Раковый корпус
Шрифт:
Очевидно, Олегу нужно было выйти. Так на самом интересном месте прервался разговор, давно затаённый.
Анжелина обернулась, удивляясь, зачем ещё Костоглотов тут, но повыше её головы посмотрел и Лев Леонидович – немножко с юмором. Что-то неназовимое было в его лице, отчего Костоглотов решился продолжать:
– А ещё, Лев Леонидович, я хотел вас спросить: слышали вы о берёзовом грибе, о чаге?
– Да, – подтвердил тот довольно охотно.
– А как вы к нему относитесь?
– Трудно сказать. Допускаю, что некоторые частные виды опухолей чувствительны к нему. Желудочные, например. В Москве сейчас с ним с ума сходят. Говорят, в радиусе двести километров весь гриб выбрали, в лесу не найдёшь.
Анжелина отклонилась от стола, взяла свою бумажку и с выражением презрения, всё так же независимо (и очень приятно) покачиваясь на ходу, ушла.
Ушла, но увы – и первый разговор их уже был расстроен: сколько-то на вопрос было отвечено, а вернуться обсуждать, что же вносят женщины в жизнь, было неуместно.
Однако этот лёгко-весёлый взгляд, промелькнувший у Льва Леонидовича, эта очень неограждённая манера держаться открывали Костоглотову задать и третий приготовленный вопрос, тоже не совсем пустячный.
– Лев Леонидович! Вы простите мою нескромность, – косо тряхнул он головой. – Если я ошибаюсь – забудем. Вы… – он тоже снизил голос и одним глазом прищурился, – там, где вечно пляшут и поют, – вы… не были?
Лев Леонидович оживился:
– Был.
– Да что вы! – обрадовался Костоглотов. Вот когда они были в равных! – И по какой же статье?
– Я – не по статье. Я – вольный был.
– Ах, во-ольный! – разочаровался Костоглотов.
Нет, равенства не выходило.
– А – по чему вы угадали? – любопытствовал хирург.
– По одному словечку: «раскололся». Нет, кажется, и «заначка» вы сказали.
Лев Леонидович смеялся:
– И не отучишься.
Равные не равные, но уже было у них гораздо больше единства, чем только что.
– И долго там были? – безцеремонно спрашивал Костоглотов. Он даже распрямился, даже не выглядел дохло.
– Да годика три. После армии направили – и не вырвешься.
Он мог бы этого не добавлять. Но – добавил. Вот служба! – почётная, благородная, но почему порядочные люди считают нужным оправдываться в ней? Где-то всё-таки сидит в человеке этот неискоренимый индикатор.
– И – кем же?
– Начальником санчасти.
Ого! То же, что мадам Дубинская, – господин жизни и смерти. Но та бы не оправдывалась. А этот – ушёл.
– Так вы до войны успели мединститут кончить? – цеплялся Костоглотов новыми вопросами, как репейник. Ему это и не нужно было, а просто пересыльная привычка: в несколько минут, от хлопка до хлопка дверной кормушки, обозреть целую жизнь прохожего человека. – Какого ж вы года?
– Нет, я после четвёртого курса зауряд-врачом пошёл, добровольно, – поднялся Лев Леонидович от своей недописанной бумаги, заинтересованно подошёл к Олегу и пальцами стал прокатывать, прощупывать его шрам. – А это – оттуда?
– Ум-гм.
– Хорошо заделали… Хорошо. Заключённый врач делал?
– Ум-гм.
– Фамилию не помните? Не Коряков?
– Не знаю, на пересылке было. А Коряков – по какой статье сидел? – уже цеплялся Олег и к Корякову, спеша и его выяснить.
– Он сидел за то, что отец его был – полковник царской армии.
Но тут вошла сестра с японскими глазами и белой короной – звать Льва Леонидовича в перевязочную. (Первые перевязки своих операционных он смотрел всегда сам.)
Костоглотов ссутулился опять и побрёл по коридору.
Ещё одна биография – пунктиром. Даже две. А остальное можно довообразить. Как по-разному туда приходят… Нет, не это, вот что: лежишь в палате, идёшь по коридору, гуляешь по садику – рядом с тобой, навстречу тебе человек как человек, и ни ему, ни тебе не приходит в голову остановить, сказать: «А ну-ка, лацкан отверни!» Так и есть, знак тайного ордена! – был, касался, содействовал, знает! И – сколько же их?! Но – немота одолевает всякого. И – ни о чём не догадаешься снаружи. Вот запрятано!
Дикость какая! – дожить до того, чтобы женщины казались помехой! Неужели человек может так опуститься? Представить этого нельзя!
А в общем – радоваться, выходит, нечему. Не отрицал Лев Леонидович так настойчиво, чтоб ему можно было поверить.
И понять надо было, что потеряно – всё.
Всё…
Как бы заменили Костоглотову вышку на пожизненное. Оставался он жить, только неизвестно – зачем.
Забыв, куда шёл, он запнулся в нижнем коридоре и стоял бездельно.
А из какой-то двери – за три двери до него – показался беленький халатик, очень переуженный в поясе, такой сразу знакомый.
Вега!
Шла сюда! Недалеко ей было по прямой, ну обогнуть две койки у стены. Но Олег не шёл навстречу – и была секунда, секунда, ещё секунда – подумать.
С того обхода, три дня, – суха, деловита, ни взгляда дружбы.
И сперва он думал – чёрт с ней, и он будет так же. Выяснять, да кланяться…
Но – жалко! Обидеть её жалко. Да и себя жалко. Ну вот сейчас – пройдут как чужие, да?
Он виноват? Это она виновата: обманула с уколами, зла ему желала. Это он мог её не простить!
Не глядя (но видя!), она поравнялась, и Олег, против намерения, сказал ей голосом как бы тихой просьбы:
– Вера Корнильевна…
(Нелепый тон, но самому приятно.)
Вот теперь она подняла холодные глаза, увидела его.
(Нет, в самом деле, за что он только её прощает?..)
– Вера Корнильевна… А вы не хотите… ещё мне крови перелить?
(Как будто унижается, а всё равно приятно.)