Раковый корпус
Шрифт:
– Вы же отбивались? – всё с той же непрощающей строгостью смотрела она, но какая-то неуверенность продрогнула в её глазах. Милых кофейных глазах.
(Ладно, она по-своему и не виновата. И нельзя же в одной клинике так отчуждённо существовать.)
– А мне тогда понравилось. Я ещё хочу.
Он улыбался. Шрам его при этом становился извилистей, но короче.
(Сейчас – простить её, а уж потом когда-нибудь объясниться.)
Что-то всё-таки шевельнулось в её глазах, раскаяние какое-то.
– Завтра, может быть, привезут.
Она ещё опиралась на какой-то невидимый столбик, но он нето плавился, нето подгибался под её рукой.
– Только чтоб – вы! обязательно – вы! – сердечно требовал Олег. – Иначе я не дамся!
От всего этого уклоняясь, стараясь не видеть дольше, она мотнула головой:
– Это как выйдет.
И прошла.
Милая, всё равно милая.
Только – чего он тут добивался? Обречённый на пожизненное – чего он тут добивался?..
Олег безтолково стоял в проходе, вспоминая – куда ж это он шёл.
Да, вот куда! – он шёл Дёмку проведать.
Лежал Дёмка в маленькой комнатушке на двоих, но второй выписался, а новый ждался завтра из операционной. Пока что был Дёмка один.
Уже неделя прошла – и первым пламенем отпылала отрезанная нога. Операция уходила в прошлое, но нога по-прежнему жила и мучилась вся тут, как неотрезанная, и даже отдельно слышал Дёмка каждый палец отнятой ноги.
Обрадовался Дёмка Олегу – как брату старшему. Это и были его родственники – друзья по прежней палате. Ещё от каких-то женщин лежало на тумбочке, под салфеткой. А извне никто не мог ни прийти к нему, ни принести.
Дёмка лежал на спине, покоя ногу – то, что осталось от ноги, короче бедра, – и всю огромную бинтовую навязь. Но голова и руки его двигались свободно.
– Ну, здоров же, Олег! – принял он олегову руку. – Ну, садись, рассказывай. Как там, в палате?
Оставленная верхняя палата была для него привычным миром. Здесь, внизу, и сёстры были другие, и санитарки не такие, и порядок не такой. И всё время перебранивались, кто что обязан и не обязан делать.
– Да что палата, – смотрел Олег на обстрогавшееся, пожалчевшее дёмкино лицо. Как желобочками выхватили ему в щеках, обкатали и обострили надбровья, нос, подбородок. – Всё так же.
– Кадр там?
– Кадр там.
– А Вадим?
– С Вадимом неважно. Золота не достали. Метастазов боятся.
Дёмка повёл лбом о Вадиме, как о младшем:
– Бедняга.
– Так что, Дёмка, перекрестись, что твою-то вовремя взяли.
– Ещё и у меня метастазы могут быть.
– Ну, вряд ли.
Кто что мог видеть? – даже и врачи: проплыли или не проплыли эти губительные одинокие клеточки, лодки десантные во мраке? И причалили где?
– Рентген дают?
– Возят, на каталке.
– Тебе сейчас, друг, дорога ясная – выздоравливать, осваивать костыль.
– Да нет, два придётся. Два.
Уже всё обдумал сирота. И раньше он хмурился взросло, а теперь-то ещё повзрослел.
– Где ж делать будут? Тут же?
– В ортопедическом.
– Безплатно хоть?
– Да заявление написал. Платить мне – чем же?
Вздохнули – с лёгкой наклонностью ко вздоху у тех, кто год за годом ничего весёлого не видит.
– Как же тебе на будущий год десятый кончить?
– Лопнуть надо кончить.
– А на что жить? К станку ведь не станешь.
– Инвалидность обещают. Не знаю – второй группы, не знаю – третьей.
– Третья – это какая? – Не ведал Костоглотов всех этих инвалидностей, как и всех гражданских законов.
– Самая такая. На хлеб будет, на сахар нет.
Мужчина, всё обдумал Дёмка. Топила, топила ему опухоль жизнь, а он выруливал на своё.
– И в университет?
– Надо постараться.
– На литературный?
– Ага.
– Слушай, Дёмка, я тебе серьёзно: сгубишься. Займись приёмниками – и покойно жить, и подшибать будешь.
– Ну их на фиг, приёмники, – шморгнул Дёмка. – Я правду люблю.
– Так вот приёмники будешь чинить – и правду будешь говорить, дура!
Не сошлись. Толковали и ещё о том о сём. Говорили и об олеговых делах. Это тоже была в Дёмке совсем не детская черта: интересоваться другими. Молодость занята бывает только собой. И Олег ему, как взрослому, рассказал о своём положении.
– Ох, хрено-ово… – промычал Дёмка.
– Пожалуй, ты ещё б со мной и не сменялся, а?
– Ч-ч-чёрт его знает…
В общем, так выходило, что Дёмке здесь с рентгеном да костылями околачиваться ещё месяца полтора, выпишут к маю.
– И куда ж первое пойдёшь?
– В зоопарк сразу! – Дёмка повеселел. Об этом зоопарке он уже сколько раз Олегу говорил. Они стаивали рядом на крылечке диспансера, и Дёмка с уверенностью показывал, где там, за рекою, за густыми деревьями, скрывался зоопарк. Сколько лет Дёмка про разных зверей читал и по радио слышал – а никогда своими глазами не видел ни лисы, ни медведя, ни уж тем более тигра и слона. В таких местах он жил, где ни зверинца не было, ни цирка, ни леса. И была его заветная мечта – ходить и знакомиться со зверьми; и с возрастом она не ослаблялась. Чего-то особенного он от этой встречи ждал. В день, когда с грызущею ногою он приехал сюда ложиться в больницу, он первым делом в зоопарк и пошёл, но там оказался выходной. – Ты вот что, Олег! Ведь тебя, наверно, выпишут скоро?
Сгорбясь сидел Олег.
– Да наверно. Кровь не держит. Тошнота заела.
– Ну ты неужели в зоопарк не пойдёшь?! – Дёмка допустить этого не мог, Дёмка стал бы хуже об Олеге думать.
– Да пожалуй, пойду.
– Нет, ты обязательно пойди! Я прошу тебя: пойди! И знаешь что – напиши мне после этого открытку, а? Ну что тебе стоит?.. А мне какая тут радость будет! Напишешь, кто сейчас из зверей есть, кто самый интересный, а? Я за месяц раньше знать буду! Пойдёшь? Напишешь? Там и крокодилы, говорят, и львы!