Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

Кросс Яан

Замковые горы (будто набухшие десны великана) с южной стороны местами начинали зеленеть, но с северной, со стороны мызы, оставались под снегом. Огромные серые руины замка вздымались в небо, будто челюсть с остатками сломанных зубов. Кое-где в дуплах этих зубов неожиданно сверкали оконные стекла. Там обитала челядь с мызы Тизенхаузенов. Сама мыза с хлевами и амбарами, перестроенными из старых монастырских зданий, раскинулась на огромном пространстве к северо-востоку от замка. Но непомерно большой господский дом был относительно новый, каменный, выкрашенный в белый цвет и со стеклянными подъездами, выходившими в парк, в котором почти не осталось следов от пожара времен последнего покорения города Шереметевым.

Селение или город — одни называют так, другие — иначе, а третьи даже просто крысиной норой — это два-три каменных здания и тридцать или сорок деревянных домов, церковь и церковные угодья у подножия восточного склона замковой горы, две-три улицы и речушка, именуемая здесь Кишкой. Насколько велик был некогда этот «малый Coдом», заклейменный Руссовым, представить себе сейчас трудно. Еще двести лет назад, при первом большом вторжении московитов на эти земли, он был разрушен, а из его камней воеводы Ивана IV обнесли стеной южный склон замковой

горы. С тех пор и замок и город попеременно разрушали и строили шведы, поляки и русские, пока Шереметев не потрудился в последний раз и, должно быть, наиболее основательно. Говорят, что восемнадцать лет единственными обитателями городских развалин были лисы и галки. Постепенно из камней разрушенной южной стены замка поставили здесь выводок домов и подняли из развалин церковь. Поначалу, после возвращения мызы в 1728 году Тизенхаузенам, как я слышал, ее владельцы до известных пределов это терпели. Ибо после войны и чумного поветрия кругом было сколько угодно пустовавшей земли, на которой можно было селиться. И мызе было даже по нраву, что здесь же неподалеку со звоном стучали по лошадиным подковам, чинили сапоги и стягивали обручами посудины. Или когда в поселке объявился даже столь умелый мастеровой, что оказался способен сшить управителю мызы господину фон Сиверсу брюки точно по размерам. Никакая опасность с этой стороны, во всяком случае по мнению управителя, мызе не грозила. Поскольку жители селения еще не проявляли досадной самонадеянности. От их кичливости «времен Содома» не осталось и следа. И от их заносчивости времен господства шведов и домогательств привилегий сохранилось только смутное воспоминание. Как, скажем, о том, что некогда существовали такие люди, как старый Спринт-Пяртель, восемьдесят лет назад державший здесь почтовую станцию и пожертвовавший на постройку церкви Святой Троицы (за пятнадцать лет до очередного пожара) три тысячи талеров из собственного кармана… Однако, как я понял, потом резко все изменилось. Бог его знает почему. Кое-кто из эстонцев с окраины селения, чьи лачуги мыза намеревалась разрушить, чтобы их грядки распахать под поля Тизенхаузенов (как десять или даже пять лет до того иногда делалось), подняли шум: они будто бы живут тоже на городской земле. А когда мыза вознамерилась использовать их на перевозке бревен и навоза, что они прежде время от времени под нажимом управителя делали, то эстонцы эти объявили, что они вообще свободные граждане города Раквере и пусть мыза с ее работами в дальнейшем оставит их в покое. И как ни странно, но и ремесленники из немцев нашли, что, пожалуй, мужики правы. Господин Якоб Иоханн фон Тизенхаузен, покойный муж моей хозяйки, грозно прикрикнул, что все эти разговоры о городских привилегиях — болтовня бунтовщиков. Но тогда мужики из селения — оказалось, что у этих негодяев были выбраны даже свои бараньи вожаки, которых они между собой осмеливались называть магистратом города Раквере, — тогда мужики из селения стали протестовать. У самого господина Тизенхаузена при его обязанностях предводителя рыцарства и ландрата [3] не оставалось времени заниматься этими баранами, но его управителю они прямо в глаза сказали:

3

Ландрат — член ландратской коллегии: земской думы и управления дворянскими делами в Лифляндии и Эстляндии.

— Если желаете знать, так городу Раквере привилегии были даны датским королем Эриком IV в 1252 году, и Любекское право дано датским королем Эриком VI в 1302 году, а шведским королем Карлом XI в 1695 году подтверждено. Да, они признают, что город какое-то время был в развалинах и в нем никто не жил, однако и мыза Тизенхаузенов была тоже в развалинах и безлюдна. Так что пусть господин управитель или сам господин Тизенхаузен предъявит ракверескому магистру бумаги, согласно которым пятисотлетние права города Раквере были бы отменены самой высокой инстанцией! До тех пор пока эти бумаги не будут предъявлены магистрату — а предъявить их невозможно, поскольку таковые не существуют! — до тех пор городская община ни на йоту не отступится от старинных прав города!

Когда управитель, уже следующий после упомянутого выше фон Сиверса, доложил об этом господину Тизенхаузену, у того загривок налился кровью, он немедленно помчался в Таллин и ворвался в Эстляндский оберландгерихт [4] . (Бог мой, он ведь сам был ландратом! Еще недавно он сам был членом этого суда!) Он ворвался в суд, хлопнул ладонью по судейскому столу и потребовал от суда защиты своего исконного дворянского права от посягательств этих бесстыжих ремесленников и мужиков. От имени своих собратьев по сословию и гильдии, от имени всех этих Дугласов, и Хельмерсенов, и Барановых, частично своих прямых родственников и свояков, потребовал защиты и своего и их жизненных прав! Все-таки там нашлись люди мне не удалось установить их поименно, — которые принялись чесать в затылках и сказали: «Любезный наш собрат фон Тизенхаузен, прежде нам все же надлежит изучить историю привилегий этого твоего крысиного стада…» Господин фон Тизенхаузен, постепенно бледнея, смотрел на них сузившимися глазами, он почувствовал: откуда-то в достопочтенный коллегиум проник дух предательства. И тогда этот тучный человек покинул зал и с чувством огромной усталости, пешком потащился в свой городской дом (приехав из Раквере, он еще в воротах отослал до самой крыши забрызганную грязью карету), в старинный каменный дом на краю Вышгорода. Бросился на влажную скрипучую кровать под балдахином и почувствовал сильный жар. На следующее утро приказал позвать к себе цирюльника, отворить кровь, а к вечеру послал в Раквере слугу за Гертрудой. Но, прибыв на пятый день в Таллин, госпожа Гертруда уже не застала его в живых, накануне ночью господин Тизенхаузен скончался, и вдова не успела закрыть своему супругу глаза. Так и похоронили старого Тизенхаузена с открытыми глазами: левый слегка прикрыт веком, а правый даже вытаращен, и будто бы старая госпожа сказала: «С открытыми глазами, чтобы не знал покоя дух предательства».

4

Высшая ступень уголовного и гражданского суда в Лифляндии и Эстляндии.

Это,

как говорится, имело место в апреле месяце 1749 года.

Теперь-то я понимаю, почему старая госпожа говорила с маркизом Дюбуа (положим, что так звали француза) о судах, из-за которых на свете немало вдов и сирот. Но борьбы она не прекратила.

Я пробыл здесь едва неделю и, устанавливая порядок, провел первые битвы со смуглым туповатым Густавом и веснушчатым шельмой Бертрамом. Начались первые уроки по арифметике, истории и латыни, когда произошло событие — порка жителей селения, — которое, как я уже сказал, послужило для меня одной из приманок, чтобы оказаться здесь. Хотя вряд ли я тогда отдавал себе отчет в этом, вряд ли осознаю и сейчас весь смысл сего обстоятельства.

На этот раз карательная рота, несмотря на бездорожье, явилась еще накануне срока, и, поскольку никаких казенных зданий в Раквере не было, ее разместили на мызе, в домах амбарщика и управителя. Коль скоро она прибыла по делу мызы. Итак, карательная рота была на месте, и розги — как предусмотрено — толщиной в палец, не тоньше.

Я сказал старой госпоже, что хочу сводить своих воспитанников на площадь, чтобы они посмотрели на эту жестокую экзекуцию, и она ответила: «Непременно!» — но так что я сразу же от своей мысли отступился. Я намеревался повести мальчиков, чтобы потом возможно убедительнее разъяснить им, насколько отвратительно то, что они видели. Но госпожа сказала.

— Непременно. Мои внуки должны как можно раньше понять, рядом с каким змеиным гнездом они живут!

Но, может быть, сквозь мое замешательство она разглядела мое намерение, не знаю: в день расправы она вдруг категорически запретила мне взять мальчиков с собой. И когда часов в девять я отправился на место экзекуции, то увидел, что ни сами господа, ни их дети туда не явились.

Когда-то рыночная площадь находилась в центре города. Сейчас домов хватает только на пространство между площадью и подножием замковой горы, так что площадь оказалась на краю города; с одной ее стороны, восточной, городские дома, с другой — на участке локтей в сто — поросшие жухлой травой холмики на месте бывших фундаментов, а за ними огороды с редкими лачугами и сараями.

Солдаты вбили в старый настил, наполовину занесенный растоптанной в грязь землей, четыре сваи, образовавшие квадрат, каждая сторона которого составляла локтей двадцать. Между сваями натянули канат. Перед ним топтались зрители. С мызы пришло около дюжины человек, не больше. Но городских жителей набралась большая мрачная толпа. Позже, когда я уже знал, как мало в городе обитателей, я понял, что из каждых десяти наверняка пришло восемь. Я протискался между их затылками, скулами и каменными лицами к самой веревке. Взялся за шершавый, посеревший от долгого употребления канат и подумал с некоторой опаской: этот порядком истертый канат, в сущности, пугающе непрочный рубеж между избиваемыми и неизбиваемыми… И тут в сопровождении солдат привели тех, кто подлежал порке, — четырех глухо молчащих мужчин с угловатыми, бледными, заросшими щетиной лицами, в самом деле больше похожих на крестьян, чем на городских жителей; двое, правда, были обуты сапоги, но двое — в заляпанные грязью постолы. Они ли молча. Я спросил плотно обступивших меня людей, их зовут, я несколько раз повторил свой вопрос и на эстонском и на немецком, и по ответам, процеженным сквозь зубы понял, что ко мне, человеку с мызы, отношение сейчас самое что ни на есть враждебное. И что ближе стоявший ко мне мужчина лет шестидесяти, которого первым бросили ничком на солому, — сапожник Адам Сим-сон, рядом с ним — подмастерье мясника, молодой Каарел Ламмас, следующий — очень щуплый, бледный человек — подмастерье слесаря Юхан Тонн, а последний, четвертый, — бобыль Калдаалусский Яаак. Мгновение спустя все четверо уже лежали вниз лицом, притиснутые к земле, у каждого на ногах и на загривке сидел солдат, и тут поручик, держа в руке трепетавший на ветру листок, приступил к оглашению решения оберландгерихта:

— «Сии четыре крестьянина госпожи фон Тизенхаузен… — Кто-то крикнул: „Первая ложь!“ — но поручика это, разумеется, не остановило —…четыре крестьянина, предков которых вместе с мызой, угодьями и крепостными крестьянами девяносто шесть лет назад на законном основании откупил у шведского государственного советника фон Бредероде, в прошлом — полного хозяина Раквере, дед покойного супруга госпожи фон Тизенхаузен, господин Ханс Хейнрих фон Тизенхаузен, сии четверо строптивцев, являющиеся бесспорной собственностью госпожи фон Тизенхаузен и находящиеся в полной ее власти, обязанные подчиняться всем ее распоряжениям, в чем, ergo, нет и не может быть ни малейшего сомнения, — эти четверо неразумных строптивцев за противодействие приказам своей госпожи и за посев семян сопротивления в душах других раквереских крестьян, за бесстыжую клевету на свою владелицу, за необоснованные обвинения, и за напрасное беспокойство, причиненное оберландгерихту, и, наконец, для назидания всем тем, кого подобное безмозглое сопротивление могло бы совратить с пути послушного выполнения воли своих истинных хозяев, учитывая, что их действия, как следует полагать, скорее плоды их глупости, нежели истинной злонамеренности и строптивости, подлежат наказанию розгами в следующей мере: Адам Симсон с Раквереской мызы — сорок ударов, Каарел Ламмас с Раквереской мызы — тридцать ударов, Юхан Тонн и Калдаалусский Яак с Раквереской мызы — каждый по двадцать ударов…»

За прожитые мною в Раквере дни я уже достаточно колесил по городу и разговаривал с людьми, чтобы сейчас в этой массе бледных окаменевших лиц кое-кого узнать. Вот этот молодой здоровяк с таким смешным бесцветным лицом крестьянина, но прямо-таки с греческим профилем, который гулким баритоном крикнул: «Послушайте, что он говорит — крепостные крестьяне деревни Раквере, когда все они граждане города Раквере!» — это трактирщик Иохан Розенмарк. А эти двое тощих с кислыми лицами, которые рядом со мной обменивались мнениями (может, для того, подумалось мне, чтобы через меня дошло до мызы): «Wir haben ja immer jesacht, ein Ungluk brinjen wir uns mit diesen Grauen auf den Hals» [5] , — это были кистер Гёок, или, как он сам, наверно, произносил, кистер Йёок, и портновский мастер Кийгель.

5

Мы же всегда говорили, что с этими серыми мы накличем беду на свою голову (немецкий с прибалтийским выговором).