была красная, как помидор.
Выходя из кабинета врача, я наткнулся на Николая. Он держался рукой за левый глаз и печально смотрел на меня правым. Вся левая часть лица у него была пунцовой.
– Красавчик, – сказал он. – Нам теперь можно с тобой в цирке выступать. Смешной будет номер.
– Как ты меня нашел?
– Цыганка погадала. У врача там еще кто-нибудь есть?
– Нет, никого. Но здесь только по прописке. Ты что, тоже в этом районе живешь?
– «Мой адрес – не дом и не улица». Ты ансамбль «Самоцветы» в молодости любил?
Я посторонился, и он шагнул в кабинет. Двигаясь к лестнице по коридору, я вдруг представил себе, как удивится сейчас окулист, и не смог удержать улыбки.
– Эй, профессор! – раздался у меня за спиной голос Николая.
Обернувшись, я увидел, как он выглядывает из приоткрытой двери.
– Ты подожди уходить. У меня к тебе дело. Поможешь мне кое в чем.
Все это происшествие с Николаем было одним сплошным несоответствием. Вернее, с одной стороны – чего тут было и ожидать, когда идешь с просьбой к этим людям? Но с другой – все равно чувствовался какой-то диссонанс, несовпадение двух выкроек. Такая общая неровность краев. Как будто ждал чего-то иного.
Реальность
Как в случае с памятником. Он хоть ни в каком смысле и не является человеком, но зато активно имеет его в виду. Стремится к совмещению очертаний. Включая динамические моменты в виде струящейся по каменному лицу дождевой воды. Которая в пространстве метафоры изо всех сил прикидывается слезами. Но безуспешно. Контуры не совпадут.
Эти мысли впервые пришли мне в голову в Киевской лавре. Концепция несоответствия вещи самой себе. И явлений. И возрастов.
Я смотрел тогда на крошечные иконки, которые продавались в магазине с белыми стенами, и думал сразу о всех святых – сколько им было лет, когда это с ними случилось, то есть все это кипящее масло, дикие звери, любопытство случайных и неслучайных зрителей, колья, крючья, наматывание кишок, топоры. Судя по изображениям – в среднем лет пятьдесят, не меньше. Но тут ведь явно требуется наивность и жизнелюбие значительно более молодого человека. Для крючьев и топоров. Революция делается порывистым сердцем. Тем более если она победила на целые две тысячи лет, а не просто перегородила полицейскими кордонами, скажем, Париж на неделю, чтобы молодежь могла побить стекла, покричать и попеть на улицах все самое любимое из «Битлз».
Тогда в Киевской лавре я решил, что им всем было не больше двадцати пяти. Максимум двадцать восемь. Потому что в тридцать человек уже готов обсудить с обществом условия капитуляции. Своей, разумеется. Заставить капитулировать общество в этом возрасте за всю историю смогли всего два-три человека.
Я попросил у продавца святую Любовь и долго вглядывался в ее совсем не похожий на Любин лик взрослой печальной женщины. «Вот возьмите еще свечечку. Как придете домой, зажгите ее перед дверью и войдите со словами: «Святые отцы Печерские, молитесь о нас». Возьмите, возьмите. Сила необыкновенная». – «Да нет, спасибо, я комсомолец». – «Берите, берите». Потом, уже вернувшись в Москву, выяснил ее возраст. Дочерей святой Софии казнили в 137 году при императоре Адриане. Вере исполнилось двенадцать лет, Надежде было десять, а Любовь приняла мученичество девятилетней. Так что даже мои аллюзии на французских шалопаев оказались сильно преувеличенными. Но с «Битлз» все-таки были пересечения. Раннее христианство и рок-н-ролл. Встреча союзников на Эльбе. «All we need is Love! All we need is Love!» А вот насчет возраста – никаких двадцати – двадцати пяти лет. Просто дети.
Оскар Уайльд тоже мучился от этих несоответствий. Правда, в другую сторону.
«Трагедия старости не в том, что стареет тело, а в том, что душа остается молодой».
Извелся, бедняга, со своей юной душой, с этой шустрой Психеей, в коридорах тюрьмы города Рэдинга. Куда тоже попал, разумеется, по душевной молодости. А как вы хотели? Проблема внутреннего возраста.
Интересно, он когда-нибудь совпадает с тем, на что смотрят все эти люди в метро, когда ты входишь в вагон и стоишь у дверей, и качаешься, потому что все места заняты, и все смотрят, а на что им, скажите на милость, еще смотреть? И никто не уступает место.