Ранние стихотворения (1896-1910)

Аполлинер Гийом

Деревья на ветру трепещут точно веки И принялись моргать вишневые кусты Проходит птицелов силки его пусты Ждут простодушных птиц чирикающих с ветки По селам в солнцепек раскиданы сады Где из травы пестрят гвоздики серым цветом И ящерки презрительно-горды Шарахаются гекк чуть не бранясь при этом Для путника в садах соблазнам счета нет То поманят с оград настурцией склоненной То дикий виноград и цепкий страстоцвет Протянутся к нему сплетя шипы короной Весна

садов и сел опалена слегка Мимозами с утра а ночью светляками Толпа нагих принцесс идет издалека Глядеть на свет пыльцы и в пляшущее пламя Зеленый горизонт разорвало на миг Являя синеву пучины своевольной И тонущий закат принцессам что довольны Кончиной божества влюбившегося в них Вздувайся к ночи глубь Голодными зрачками Акулы до утра следили издали За костяками дней обглоданных звездами Под клики волн и клятв несущихся с земли У моря глубь тепла и нрав обманно-кроток Не жалуясь оно к земле несло челнок Чтоб песнями весна утешила красоток Поверивших в кольцо и в данный с ним зарок Потом вернулся день над площадями пыша В приморском городе открывшемся глазам В котором посвящен Маммоне [27] каждый храм И голуби устав спускаются на крыши Дремотный город сер от утра как от мук А в глубине террас мелькание прелестниц Что завтра предадут спустив веревки лестниц Любовников приняв в окружья голых рук

27

Маммона (арамейск. «сокровище») — в Новом завете олицетворение богатства, противопоставленного служению Богу.

Корабль пустился в путь Принцессы поскорее Сошли в недвижность вод куда глядятся феи Окрестных гротов в час полуденной тиши Покуда на террасах ни души Потом принцессы вплавь в пылу любовной тяги Достигли корабля под грохот баркарол И он ушел туда где бродят лотофаги [28] Искать иных сердец иной цветущий дол И от ирландских вод до берегов Китая Бродяжили они по свету пролетая В заливах прибежав на пальцевидный мыс Народ махал им вслед когда они неслись

28

И он ушел туда где бродят лотофаги — в «Одиссее» лотофагами называется народ, живший в Ливии и питавшийся плодами лотоса. Одиссей и его путники были так восхищены сладостью лотоса, что забыли свое отечество.

Гребцы грядущего сливались в общем хоре Их песня голытьбой Европы рождена Меж тем придя в себя от макового сна Плутала джонка в шторм на Целебесском море Я в равноденствия суровые черты Сумел вдохнуть восторг пленительный и чистый Ведь творчество для нас продление мечты Как сказано про то в Пимандре Трисмегистом [29] А все что вне меня реально Это так Ветра сошли во гроб в венках из анемоны Звездами по ночам увенчан лик Мадонны О третий месяц ты пречистой девы знак

29

Как сказано про то в Пимандре Трисмегистом — эта строка, видоизменяясь, несколько раз возникает в лирике Аполлинера. Гермесом Трисмегистом (т. е. «трижды величайшим») греки называли Тога, египетского бога луны, мудрости и счета. В эпоху раннего христианства Гермес Трисмегист считался египетским царем, мудрецом, автором тайных книг (отсюда термин «герметизм» — закрытость), полных мистики и суеверий. Наибольшей известностью пользовалось его философское сочинение «Пимандр».

О Дева образ твой так явственен и четок Стеной цветущих роз обставь пути вокруг Чтоб сборщики в тоске не опускали рук Когда обронит май дороги ниткой четок

^{Перевод Г. Русакова}

ПИЗАНСКАЯ НОЧЬ

Пизанки с темнотой выходят помечтать В сады где светляков дрожащие уколы Где стонут за стеной то флейты то виолы Ушедшую любовь пытаясь наверстать Вздыхатели уйдут отплакав сладкогласо А может невзначай припомнив что вот-вот Устало прокричав пройдет с огнем обход Пизанок мучит страх от приближенья часа Той тьмы где светляки дрожащие вокруг Сверкают до утра как слезы сожаленья А на душе у вас еще не стихло пенье Звучит виол д'амур вибрирующий звук Потом настанет миг о нежные созданья Тот миг когда нельзя не подчиниться сну Пройдет дозор чей крик нарушит тишину Как жалоба любви просящей состраданья И слушая родник слабеющий в кустах Безмолвно замерев почти с наклоном Башни Пизанки ждут прихода их любви вчерашней Пугаясь тишины и пряча смертный страх

^{Перевод Г. Русакова}

НА УГЛУ

Старики горемыки стоят, башмаками стучат на ветру ледянящем, Не подвернется ли, ждут, работенки какой завалящей, Стоят и молчат, меж собой не знакомы и так друг на друга похожи. Порой то один, то другой пробормочет: «О Господи Боже…» Их толкают прохожие в теплых пальто, их водой обдают экипажи, Старики горемыки стоят, стоят терпеливо на страже, А пойдут проливные дожди, Воротник пиджачка приподымут, подбородок опустят к груди И сквозь кашель про Бога словечко соленое скажут. За неделей неделя — стоят, а потом в захудалой больнице Кашель последний и последняя мысль: «Что ж, сыграем, брат, в ящик». И заплачет старик, как больной мальчуган, которому ночью не спится, И умрет, бормоча: «Уж теперь-то Господь работенкой снабдит подходящей».

^{Перевод М. Ваксмахера}

БУДУЩЕЕ

Когда охватит страх всевластных всемогущих Когда им не унять озноб воздетых рук То выйдя из руин спокойны в самой гуще Нагих покойников наваленных вокруг Мы медленно пойдем светясь счастливым взором Мы будем созерцать улыбки мертвецов Спустясь под эшафот пройдем по мандрагорам [30] Кто ранен кто убит пустяк в конце концов

30

Спустясь под эшафот пройдем по мандрагорам — смысл метафоры заключается в том, что корни мандрагоры напоминают формой человеческую фигуру.