Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

Кросс Яан

Мою навязчивость она еще больше принимает за ухаживание, чем та того заслуживает, и мою «программу» еще менее серьезно задуманной, чем это, может быть, есть… Я чувствую: если бы я превратил себя в ее глазах в полного шута, если бы схватил ее за руку и стал просить, она, наверное, согласилась бы и пошла со мной посидеть час в вокзальном ресторане. Однако просить еще более настойчиво я уже не могу. Для этого я должен был бы быть, не знаю уж, моложе, самозабвеннее, во всяком случае кем-то другим. Я говорю:

— Пусть будет, как вы желаете, сударыня. Я очень огорчен. Мне очень-очень жаль.

Совершенно реально я представляю себе нашу возможную встречу в Хельсинки. А почему бы ей не произойти. Скажем, там, на их Эспланаде, в кафе Каппеля, за дымящейся чашкой кофе, которая сейчас останется нами не выпитой. Или в университете, среди фольклорных собраний недавно умершего Хурта, в помещении, где сладко и надежно пахнет их пылью и типографской краской. На какой-то миг я совершенно отчетливо представляю нашу встречу. Но я знаю, что этого не будет.

Она поворачивается и идет впереди меня через станционный зал по выложенному плитами полу и выходит на площадь. В нескольких шагах стоит

в ожидании пассажиров извозчик. Плотный мужик с рыжими усами готовно поворачивается в сторону молодой женщины. Она становится на подножку, оборачивается, улыбается и вот уже сидит в пролетке. Я ставлю ее изящный чемодан рядом с нею на вытертую кожаную обивку сиденья. Я беру ее руку. Одно давнее прощание с кем-то мелькает у меня в памяти. Одно, за которым все должно было последовать, — за этим уже не последует ничего… Я опять думаю (радуясь, что моя мысль не слышна): старый дурак… Я держу беспокойную, мимолетную и в утешение мне все же охотно в моей руке лежащую руку молодой женщины. Я говорю:

— Пожалуйста, назовите мне еще раз вашу фамилию.

— Я Хелла Муррик… То есть теперь я уже около года Хелла Вуолийёки [187] .

— Благодарю вас. И прошу прощения, что сразу не расслышал.

Я отпускаю ее руку. И вижу на тротуаре перед извозчиком, рядом со своим желтым портфелем, плетенную из сосновых корней корзинку. Я хватаю ее и ставлю на чемодан молодой дамы.

— Госпожа Вуолийёки, возьмите эту корзинку! Вряд ли вы занимаетесь вязанием, — она, улыбаясь, качает головой, — так что корзинка для пряжи вам не нужна. А для научной картотеки она не подходит. Не знаю, для чего она могла бы вам пригодиться. Но пусть она будет у вас в комнате. Как напоминание о нашей встрече. Здесь или там… — Я чувствую — мне больше нечего ей сказать. И добавляю: — Пока я не побываю у вас. Здесь или там…

187

Вуолийёки X. (1886–1954) — известная эстонско-финская писательница, финский демократический общественный деятель.

Я чувствую: подарив эту корзинку, я совершил предательство, незначительное, крошечное, а все же предательство по отношению к Кати. Но почему я не могу ее подарить (разве я даже не должен был ее подарить, если, покупая, я думал о госпоже Христиансен).

— Ой, большое спасибо, господин профессор!

Извозчик трогает. Госпожа Вуолийёки, улыбаясь, оглядывается. Я машу ей, в ответ она машет мне сквозь колеблющиеся тени деревьев на бульваре. Потому что ветер усилился, он треплет мечущиеся ветви на липах и мой смявшийся в дороге чесучовый костюм.

С испугом я вспоминаю: тот самый ветер, который там, наверху, сейчас раскачивает императорские шлюпки между островами…

30

Я стою на тротуаре, от которого отъехал извозчик. Я закрываю глаза и думаю, что мне делать. Чувствую, как ветер насквозь продувает мои тонкие брюки и пиджак, мне холодно. Пройтись? Нет. Я странно устал. Поднимаю с тротуара удручающе тяжелый портфель и возвращаюсь на вокзал.

Маленький привокзальный ресторан, конечно, не первоклассное место. Но за отсутствием лучшего можно посидеть и здесь. Вместо того чтобы бродить на резком слепящем солнце и пыльном ветру, от которого скрипит на зубах, и чувствовать, как озноб пронимает потное тело.

Десяток столиков с более или менее чистыми белыми скатертями. Вокруг столов дешевые венские стулья. На столах белые горчичницы, солонки, пепельницы, стаканчики с зубочистками. Дешевый фаянс с голубым цветочным орнаментом. И на каждом столе вазочка с купальницами. На каждой вазе какой-то маленький овал с коричнево-голубым городским видом. По-видимому, немецкое изделие. За одним столом три валгаских бюргера с кружками пива и трубками. Все остальные столы свободны.

Я выбираю столик в углу. Во-первых, потому, что он дальше других от окон и от пьющих пиво бюргеров. Во-вторых, потому, что возле этого стола большая пальма в кадке и ее резные листья немного заслоняют меня от них. И в-третьих, наверно, потому, что это небольшое дерево — родственно тому большому, под которым я приглашал госпожу Вуолийёки посидеть здесь. Под которым мгновение я был почти рядом с ней. На расстоянии полуметра.

Чувствую, что мне почему-то трудно стоять, сажусь на стул и испытываю большое облегчение. Ставлю портфель на соседний стул (хотя здесь, по-видимому, не приходится бояться непрошеных соседей) и скорее чувствую, чем думаю: из-за родственности этих двух деревьев и моего желания ради этого сесть сюда все мои замыслы и решения относительно откровенности с Кати, откровенности, к которой я стремлюсь и которая (да-да, выскажем это прямо) должна защитить меня от смерти, — из-за родственности этих двух деревьев мое стремление к откровенности все же не свободно от утаиваний, и все мое тяготение к честности замешено на лжи… Глупость, конечно…

Слава богу, приходит кельнер, и я прошу чашку кофе двойной крепости и двойную порцию «Наполеона», если у них этот коньяк имеется (оказывается, есть), и, кроме того, сигару. Лучшую, какая у них найдется.

Я сижу за столом, закрыв глаза.

Итак, она лишила меня этого часа за кофе. Но, боже мой, какое, в сущности, это имеет значение?! Объективно — никакого. Почти никакого. Потому что если я действительно хочу получить информацию, о чем я говорил госпоже Вуолийёки в зале ожидания под пальмой, то для этого я найду гораздо более серьезные источники. А субъективно все это еще более смехотворно — для старого человека с таким громадным опытом по части лишений… Разумеется, на мою жизнь можно взглянуть и по-другому Так что покажется, будто с самого начала она состоит из ряда неожиданных обретений. Но это только одна сторона медали. Нет, нет, я далек от мысли плакаться на свою собственную жизнь. Однако меж тоненьких балок в мостках обретений был нескончаемый ряд бездонных ям мною недополученного. В которые я падал и из которых должен был выбираться собственными усилиями. Требовавшими от меня неимоверного

напряжения, но… с улыбкой на лице. На деле же одно недополучение за другим. Конечно. Еще до своего рождения я лишился чести появиться на свет, хоть и не бог весть в какой, но все же по своему общественному положению более значительной семье — семье учителя. Потом я лишился отца. Потом бедного дома жалкого сапожника. Потом матери. Потом — угла у вдовой прачки. Наконец — всякого дома. Как в узком, так и в широком смысле. А потом — национальности. Да-да, это серьезно: в школе Петра я был не немец, в университете и министерстве — не русский. В Пярну с течением времени уже не эстонец… А если я спрошу себя на каком языке я думаю, то и ответить не смогу. То по-немецки, то по-русски, то по-эстонски. Время от времени по-английски и итальянски, иногда по-латыни. А большей частью на всех этих языках вперемешку. Когда-то я говорил себе: я упражняюсь. Теперь это уже давно стало привычкой. И все-таки каждый, с кем я говорю на его родном языке, утверждает, что говорю я великолепно, первоклассно, безупречно, но все же чувствуется, что это не мой родной язык. Так говорят все эстонцы, немцы, русские, французы. Так кто же я? Как кто-то сказал: ein unabh"angiger Weltb"urger von Format [188] . Или верноподданный космополит, думающий на восьми языках? Как, очевидно, утверждает господин Водовозов. А затем из года в год меня лишали возможности сделать настоящую карьеру по линии министерства. Теперь уже можно сказать, что лишили навсегда. Член коллегии. Сорок лет член коллегии — и это все. Я лишился любимой женщины. Каждый раз, когда я вспоминаю Иветту, сердце у меня сладко щемит. И сейчас тоже. С устрашающей силой. И устрашающе больно. Я лишился сына, Фредерика. Если он где-то там, бог знает где, жив, то, наверно, это незаурядный, подвижный, думающий, энергичный мальчик. Но для меня он всего лишь мысль, от которой я вздрагиваю. В позапрошлом году я не получил назначения на должность русского посла в Голландии. Разумеется, причиной были интриги. Интриги черносотенцев. Ибо восьмиязычному космополиту разрешается сколько угодно преподавать в университете, но русский посол — это совсем другое дело! Для них он кровное воплощение святой Руси. И мне подобные никогда не могут стать им. Потом я остался без Нобелевской премии. Восемь лет подряд мне ее не давали. Хотя в мою пользу говорили самые серьезные авторитеты. В том числе и самые авторитетные норвежцы. Включая Бьёрнсона [189] . А теперь меня лишили и чести. Элементарной человеческой чести быть представленным в отечественной энциклопедии в объективном освещении, а не с искаженным до смешного лицом… Я ловлю себя на том, что левой ногой делаю движение в сторону желтого портфеля, лежащего на соседнем стуле. Будто моя нога может дотянуться до него и спихнуть…

188

Незаурядная личность из независимых граждан мира (нем.).

189

Бьёрнсон Б.-М. (1832–1910) — норвежский писатель, общественный и театральный деятель.

Кати, прошу тебя, подойди сюда, к столу за этим пальмовым веером, который заслонит тебя от пьющих пиво бюргеров… Слава богу, я чувствую, что ты подходишь, что ты здесь. Слушай, Кати, я хочу тебе признаться: то, что Водовозов пишет в «Брокгаузе», было написано задолго до него. Я знаю об этом довольно давно. Только до сих пор это стояло в конфиденциальных бумагах Нобелевского комитета и поэтому для всего света как бы не существовало. Хотя именно за это (ну и за кое-что другое тоже) они до сих пор оставляли меня без премии. Граф Прозор, наш теперешний консул в Женеве, видел эти контраргументы и сказал мне о них года два назад. До сих пор я тебе об этом не говорил. Но теперь — сегодня, сейчас, завтра, — теперь ты должна узнать… Кто-то из референтов их комитета, не знаю кто именно, Прозор тоже не знал, он сказал, что неизвестный человек без особого веса с инициалами Н. Г., написал для комитета обо всех моих так называемых непоследовательностях. И обо всех моих, так сказать, неэтичных случаях правоверности. Разумеется, указал и на заслуги и достижения, на признание, которым я пользуюсь. Например, что англичане и американцы называют меня The chief Justice of the world [190] . И так далее. Однако обрати внимание: будто войну в своих теоретических работах я вообще не осуждаю! Будто я считаю, что война в человеческом обществе неотвратима, и я хочу ее просто сделать более человечной. Скажи, Кати, как можно на таком уровне так по-детски рассуждать?! Это ведь все равно что обвинять врача в том, что он не осуждает болезнь, а только хочет лечить больных! И в итоге будто бы я — глас великой державы, стремящейся к расширению своих границ. А мою суверенную иронию по отношению к самодержавной России — то, что зоркие наблюдатели и здесь, и на чужбине часто считали для меня опасным, — ее этот пучеглазый моралист вообще не замечает. В то время как конфиденциальные документы его комитета были бы для этого наблюдения единственно правильным местом… А война?! Если бы мы не допускали ее неизбежности, мы были бы последними идиотами! Разумеется, я писал, что война — факт человеческого общества, причины которого кроются отчасти в природе общества, отчасти в природе самого человека. Так ведь это же правда! Или, может быть, истинный моралист — господи, впервые этот вопрос зарождается в моей голове и заставляет меня дрожать в ознобе: может быть, серьезный моралист не должен был бы так формально, так удовлетворенно, почти победоносно говорить о неизбежности войны? Может быть, в этом допуске есть действительно крупица цинизма — мною до сих пор не замеченная и сейчас вдруг дошедшая до меня?! Но я же не моралист! Я ученый, я политик. Я человек реальностей.

190

Главный судья мира (англ.).