Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)
Шрифт:
И Соосэрва, возникшее передо мной посреди леса, между заросшими порослью лугами и клочками пашен, было точно таким же, как и тысячи других хозяйств крепостных крестьян в этой стране: разбросанные хлебные поля, как заплаты, там, куда их оттеснили лес, поросль или болота с жалкими соснами. Рожь, на этих клочках готовая к жатве, в сравнении с пашнями самой мызы стояла чахлая и хилая. Изгороди вокруг посевных участков покосились. У рычащих от голода псов даже в воротах своего дома на шее колючие цепи против волков. На краю двора, истоптанного копытами, лачуга-амбар, а между баней и летней кухней вдвойне странный жилой дом. По размерам — для этой нищей из нищенских жизней,
В этот ранний час, в горячую пору последних дней сенокоса, с работы на мызе соосэрваские люди, разумеется, еще не вернулись. Но дряхлые старики, брат умершего хозяина и мать хозяйки, оказались дома. Со слов Тийо я знал: отчасти благодаря ей, отчасти некоторым городским родственникам жителей деревни, за эти несколько лет за мной закрепилась репутация, что я не из тех мызских обитателей, которые сразу набрасываются на деревенских, а что со мной можно перекинуться разумным словом. И у соосэрваского старца, на завалинке под застрехой, мой «буравчик» сделал свое дело, на что я и надеялся: пробуравил дырку в ларце памяти этого старика.
— Почему же мне не помнить нашего парня Пеэпа. Хоть и много воды с тех пор утекло.
Маленький жилистый старик с невероятно морщинистым лицом держал в руке мою бутылочку, облизывая мокрый от водки беззубый рот, и щурясь смотрел на заходившее за лес солнце.
— Теперь-то уж один бог знает, сколько прошло с тех пор, как он пропал отсюдова…
— А что с ним случилось на здешней мызе?
— Арестовали за то, что убил бурмистра. Сперва забрали шестерых иль семерых. Старый барон с госпожой в Германии находились. Так что поркунский господин Магнус — ихний сын, значит, — ездил в Ракверескую тюрьму дознаваться и требовать, чтобы выпороли. Потом кое-кого отпустили домой. А четверых в Таллин отправили. Ну и Пеэпа с ними. Дак там, в Таллине, их тоже трясли и выспрашивали. Потом судили. Яэтмааского Михкеля и мяэского Аннуса и еще одного барщинника из Аллика — не помню уж, как его звали, — отправили на каторжные работы. За Таллин, строить гавань, как же она называлась-то. Говорили, через несколько лет они будто бы там и померли. А Пеэп после суда обратно домой вернулся.
— Значит, признали невиновным?
— Должно быть. А потом господин Якоб дал ему вольную…
— Почему же отпустил на волю?
— Потому что… ну да там, в Таллине, Пеэпа по голове не гладили. Я своими глазами видел, какие раны у него на спине. Правая лопатка долго не зарастала кожей.
Старик отхлебнул, стянул лицо в крохотный морщинистый клубок, выдохнул воздух — я додумал: будто подул на Пеэповы раны на спине — и продолжал:
— Спина-то у него мало-помалу зажила. Но в голове помутилось, чудной какой-то стал, господин Якоб его словно бы бояться стал. И работник с него уже никакой. Вот и получил вольную.
— А как же они этого бурмистра убили, те, что убивали?
— Ну дак меня ведь при этом не было, — сказал старик, — хотя, знаешь, ведь и я мог бы быть. Я вместе с ними сеял рожь и несколько дней шагал по полям с севалкой, но аккурат в то утро… Да эта самая севалка,
Выходит, Пеэп все-таки был убийцей мустметсаского Ханса. Одним из его убийц. Остальные его в свои показания не втянули. Редко, должно быть, такое случается среди деревенских, а все же случается. И сам он не сознался. Дал с себя шкуру спустить, а не признался. Пока не стал вольным. Но под тяжестью своей вины помешался… Вполне может быть. Впечатлительный человек вполне может сойти от этого с ума.
— Они что, швырнули ему в голову камень?
— Нет, — ответил старик, — они хлеб резали и в руках ножи держали. Они его ножами и зарезали.
— И Пеэп с ними?
— Слушай, я ж точно не знаю. Только ежели бы бил, дак кто ж его отпустил бы? Он же не с сеятелями был. Он на лошади возил мешки с семенами на поле. Каждый мешок два пура [49] , в ряд через каждые сто шагов…
На следующее утро я сказал госпоже Гертруде, что, пожалуй, мне следовало бы еще раз съездить в Тарту в связи с Пеэпом.
— Зачем?! — воскликнула моя госпожа. — Сумасшедший он или нет, но раз уж он получил от Якоба вольную, так пусть подавится своей волей. Мне до него нет никакого дела!
49
Пур — старинная мера объема в Эстонии.
Я предвидел этот ответ.
— А если он двадцать лет назад убил вашего бурмистра? Если он один из убийц, который до сих пор избежал наказания?
— Откуда вы это берете?
— Я ездил в деревню Тырма и разговаривал с тамошними людьми.
— И узнали, что он был?..
— Во всяком случае, у меня возникло подозрение. По-моему, следует выяснить у самого Пеэпа. Теперь, когда он помешался, он, наверно, уже не так ловок, как тогда, когда его признали невиновным.
Госпожа подняла от своих бумаг взгляд праведного судии:
— Если вы действительно считаете, что убийца моего бурмистра избежал наказания, то поезжайте. Я велю мадемуазель Фредерици в это время больше заниматься с мальчиками музыкой.
Спустя три дня я снова был в Тарту, и бургомистр по судебным делам дал мне разрешение еще раз поговорить с заключенным. Разумеется, в надежде, что это поможет им от него избавиться и переложить ответственность на госпожу Тизенхаузен. И я опять оказался в знакомой обшарпанной каморке, куда ввели Пеэпа, и он сел на табурет в сажени от меня.
— Ты меня помнишь?
Он продолжал смотреть в пол, но кивнул.
— Ты говорил мне, как ты его убил. Что ты схватил двухпудовый камень и ударил его по голове. Помнишь?
Пеэп кивнул. Я сказал:
— Слушай меня теперь внимательно. Я напомню тебе, как на самом деле все произошло там, на поле, летом сорок восьмого года.
Он поднял голову. Странно светлые, чуть ли не белые глаза на сером, почти синем с глубокими бороздами лице остановили на мне взгляд, мне показалось, испуганно, потом опять уставились в пол.