Рандиана, или Похотиада
Шрифт:
По дороге я обнаружил, что у отца Питера помимо достоинств, о которых я уже говорил, есть и еще одно, и оно, несомненно, делало его (как я предполагал тогда и как знаю теперь) поистине неотразимым для дам: я не встречал еще человека, который умел бы так великолепно говорить, с изумительной легкостью облекая свои мысли в слова и подбирая самые удачные и изысканные фразы. Не говоря уже об интонациях его голоса, богатых музыкальными оттенками, и тех веселости и живости, с которыми он выдумывал и предлагал множество самых разных развлечений, избегая при этом малейших слов или намеков, могущих скомпрометировать
За редчайшими исключениями, фразу, сказанную монсеньором, мог бы без стыда и смущения повторить любой из гостей, находящихся в гостиной, и тем не менее его слушателями владела какая-то инстинктивная жажда слушать одного монсеньора, словно в его словах скрывалось нечто гораздо большее, нежели он имел в виду, хотя что именно – вряд ли бы кто из них смог точно выразить.
Отец Питер, когда его спрашивали об этой щекочущей нервы способности, обычно отвечал:
– Разве я отвечаю за то, что возникает в воображении других людей?
Но отец Питер был выдающимся софистом, а умный оппонент мог бы доказать, что как раз его недоговоренности и создают в воображении людей сомнительные образы.
Додэ, Бело и другие представители французской литературной школы в свое время подвергли тщательному исследованию подобные нюансы, отличающие скабрезную фразу от тонкого намека. Монсеньор читал эти произведения и с успехом пользовался прочитанным.
– Мой повар, – сказал монсеньор, когда мы вошли во дворик его жилища, – тиран похуже Нерона. Я опоздал всего лишь на пять минут, но не осмеливаюсь просить его о снисхождении. Слава богу, что вы оба одеты соответствующим образом. Не будь вас, он учинил бы мне скандал… А что, правду говорят, будто Флорина в последнее время забывает надевать штанишки?
Мы не знали, кто такая Флорина, да и слышали о ней впервые, в чем и заверили монсеньора. Тот заявил в ответ, что немало удивлен этому и удалился, чтобы переодеться.
4. Обед в узком кругу
Через несколько минут монсеньор вновь присоединился к нам и, пригласив следовать за собой, провел нас в роскошно убранную гостиную, одну из самых великолепных, в каких мне доводилось бывать. За столом было восемь мест, и четыре из них были заняты. Повар, не дождавшись хозяина, уже начал разливать суп, а пухленький розовощекий мальчик лет шестнадцати разносил тарелки. Этот мальчик, как я узнал позже, выполнял две обязанности – прислуживал монсеньору и пел в хоре собора святой Марты. Я уж не говорю о третьем его занятии, каковое, не вдаваясь в подробности, можно охарактеризовать одним словом – содомия.
Меня представили, и Дево, знавший всех присутствующих, тут же плюхнулся на стул. Я последовал его примеру и только после этого как следует рассмотрел своих соседей.
Слева от меня сидел человек, казавшийся полным двойником монсеньора, разве что был значительно старше. Имя его, упомянутое вскользь, было, если не ошибаюсь, отец Бонифаций. Хотя он казался более худощавым, чем отец Питер, это отнюдь не свидетельствовало о том, что чревоугодие было ему чуждо. Он не пропустил ни одного блюда, а если какое-либо из них особенно угождало его гастрономическим вкусам, он просил одну, а то и две добавки.
Рядом с ним сидел маленький краснолицый человечек, по профессии врач, а по призванию истый эпикуреец.
Следующее место занимала грациозная девушка лет шестнадцати. Ее густые светлые волосы, скорее соломенного, нежели золотистого цвета, были распущены по плечам и покрывали часть спины, а черные ресницы придавали ее фиалковым глазам тот оттенок, который не воспроизвел бы и сам Жан Грез – лучший из художников по части женских глаз. Все в ней было очаровательным – и строгое изящество платья, и девственная его белизна, и женственные манеры, но более всего скромность, с какой она отвечала на вопросы.
Я невольно подумал, что если когда-нибудь под небесами и жила шестнадцатилетняя леди-совершенство, то ею была именно та, что сидела сейчас за этим столом. Я чуть было не высказал эту мысль вслух, но, к счастью, был спасен от этой ужасной промашки слугой, который, поставив передо мной аппетитную лососину и приправу из омаров, вывел меня из этого мечтательного состояния.
Рядом с этой божественной молодой особой сидел монсеньор П., который в промежутке между сменой блюд запускал свои мягкие белые руки в роскошные волосы своей соседки, нежно их поглаживая.
Должен признаться, что мне это не понравилось, я начал испытывать уколы ревности, и утешало меня лишь то, что это ласковые руки принадлежали священнику римской католической Церкви.
На меня быстро накатывала игривая волна; я ел лососину, а запах соуса из омаров навевал мне совсем другие мысли, пока, к стыду своему, я вдруг не обнаружил, что покрывавшая мои колени скатерть как-то странно вздыбилась. Мне не оставалось ничего иного, как уронить салфетку и, поднимая ее, привести в порядок свою восставшую плоть так, чтобы присутствующие ничего не заметили.
Я забыл упомянуть еще об одной гостье – обаятельной дамочке, сидевшей между моим другом Дево и отцом Питером. Она была в более зрелых летах, чем блондинка: судя по ее наружности (насколько вообще можно было судить о ней в бледном пламени светильника, заливавшего помещение сладострастным мерцанием чистого фильтрованного газа), ей было лет двадцать семь. Она являла собой странный контраст Люси (именно так звали шестнадцатилетнюю особу) – высокая, с бледноватой (что обычно не характерно для брюнеток) кожей; зато ее красиво очерченная грудь была исполнена той спелости, которая – я бы не хотел показаться вульгарным – очаровывает, не вызывая раздражения. Короче говоря, Мадлен была из той породы женщин, к которым невозможно не испытывать влечения.
Я объездил всю Европу в поисках обольстительных прелестниц, и, смею вас уверить, от моего внимания не ускользнула ни одна юбка (независимо от размеров вместилища, которое природа обычно располагает между женских ног) на всем протяжении между Константинополем и Калькуттой; однако, когда я увидел влажные чувственные глаза Мадлен, я выругался про себя, обозвав себя полным идиотом. Еще бы! Зачем было ездить по миру, когда здесь, в Кенсингтоне, прямо у меня под носом пребывал прекрасный идеал, который я столь тщетно искал повсюду?! В разговоре она была сама живость, и я испытал к Дево самую горячую благодарность за то, что он ввел меня в этот круг.