Раны любви
Шрифт:
Он написал название города.
— Простите, с вас еще пять копеек.
И Маруся уже жалеет, зачем она сказала эти грубые, денежные слова. Невелика беда. Могла бы она и сама внести такую сумму…
А прекрасный голос звучит уже с удивлением и иронией:
— Но как вы узнали, m-lle, что нужно в Ялту?
Маруся смешалась.
Действительно, как она сделала такую ошибку? Зачем она так грубо выдала тайну?
И смущенным голосом, сильно заалевшись, она тихо произнесла:
— Но
— Даже слишком хорошая, — неожиданно резко отвечает он и, круто повернувшись, быстро уходит.
А Маруся сидит, точно ее кто-то ударил по голове. Мысли сразу спутались, и только одно ясно чувствовалось, что он рассердился, и что она совершила нехороший поступок…
Вечером пришел ответ:
«Романтизм. Повторяю — терпение. Мама — человек предрассудков. Сразу нельзя. Не приезжай».
Маруся возненавидела ее.
Она — Надежда Аркадьевна Осьминина. И адрес отвратительный — Виноградная, дом Глинки.
И Маруся чувствует беспредельную ненависть к этой женщине, к дому, где она живет, к улице, где этот дом находится.
И сидела, ожидая вновь его, с его телеграммой всегда такой пылкой, страстной, прямой и смелой.
На этот раз пришла горничная.
Красивая, подвижная блондинка, на лице которой были написаны все городские пороки.
Быстро протянула телеграмму и быстро сказала:
— Двенадцать всего слов. Пожалуйте, семьдесят пять.
И протянула деньги.
«Приеду. Не могу. Целую. Ника».
Горничная ушла. И от нее остался запах какого-то скверного, острого, как уксус пахнущего одеколона. И остался на душе Маруси осадок какого-то скверного дела, какого-то скверного настроения от этой горничной, такой наглой и, по-видимому, знающей все секреты барина.
Телеграммы прекратились.
День за днем ждала их Маруся. И не было их.
И не появлялся тот красивый и нервный, и его горничная не приходила тоже.
Уехал он. Уехал. Слишком сильно любит он. Слишком сильно страдает.
И поехал разрушать все препятствия. И, наверное, победит их. Он ведь смелый, как рыцарь. Глаза у него рыцарские и такая тонкая рука с длинными пальцами…
И Маруся погрузилась в дрему от мыслей о нем. И шел ее трудовой день незаметно. И, когда вернулась она домой, тотчас сладко заснула она, и ей снились новые прекрасные сны.
Видела она его и ее.
Оба стояли пред нею. Он — такой благородный и смелый.
Она — жалкая и падшая.
И он прощал ее и, как облако тая, уходил от нее. Она звала и плакала, а он ей говорил, уходя, что нельзя издеваться над сердцем.
И вдали он сиял сладостным ореолом и был прекрасен.
Прошел месяц.
Маруся тосковала в первые дни, как в тот страшный для нее период жизни, когда она влюбилась в двоюродного брата подруги Гречиной, студента, являвшегося каждое воскресенье на прием.
Она влюбилась в него стремительно, как только увидела его высокую, несколько сутуловатую фигуру и его смущенное от застенчивости лицо. Не разобрала, что он и кто он, и сразу влюбилась.
И когда, через неделю, узнала, что он уехал с каким-то эпидемическим отрядом на Волгу, Маруся в тоске перестала есть и спать и исхудала сразу в несколько дней…
А потом сразу оправилась…
Студента она больше не видела и не знает, что с ним. Но тоска оставила свои следы.
Точно кто-то прикоснулся к сердцу и грубой рукой проложил в нем грубые черты.
Так тосковала она и в эти дни.
Как и тогда, она ничего не ждала. Ни на что не надеялась. Только смущали сны, которые создавали такую близость. С ним, с любимым…
Но разве этот, дававший нежные и страстные телеграммы, — любимый?
Маруся припоминает его лицо.
Из смутных впечатлений прошлого встает вдруг яркий облик его.
Он подписывал всегда телеграммы «Ника».
А внизу четко стояло:
«Верхотуров. Сергиевская, 80».
Милый Ника!
К тебе несутся мечты!
Вот твое лицо наклонилось ко мне, когда ты подаешь телеграмму. Загадочное лицо.
Так печально глядят твои глаза. И так красиво оттеняет их печаль неровная и скромная алость щек.
И так просто твои прекрасные руки с длинными пальцами протягивали телеграмму.
Милые руки! Они умеют ласкать. Как горячо сжимают они ту, которую любят…
Отчего они не сжимают ее, Маруси?!
И Марусе становится холодно и жарко.
И чем больше она думает о нем, тем жарче ее мечты. Тем ближе она чувствует его и тем страстнее ей хочется увидеть его…
И вот в тот вечер, когда лил дождь в Петербурге, когда было скверно на улицах, грязных и нагло грязью своей блестевших, когда человеческое одиночество на улицах чувствовало себя особенно тревожно, — в этот вечер пошла Маруся на Сергиевскую, к дому № 80.
Ничего не думала Маруся.
Шла машинально, как она выдавала деньги и выдавала телеграммы.
Но что-то внутри говорило о надежде.
Она шла бодрой походкой и ничего не думала. Но чувствовала, что ничего не думает, и удивлялась. И не могла объяснить, почему вдруг такие провалы в ее мыслях образовались только теперь?..
Она подошла к дому № 80 и оглядела его пытливым взглядом.
Дом, как дом. Видно — барский. Везде спущены шторы. И из-за них виден тусклый свет. Где же он?
Спросить дворника, — стыдно.