Раненый
Шрифт:
— Объясни мне! — орёт, почти визжит, Драко ей в лицо.
Она наконец не выдерживает и вскакивает с постели, возвышаясь над ним и разъярённо дыша.
Драко понимает, что последует третья пощёчина, ещё до того, как она начинает говорить.
— Я помогаю тебе выжить, Малфой, но не собираюсь учить тебя жить. Это всегда была твоя прерогатива: указывать другим их место, так? А теперь хоть раз в жизни возьми себя в руки, повзрослей и…
— Что?
Голос Грейнджер срывается, она глубоко вздыхает и почему-то — неожиданно для Драко — резко
— Мы все делаем, что можем, ясно? Люди где-то там гибнут, сражаясь со злом во плоти, но мы не можем броситься им на помощь. — Драко никогда не произнёс бы этого вслух, но внутри он молит о том, чтобы она продолжала говорить. — Пункты помощи рассеяны по всей стране, информацию об их местоположении скрывают тщательнее, чем о любом другом стратегическом объекте. В каждом пункте есть единственный связной, но и он не может выходить на связь без особых причин. Каждую неделю вместо одного выздоровевшего к нам направляют пятерых раненых. Большинство не выживают. Хотя стараются, Малфой! В отличие от тебя, они все отчаянно цепляются за жизнь! И главное, у нас нет никаких подробностей. Никто не знает, где и с кем конкретно идут бои. Никто не может оценить силы противника. Это просто бесконечная череда ожогов, переломов, рваных ран и проклятий… — Грейнджер замолкает. Она смотрит на Драко и качает головой. А затем, словно и не хочет этого говорить, но не может промолчать, с болью произносит: — Война продолжается, Малфой.
Он чувствует, что вместо последнего удара — который обязан был быть самым болезненным — ему будто томительно нежно проводят по лицу, самыми кончиками пальцев… и оставляют одного.
И это оказывается намного мучительнее, чем любое другое увечье.
***
После того, как Грейнджер уходит, Драко охватывает горячка. Он не зол и не расстроен — он взбудоражен, даже возбуждён.
Он понимает, что положения у них с Грейнджер на сегодняшний день — диаметрально противоположные. Они по разные стороны относительно любой границы, которую только можно представить.
Но есть у них и нечто общее. Они оба беспомощны.
Мысли скачут в голове, Драко мечется по постели, путая реальность с вымыслом, и чувствует лишь нарастающий жар по всему телу, а ещё видит чёткий образ Грейнджер, будто бы выжженный у него в голове.
Метка начинает гореть, а Драко неожиданно для себя представляет, как бы Грейнджер смотрелась обнажённой.
Желательно, в его постели.
Подобные грязные мысли доставляют ему особенное удовольствие, если то, что он испытывает, ещё можно считать удовольствием. Хотя бы отдалённо.
Он думает о ней в неистовом порыве страсти и даже не тратит время на то, чтобы оправдаться перед собой и списать подобные фантазии на болезнь или, наоборот, лекарства, которыми его пичкают ошарашенные целительницы.
День за днём это лишь Турпин и Эббот. Грейнджер не приходит. Но она всё равно постоянно рядом с ним.
Даже ближе.
Драко думает, что уже слышал, как Грейнджер кричит. Видел, как сердится. Чувствовал её ярость. Он даже
Теперь Драко хочет услышать её стон.
Он хочет увидеть на её лице борьбу, но не с внешними силами, а с самой собой.
Он хочет увидеть — и сосчитать — её шрамы. Разглядеть каждую царапину, выглядывающую иногда из выреза майки; рассмотреть каждый синяк, мелькающий между поясом брюк и краем свитера. Узнать, есть ли у неё застарелые отметины вроде той, что должна была остаться после встречи с Беллатрисой.
Он хочет услышать её голос: шёпот, хрип, крик, нежное мурлыканье, визг…
Он спит и видит, как она перестаёт притворяться праведной и благородной. Прекращает играть в сильную и независимую. Заканчивает со всем этим, выворачивается наизнанку и…
Драко не знает, что кричит во сне. Он не помнит, что Эббот дважды наводила на него усыпляющие чары, а Турпин как-то приложила головой о спинку кровати, когда он резко дёрнулся в её сторону… Драко, само собой, не в курсе, что Грейнджер приходит обследовать его по ночам или что она проводила у его кровати часы, когда у него чуть не случился рецидив, бледнела, краснела и из последних сил сдерживала слёзы.
Не печали, нет.
Банальной усталости.
Потому что сложно оказывать помощь тому, кто отчаянно отвергает её.
Драко не знает всего этого. Но знает, чего хочет.
Он хочет, чтобы Гермиона Грейнджер потеряла контроль.
И предстала перед ним такой беспомощной, какая есть на самом деле.
***
Он открывает глаза под конец августа. Спустя долгое время зрение не застилает белёсая дымка. Он дышит спокойно и размеренно.
Драко чувствует себя.
Не хорошо и не плохо, а просто чувствует. Ощущает.
Метка жутко чешется, позвоночник болит, словно от перенапряжения, в голове гуляет ветер…
У окна стоит Грейнджер.
Она выглядит спокойно, даже умиротворённо. Под целительским халатом на ней лёгкое платье. Обычно она носит грубые, несколько изношенные джинсы, которые Драко предпочитает игнорировать.
Слишком по-магловски.
Но сегодня он отмечает родинку на её левой икре, голые коленки, линию подола, небольшое пятнышко какой-то мази на уровне талии, складку у плеча и завитки волос, выбившиеся из тугого хвоста.
Будь у него силы — он бы наложил очищающее и разглаживающее.
Будь у него силы — он бы кинул в неё Петрификусом и то ли задушил бы, то ли…
Грейнджер теперь ассоциируется у него с вопросами. Хотя раньше — всегда — она была той, кто давала ответы. Как было бы просто и легко, если бы на его вопрос, заданный в пустоту, в воздух взлетела её рука, и прозвучавший ответ был безупречно точен.
Но всё течёт, всё меняется…
— Почему ты здесь?
Конечно, Грейнджер никак не реагирует на его голос, хотя Драко понимает, что она услышала его. Она, как и первый раз, когда он собрался с силами и спросил что-то, молчит так долго, что Драко уже отчаивается услышать ответ.