Раннее (сборник)

Солженицын Александр Исаевич

Глава вторая. Медовый месяц

Несу я сознание мира.Боюсь, что не в силах донесть.В. Гофман

До опушки – один переклик без малого.В сени яблонь при тлеющем самовареВечерами чаюют московские баре:Слева в садике спорят о Ваське Качалове,На террасе направо читают сценарий.За кустами белеют мужские фигуры,Праздных женщин движения – не легки, –От самих же себя, от своей же культурыУбегают на лето сюда толстяки –От редакций и секций, премьер театральных,От квартирных теснот, телефонной судьбы, –Убегают сюда, в край ремёсл вышивальных,Безпривозных базаров, прилавков печальных,Где сельпо продаёт лишь сухие грибы.Оттрубивши своё песнословие веку,Отнеся гонорар к Елисееву{18},За сто вёрст сюда сахар везут по рассеянью,Чемоданами сало и бэкон,Для хозяйки сговоренной – ситчику в дар,Для работы полуночной – пачки сигар,Кофе в зёрнах, вино и запас керосина.…Над Тарусою сумерки звёздные сини,Слышен блюдечек позвон и пенье гитар.Ждут их осенью кассы столицы грешнойИ страницы журнальной хвальбы.В ряд их дач, не по чину – бревёнки потешной,Кругляши нашей маленькой тихой избы{19}.Нет в саду у нас кресел и столика чайного,Нет огней и гостей под навесом крыльца, –Всё вдвоём… И на пальце твоём – обручальногоЗолотой отлив кольца.Нет у нас нагружённого доверху ледника,Порожнём мы с базара приходим нередко,Но как мило хлопочешь ты в белом переднике,Увильнув: «Подгорит», убегаешь к загнетке.…Драгоценного света дневного крупицыВот-вот-вот разойдутся меж теней вечерних, –Дальше-дальше в окно, ближе-ближе к страницеЯ слеплю себя строк неразборчивой чернью.И уж всё отшвырнуть бы давно мне пора,Встать, схватить тебя за плечи, закружить, –Не могу, не додумавши, отложитьГоды царствования Петра.Всё понятно – прогресс! А сидит во мне ересь:Всю страну на дыбы – по какому праву?Запишу! Назову его – «шведский тезис»,Оправдала ли цену свою Полтава?Двести лет всё победы, победы, победы,От разора к разору, к войне от войны, –А разбитые нами на Ворксле шведыРазжирели, как каплуны.Рок зловещий российские полчища водит.Славы мало!Земли недостало! –Да…Видно, слово «победа» не зря происходитОт слова «беда».Погоди ж, дорогая, окончу, дочту,Тени вечера выйдут из-за леса –Мы пойдём, обнявшись, и на нашу четуБудут встречные взглядывать с завистью.Вот не думал, что буду на дачеЖить, как дачник исправный живёт…Есть у каждого годы удачи,И таким обернулся мне минувший год{20} –Словно звёздным дождём мне дороги усыпало,Словно горы верстались мне по плечу,Словно есть это счастье, и мне оно выпало:Всё могу, чего захочу!Под ногами любая наука стлалась,Быстромудрые бесы вселились, казалось,В грудь мою – и толкал меня каждый бес,Одержимый мгновенными планами,Томы будущих лет взросли до небесКраснокрылыми великанами,И вползла ядовитая слава. О славеГде те юноши, что не чахли?Незнакомые девушки письма мне слали,И таинственно письма их пахли.Содрогалась Европа надменная, отданаШагу армий, невиданных раньше,Чёрным гневом возмездия небо над ЛондономЗастилалось из-за Ла-Манша,Воды пенились, судна роились,Напрягались десанты, готовясь к прыжку… –В это лето мы поженилисьИ поехали на Оку{21}.

–

Мы привыкли к южным степям –Золотая в сто вёрст ладонь,Ни единого взгорка тамНа бегу не встречает конь,И нигде ни единый лесокНе вклиняется в звень пшеницы,И, едва только вспыхнет восток, –Степь до запада озарится.Здесь же – падей прохлада, здесь – синяя тень,Ямку каждую дождь наливает всклень,Позарос, весь в отрожках изрезан овраг,Там спустился в него, там поднялся большак.Сосны стройные веют на взлобке,Между ними – дубы вперемес,Там – ольха, там – берёза. Подымемся. РобкоВступим в бело-зелёный лес.Это счастьеДаётся не часто,А не каждый его оценит –Забрести вот в такую чащу,Где листов прошлогодних олово,Положить к тебе на колениГолову.Солнце еле пробрызнет сюда,Небо еле сюда просветит,Разве только, беспутный чудак,Забредёт, заблудившись, ветерИ доносит, как где-то аукаютИ хохочут девчёнки-грибовницы,Помавая ветвями, баюкает:«Всё достигнется… всё исполнится…»

Жалоба

«А чему исполняться? Чему?Я о большем и не мечтала.Всё исполнилось. ПочемуТебе этого счастья мало?Мало нравлюсь тебе? ПлетеницейИз цветов себе лоб украшу.Хочешь думать? Какую страницуРаспахнуть тебе в книге нашей?..…Как бежал молодой дворянинСо знаменем,Как очнулся он навзничь, раненым,С небесами один на один –И увидел, какойПокойБыл по небу высокому разлит.В суматохе большого боя,Когда к славе рвалась рука,РазвеМог увидеть он над собоюЭти медленные облака?..{22}Но ведь мы-то, ведь мы-то можем!Посмотри – и сейчас плывут.Что же ищешь ты, что же?Я не верю, что люди на свете живутКроме нас и ещё там где-то,Когда ты меня обнимаешь…Повторяй мне, что любишь меня, только это,Понимаешь?..Ты настойчиво, ты упорноЧто-то хмуришься о своём.Не легко тебе, не просторноСо мной вдвоём?Выпить, вытянуть сердце из груди,Чтобы мой был, чтоб мой был весь!Я не знаю, что завтра будет, –Я люблю, что сегодня есть.Только ты ведь обманешь: кольцоМоих рук на заре разомкнёшь –Почужевший, холодный, уйдёшьКарла Маркса читать на крыльцо.Станет звонкий пастуший рожокПо заре собирать своё стадо,Я проснусь и увижу, что рядомНет тебя, что опять уволокТебя жребий твой, выбор жестокий.Я неделю всего как жена,А опять просыпаюсь однаИ полдня провожу одинокой.Милый, славный, ты брови не хмурьИ не бойся – я не заплачу.Значит, надо забыть мою девичью дурь, –Мне ведь всё представлялось иначе.Не мужчина я. Жалобу слабостиТы прости мне на этот раз…»И украдкою влажные заблестыОна пальцем снимает с глаз.Вот оно!.. Я кошусь с опаскоюНа лицо неразгаданно женское…

–

Вспоминаю: акации спуска Крещенского,Седину оснежённого Новочеркасска…Мы проходим вокзал, за вокзалом крыльцо,В сто одёжек окутаны, ждут лихачи, –И у каждого жёлто манит копьецоНедрожаще-горящей свечи.Полусонного мальчика взяв из вагона,Высоко подсадив, меня взвозят покачливоВ город, на гору, – фаэтономМеж сугробов, огромных взгляду ребячьему.Фаэтон проплывает спокойно, как лебедь,Лёд цветится огнями в оконных рамах,И сияет луна в завороженном небе,Отражаясь в крестах и на куполах храмов.Позади пятиглавой громады собора –Попирающий камень строптивый Ермак,Что ни дом – за твердыней ворот и забораВзаперти от Советов упрямый казак,Сберегая теченье обычья богатого,Своедомно живёт, как живали отцы.Двудорожным широким проспектом ПлатоваЗаливаются лёгких саней бубенцы:– Эх ты, удаль-тоска, раскружить тебя не на что!Хеп-па-па– берегись застоялых зверей!! –Богомольный народ, разбредаясь от всенощной,Подаёт милостыню калечным и немощнымНа изглаженных папертях стройных церквей.Их степенному шествию дерзко не в лад,Хохоча и толкаясь, студенты валят,Неуёмные, жадные жить, несытые,В институтской столовой свой ужин выстояв, –На свиданья, в читальни, в кино, в общежитияТротуарами улицы Декабристов{23}.И гудят до полуночи лаборатории,Ослепительный свет над столами чертёжников,В клубе – диспут любителей Новой ИсторииИ Союза Воинствующих Безбожников.А за ставнями тихих домов затаившийНеушедших, непойманных, белых, бывших –Что за город такой? Всё кипит, но ни словаНе сойдёт у прохожего с замкнутых губ, –Стольный город разбитого Войска Донского, –Антиквар, книгочей, книголюб.Слишком мал понимать, только щурю глазёнки,Как на сбруе звенящей играет луна,И не знаю, что в доме, – вот в этом, – ребёнком,Моя будущая растёт жена.Семилетье российской лихой безвременщины!Свист и дым по стране от конца до конца! –Скольких нас воспитали пониклые женщины,Сколько нас не знавало руки отца!Пятилетнею девочкой в кружевцахТы отведала первых учений тернии,Изъяснялась в учтивых французских словахИ разыгрывала этюды Черни.Ни за дверь, ни в толпу! (Наберётся, ma ch`ere,Этих выходок, этих манер!)Тем охотней узнала ты книгам цену,А в семейном кругу, в воскресенье,Дверь из комнаты в комнату делала сценуДля домашнего представленья.И когда собирались по сходству подружки,Повелитель был обществу вашему нервномуРеже – добрый весёлый Пушкин,Чаще – жёлчный презрительный Лермонтов.Лет в четырнадцать сердца отчётливей стук,Что-то смутно томит, что-то поймано понаслышке,Но посмотришь с холодным вниманьем вокруг,{24}А вокруг – маль-чишки!..Так пускай литераторша мажет тетрадки,Пусть галдит, что герой ваш – одни недостатки, –Разве это в его фосфорическом взоре?Бледном лбу? сжатьи губ? и в усах завитых?Через всё полюбился девчёнке Печорин!А Печорина нет давно в живых.Ждёшь, что жизнью тебе уготовано диво,Но проходит юность, в меру счастливо,В меру ровно, – а дива нет.Выпускные экзамены сдав торопливо,Поступаешь в Универс’тет.…Образ к образу рядом затенчивым,Местом меркнущим, местом ярким,То я вижу тебя на балу студенческом,То в измученном зноем вечернем парке.Не Печорина – духов сомнения едких,Подмело их при сталинских пятилетках.Их приносное семя и раньше-то плавало,Не ныряя по омутам русской реки.А коряги в ней – мы, убеждённости дьяволы, –Духоборы, самосжигатели,{25}Бунтари, проповедники, отлучатели,Просветители, вешатели, большевики!Угораздило же тебя родитьсяВ тре-тревожной стране, под разбойный шум,Где как прежде, где в каждом десятом таитсяПротопоп Аввакум.Однолюб. Однодум.Я! Я верю до судорог. Мне несвойственныКолебанья, сомненья, мне жизнь ясна,И влечёт меня жертвенное беспокойствоОт постели, от нежности, ото сна.Рвёт и рвёт моё мясо Дракон,И где лапу положит – отдай, оставь ему! –Это Горе Истории, Боль Времён,Мне волочь его, как анафему!Да, я звал тебя, звал. А дороги круты.Я зачем тебя влёк? В каком чаду?Не иди! Ты слаба. Переломишься ты! –Я не знаю – я ли дойду…Рай зелёный… Ничто не радует.Там столицы взрываются, бомбы падают!Вся планета в ознобе! планета в трясении! –Вот! Пишу:

Моему поколению

Родились мы – не для счастьяБредит, буен мир больной.Небывалое ненастьеЗахлестнёт нас! Будет бой!!Перед тяжким наступленьемПусть же скажут правду нам,Как умел Владимир ЛенинГоворить её отцам:Враг – не трус, не слаб, не глуп он! –В нас не верит тот, кто лжёт.Мы – умрём!! По нашим трупамРеволюция взойдёт!!!Из Октябрьской мятелиПоколение пришло.Чтоб потом цвели и пели,Надо, чтоб оно – легло…Уж не помню, ещё что слетелоС языка у меня в пылу,Только помню: жена побледнелаИ щекой прислонилась к стволу.Так я бил, безпощадный и мрачный,Словом о слово, в слово словом.Этот месяц – первый побрачный,Называют в России медовым,Honey-moon окрестили его за проливом,У французов он назван – la lune de miel,Одарён и у немцев прозваньем счастливымFlitter-Wochen – поблескивающих недель.Как обманчива ласковость этих названий!Даже камни – притрёшь ли, не обломав?Два бунтующих сердца! Меж вамиКто виновен? кто прав?..Ветер осениШепчет на уши.Лес обрызгалоЖелтизной.Лето кончилось,И пора ужеВ грохот городаНам домой.Первый замороз,Утро терпкое.Окский катер.Речная рань.Дом Поленова{26}.Старый Серпухов.И дорогаЧерез Рязань.Русских станцийСкончанье света.Все вповалкуДо загородок.Лица в мухах.Лежат в проходахВ полушубках.И ждут билетов.Нет билетов!Посадки нету.Манька, где ты?Маманька, тута!Кто с мешками,Без пропусков,С пропускамиИ без мешков.Смех и молодостьНам защитою.Ещё б с нимиНе уместиться!Встречный ветерВ лицо раскрытоеОблохмачиваетНаши лица.Звонко-кованыйБыстрый поезд.Машет мельницаВдалеке.Мы уходимВ окно по пояс,ПрижимаясьЩека к щеке.Скоро станция.Ходу сбавило.– Отодвинься же.Слышишь, милый?..На полусловеВздрогнула Надя и руку мне боязноСжала. И я ей сжал.С грохотом поезд наш вкопанно сталПротив товарного поезда.Красные доски вагонов{27} измечены –Нетто и брутто, осмотр и ремонт, –Только окошки у них обрешеченыДа через двери – болт.Красным закатным лучом озарённое,Вровень над нами пришлось одноПрутьями перекрещённоеМаленькое окно.Лбы и глаза и небритые лица –Сколько их сразу тянулось взглянуть! –Кажется, там одному не вместитьсяВоздуха воли глотнуть.В грязном поту, в духоте, в изнуреньи,Скулы до боли друг к другу притиснув,Глянули злобно на наше цветенье –Выругались завистно –Грубо плеснули в лицо нам побранкуЛипкой несмывчивой грязью! –Наш отлощённый состав с полустанкаТронул с негромким лязгом.Тронул, но ты-ся-че-ле-тье волок онНас! нас! нас! –Вдоль новых и новых закрещенных окон,Под ненависть новых глаз.Резко проёмы вагонные хлопали,Вот уж мы вырвались, вот уж мы во поле!..Сумерки. Отблики топки по шпалам.Низко курилась туманцем елань.…Но как проклятье в ушах звучала,Но как пророчество не смолкалаТа арестантская брань.

«Нет, не тогда это началось…»

Нет, не тогда это началось, –Раньше… гораздо раньше…В детстве моём обозначилось,В песнях, что пели мне, няньча, –Крест перепутьяТрудного,Скрещенных прутьевТень,Ужаса безрассудногоПервый день.Книг ещё в сумке я в школу не нашивал,Буквы нетвёрдо писала рука, –Мне повторяли преданья домашние,Я уже слышал шуршание страшное –Чёрные крылья ЧК.В играх и в радостях детского мираСлышал я шорох зловещих крыл.…Где-то на хуторе, близ АрмавираСтарый затравленный дед мой жил.Первовесеньем, межою знакомоюМедленно с посохом вдоль экономии{28}Шёл, где когда-то хозяином был.Щурился в небо – солнце на лето.Сев на завалинке, вынув газету,Долго смоктал заграничный столбец:В прошлом году не случилось, но в этомБудет СоветамКонец.Может быть, к лучшему умер отецВ год восемнадцатый смертью случайной:С фронта вернувшийся офицер,Кончил бы он в Чрезвычайной.Наши метались из города в город,С юга на север, с места на место.Ставни и дверь заложив на запорыИ ощитивши их знаменьем крестным,Ждали – ночами не спали – ареста.Дядя уже побывал под расстрелом,Тётя ходила его спасать;Сильная духом, слабая телом,Яркая речью, она умелаМальчику рассказать.В годы, когда десятивековаяЛетопись русских была изорвана,Тётя мне в ёмкое сердце вковалаИгоря-князя, Петра и Суворова.Лозунги, песни, салюты не меркли:«Красный Кантон!.. Всеобщая в Англии!» –Тётя водила тогда меня в церковьИ толковала Евангелие.«В бой за всемирный Октябрь!» – в восторгеМы у костров пионерских кричали… –В землю зарыт офицерский ГеоргийПапин, и Анна с мечами.Жарко-костровый, бледно-лампадный{29},Рос я запутанный, трудный, двуправдный.

Глава третья. Серебряные орехи

Мой милый город! Ты не знаменитНи мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой.Твой камень царских усыпальниц не хранитИ не хранит он урн вождей советских.Не возвели в тебе дворцов чудесно величавыхПо линиям торцовых мостовых,Не взнесены ни Столп Российской Славы,Ни Место Лобное на площадях твоих.Не приючал ты орд чиновников столичныхИ пауком звезды не бух на картах{30},Не жёг раскольников, не буйствовал опричной,Не сокликал парламентов и партий.Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья,Сгоняли в Петербург Империи служить, –Здесь люди русские всего лишь только – жили,Сюда бежали русские всего лишь только – жить.Здесь можно было жатвы ждать, посеяв,Здесь Петропавловских не складывали стен, –Зато теперь – ни Всадников, ни холода музеев,Ни золотом по мрамору иссеченных письмен.Стоял тогда, как и сейчас стоит.На гребне долгого холма над Доном, –То зноем лета нестерпимого облит,То тёплым октябрём озолочённый.И всех, кто с юга подъезжал к нему,На двадцать вёрст встречал он с крутогорьяВ полнеба белым пламенем в ночную тьму,В закат – слепящих стёкол морем.Дома уступами по склону к Дону сжало,Стрела Садовой улицы легла на гребень;Скользило солнце вдоль по ней, когда вставало,И снова вдоль, когда спадало с неба.Тогда ещё звонили спозаранку,Плыл гул колоколов над зеленью бульваров,Бурел один собор над серой тушей банка,Белел другой собор над гомоном базара.Звенели старомодные бельгийские трамваи,В извозчиков лихих чадили лимузины,Полотен козырьки от зноя прикрывалиТоваров ворохи в витринах магазинов.Как сазаны на стороне зарецкой,Ростов забился, заблистал, едва лишь венул НЭП, –Той прежней южной ярмаркой купецкойНа шерсть, на скот, на рыбу и на хлеб.Фасады прежние и прежние жилеты,Зонты, панамы, тросточки – и мнилось,Что только Думы вывеску сменили на Советы,А больше ничего не изменилось;Что вновь простор для воли и для денег;В порту то греческий, то итальянский флаг, –Порт ликовал, как в полдень муравейник,Плескались волны в Греки из Варяг.Тогда ещё церквей не раздробляли в щебень,И новый Герострат не строил театр-трактор,И к пятерым проспектам, пересекшим гребень,Названья новые не притирались как-то.Дышали солнцем в парках кружева акаций,Кусты сирени в скверах – свежестью дождей,И всё никак не шло тем паркам называтьсяВ честь краевых и окружных вождей.Внизу покинув громыхающий вокзал,Садовая к Почтовому вздымалась круто.Ещё не став«Индустриальных педагогов институтом»,Уже не «Императорский», Универс’тет стоял{31}.Впримык к его последнему ребрёному столбу,В коричневатой охре, на длину квартала,В четыре этажа четыре зданья занималоПП ОГПУ.Недвижный часовой. Из дуба двери входов.Листами жести чёрной ворота обиты.И если замедлялись на асфальте пешеходы,То некто в кэпи их протрагивал: «Пройдите!»А со времён торговли той бывалойСкладские шли под улицей подвалы.Их окна-потолки вросли в асфальта ленту –Толщь омутнённого стекла – и, попирая толщу ту,Жил город странной, страшною легендой,Что там, под улицей, – застенки ГПУ.И по фасадам окна, добрых полтораста.Никто к ним изнутри не приближался никогда,Никто не открывал их. Матово безстрастны,Светились окна тускло, как слюда.Лишь раз, когда толпа привычная текла, –Одно из верхних брызнуло со звоном, –И головой вперёд, сквозь этот звон стеклаБеззвестный человек швырнул себя с разгону{32}.С лицом, кровавым от удара,Ныряя в смерть дугой отлогой,Он промелькнул над тротуаромИ размозжился о дорогу.Автобус завизжал, давя на тормоза.Уставились толпы застылые глаза!Толпу молчащую – локтями парни в кэпи,Останки увернули, унесли бегом, –Брандспойтом дворник смыл пятно крови нелепойИ след засыпал беленьким песком.Я на день сколько раз мальчишкой юлким,На этажи косясь, там мимо пробегалИ поворачивал Никольским переулкомВ крутой и грязный каменный провал{33}.Промежду стен, домов, облупленных снаружи, –Плитняк потресканный, булыжник, люки стоков:В дожди и в таянье со всех холмов окружныхСюда стекались мутные потоки.Из глубины огромного кварталаСюда, на дно, где люков чёрная дыра,ОГПУ опять домами выступалоИ воротами заднего двора.Что день, под тихий говор, жалобы и плач,За часом час, кто в шляпках, кто в платках,Здесь ждали женщины с узлами передач,И с робким узелком, и с сыном на руках.Я на день сколько раз притихшим мальчуганомИх обходил, идя к себе в тупик,Где в кучах мусора шёл ярый бой в айданы,Где «красных дьяволят» носился резвый крик.Громада кирпича, полнеба застенив,Мальчишкам тупика загородила свет.С шести и до пятнадцати в её сырой тениЯ прожил девять детских лет.Чего ж ещё хочу? Какое мне начало?Каких ещё корней ищу в моей судьбе?Я мальчик был – ЧК мне небо заслоняла,В солдата вырос я, она – в НКГБ.

–

Мы жили с мамой в тупике,В дощатом низеньком домке,Где зимний ветер свиристел в утычках щельных.Мечась, ища – чего, не зная сам,Приехал дед однажды к намВ рождественский сочельник.Попил колодезной водыИ пропостился до звезды.Мы в шумный дом в тот вечер собирались,Где в тридцать человек встречали Рождество,Но для негоВтроём остались,Размётанной семьиОсколком.Со взваром чаша. Блюдечки кутьи.В серебряных орехах крохотная ёлка{34}.Дрожало несколько свечей в её ветвях.Лампада кроткая светилась пред иконой.В малютке-комнатке, неровно освещённой,Огромный дед сидел – в поддёвке, в сапогах,С багрово-сизым носом, бритый наголо,Меж нашей мелкой мебелью затиснут.Ему под семьдесят в ту пору подошло,Но он смотрел сурово и светлоИз-под бровей навислых.Дед начал жизнь с чебанскою герлыгойВ Тавриде выжженной, средь тысячных отар,В степи учился сам, детей не вадил к книгам,Лишь дочь послал одну – лоск перенять у бар.Она взросла неприобретливого склада,И мне отца нашла не деньгами богата –Был Чехов им дороже Цареграда,Внушительней Империи – премьера МХАТа.Сникали долгие усы у старика, какие раньшеНосили прадеды его и деды на Сечи.Светилась кожа мамина оранжевоОт ёлочной свечи.И тихо тёк покойный тёмный вечер.Кивала мама мне, чтоб деду не перечил,А он, подавленный, неторопливый,С какой-то вещей скорбью говорил.Раскрыла Библию на повести об ИовеЕго рука{35} в узлах набухших жил.…Сходились судьбы их, однако не совсем:Начавши с ничего и снова став ничем,Всё потеряв – детей, стада, именье, –Молил смиренья дед, но не было смиренья!Одиннадцатилетний, в утешеньея дедушке сказал:«Ты – не жалей.Наследства б я из принципа не взял».Ещё мы спали – дед поднялся, охая,И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –И вздрогнули от грохота:Долбили в дверь ногою, как тараном.На локте мама вскинулась с дивана,К окну, к двери метнулась,Опять к окну,Немея повернулась:«О Боже! Г П У!»И двое их вошли в морозных клубах,Огромных, чудилось, широкоплечих, –В перепоясанных тулупах.И дверь оставили распахнутой на стужу.И сбили ёлку локтем неуклюжим.Отпали ставни. Из кровати строгоЯ в свете дня на старшего взглянул.Лицо его чернело, закалев от ветрожога,И круто выступали кости скул.Будёновки засаленный шишак.Петелька рваная. Чугунный подбородок.«Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…Должно быть, есть что волку старому замаливать –Поплёлся по такому холоду!Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливатьЗолото».– «Ка-кое?!» – «Жёлтое». – «Нет у меня». – «Но-но!»– «Оно не нужно мне!» – «Так нам зато нужно!»– «Ей-богу – нет…» – «Чего? Монет?Не обязательно. Шитьём от эполет.Посудой можно, бриллиантами и слитками,Идём навстречу, понимаем.И если золотом мундирчик вытканный,То – принимаем».– «Как странно… Бриллианты и посуда…Прошло двенадцать лет. Откуда?В голодный год на масло, на муку…»– «Ку-ку!Я вам напомню: выдавлена пробаТакая – девяносто шесть{36}.Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..Я знаю – есть!»– «Товарищ, верьте, я…» – «Я не товарищ вам!Я, может быть, руки вам не подам!Я – гражданин для вас, мадам!И вам придётся ехать с нами, если…»– «Мне?.. Как же я?.. А сын?!.»Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:«Но вам дороже – золото? Сын проживёт один».Мать заметалась. Дрожью губЛовила воздух ли, молилась.«Я не пойду! Я не могу!!»И, пальцами хрустя, остановилась.Упали шпильки – и рассыпались каштановые прядиЕё волос, причёсанных поспешно, –Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –Усмешку.Себя не помня, с потемневшими глазамиЯ на кровати встал на помощь мамеИ, весь дрожа, что мне в ответНад головой засвищет? –«О чём ты просишь их? Сказала нет – и нет!Пусть ищут!»Но – улыбнулся старший. Я стоял.Чуть до колен спускалась рубашонка…Он подошёл и пробурчал:«А? Выкормили тут волчонка…Ну, расскажи, с кого берёшь пример?Кричать ты, вижу, звонок».– «А что грозитесь? Ордер есть? Я пионер,А не волчонок».– «Да… Цепкие растут они в советский век…Читаешь что?» – Взял книгу. – «Лондон. Джек»{37}.Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог.Смущал меня в словах его задумчивый приветИ глаз жестоких размягчённый свет.Мать успокоилась: «Не простудись, сынок.Ищите. Нет».Он сел писать. И, протянув ей лист,Чернильницу придвинувши, сощурился чекист:Не дрогнет ли её рука?«Я… заверяю… золота ни грамма…Во время обыска откроется… статья УК…»Уже перо макнув, спросила мама:«А обручальное кольцо?.. О муже память… Ничего?»Но младший вырвался: «Хо-го!Какого ж чёрта вы молчите?Тащите, дамочка, тащите!»Ни на кого не глядя, от столаМать тихими шагами отошла,Спиной к обоим стала,Из бисерной шкатулки потемневшее достала,Упала головой,Губами и щекойПрижалась, –Вернулась лебединым шагом,Взяла бумагу,Расписалась.Чекист швырнул кольцо, как будто горячо,С ладони на ладони мякоть,Спустил в карман – и с чем-то там ещёОно столкнулось тихим звяком.Как всякий раз от литургии,Мой дедушка вернулся тих и светел.Под притолкой нагнулся, где другиеНе нагибались, и… заметил.Ни бровью не повёл. Спокойно стал под образ,Прочёл молитву вслух, перекрестился истово,Как будто и не видел он гостей недобрыхИль не признал чекистов в них.Поцеловал, поздравил матьИ подошёл меня поцеловать.И лишь когда усами жёсткими к щеке моей приник,Я ощутил, как изнутриДрожал старик.Подручный тотчас пересел к двери.А старший, о– локоть на стол,На скатерть – пепел от махорки,Не отрываясь, снизу, зоркоЗа дедом следом взглядом вёл.Дед выпрямился, снял кожух,Подбитый вытертой мерлушкой.Поставить ногу негде было в комнатушке, –Он всё не видел этих двух.И усмехнулся старший: «Что ж вы нас не поздравляете?Захар Федорыч, а? На Органы ль вы злы?»– «Шось я нэ чув,шо вы Господни праздныки справляетэ.То – видколы?»– «Ну, расскажите, как пришёлся вам собор?Заутреня? Как – хор?Служил – архиерей?»– «Вин…» – «Замечательно. И с клиром?Его послушать вы и ехали из Армавира?..Да что вы смотрите на нас, как на зверей?Мы – к вам… У вас – большой багаж?С собою? На вокзале малость?»– «Якый багаж? Хиба жУ мэнэ шо осталось?»– «Ограбили?» – «Дочиста».– «В вагоне?!»– «Ни. Та хай бы им сказыться – коммунисты.Як був переворот. Шоб людэй грабыть,Ума вэлыкого нэ трэба, мабуть».– «Вот неприятность! Ай-ай-ай!..Ну что ж, погреемся. Хозяйка, ставь нам чай,Да, может, рафина-адик недоко-олотый…»И вспрыгнул тигром: «От – ве-чай!!!Где – золото?!»Отпрянул дед: «Якэ?Шо вы?»– «Собака! Пёс! Такого словаНе знаешь в русском языке?Где золото?» – «Якэ?» – «А то, что в бочке.В бочоночке! В земле!! В ларце!!!Пятёрки николаевские! По мешочкам!И то, что ты привёз до дочки…Спиной, мадам… Вот подпись, ну!» – «О це?»{38}– «Да, це! Она призналась, где ты прячешь».Сверкнув глазами, дед отвёл бумагу: «Як скаженый,Шо прычипывся ты до мэнэ?Я бэз очёк нэ бачу».– «Надень очки». – «Мэни нэ трэба. Сами и смотрить.Ось, в роте едва зуба золотых – возьмить,А золота я николы не ймавИ нэ ховав».– «А что ж ты ймав?»– «Земли две тыщи десятин. Худобу».– «Две тысячи??» – «Булы за мэнэ бильш».– «А золото?» – «У зимлю сиять? ХлеборобуЯкый з ёго барыш?»– «И что имел – куда ж ты дел?» – «Куды?Та я ж кажу – забралы». – «Кто?!» – «Жиды».– «Но столько лет ты чем живёшь? Каков твой труд?»– «А побыраюсь я. Шо люды добрые дадут,Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши».– «И что ж, дают?» – «Дают. Хто хлиба, хто сальца».Чекист осклабился: – «Ка-ким ты был хорошим!За ридного отца?..»Вздохнул старик: – «Нэ так, як вы, хозяйнував:Сам жив – и людям жить давав.А шоб уси равны булы –Того нэ будэ николы.Нэ будэ нас, так будут иньши,Ще, мабуть, гирши люды, злиши…»Чекист поднялся резко: «Ну,Там разберёмся, в ГПУ.Не из таких в подвалах выбивали блажь.Подумаешь – и зубы сдашь».

–

Но не нашли у деда золота. Отпущен был домойРазвалиной оглохшей, с перешибленной спиной.Два года жил ещё. Похоронил жену.– «Пиду к остроголовым подыхать{39}.Нэ прожинут!»Огонь глаза тускнеющие облил.«Воны мэнэ ограбылы, убылы, так нехайНа гроши на мои хочь гроб мни зроблять».Надел поверх рубахи деревянный крест,В дверь ГПУ вошёл – и навсегда исчез.

Глава четвёртая. Ту, кого всего сильней…

Ту, кого всего сильнейВ мире любишь ты, – убей!{40}Из романса 20-х годов

Теперь уж кажется преданьемТакой приветный щедрый дом –Нароспашь, искренно, ребром –Где рады близким, рады дальним,Где остро спорят вкруг стола,Где пьют-едят довесела,Где заливаются девчёнки,Где за минуту комнатёнкуТо в зал расчистят танцевальный,То разделят на десять спален,Старинный ветхий шкаф зеркальныйПеренесут и повернут,Где книг расходных не ведут,И не считают ртов утайкой,Где дышит доброю хозяйкойНенарушаемый уют.Всё было просто. Все – просты.Теперь не то. Теперь не так.И если где горит очаг –То двери заперты.Всегда открытое радушье!Тебя всё меньше в русской жизни.Твой дар усталостью иссушенИ подозрительностью изгнан.Наш быт рассчитан и суров.Уж больше нет таких домов.