Раны любви
Шрифт:
Тоненькая, стройная. Карие глаза! Как Черное море в бурю, осенью. И фигурка — нежная, грациозная. Обнять за талью — и нет тальи — такая она тонкая… И прижаться. Положить голову на грудь… Такую маленькую… И рассказать про себя, какой он гадкий, и распутный, и испорченный, и попросить совета, и умолять исправить его, дать душе его хоть какой-нибудь якорь…
— Пронин, о чем вы задумались? Я вас вызываю.
Говорит учитель математики Климченко. Маленький, какой-то тусклый, не то рябой, не то серый. На худеньком тельце висит
Костя встает, идет к доске и ласково улыбается.
— Чего вы улыбаетесь? — спрашивает зло Климченко. — Единицы захотели?
— Мне все равно, — холодно бормочет Костя, спав с тона и настроения.
— А — вы так? Хорошо. В таком случае скажите…
И Климченко задает вопрос из давно пройденного.
Костя вспыхивает.
— Этого я не знаю.
— Садитесь. Отметка вам известна.
— Вам известно, как я отношусь к вашим отметкам, — неожиданно даже для себя отвечает Костя.
Климченко багровеет, синеет, усиленно трет лысину, потом усиленно позвякивает своими ключами в кармане и, наконец, грозно говорит:
— Об этом я доведу до сведения педагогического совета, который и без того слишком нянчится с вами… Вас давно исключить бы пора.
— Как и вас из числа преподавателей. Может быть, хоть теперь вы скажете, когда вы окончите свою диссертацию?
Это был нож острый для Климченко. Он уже лет пятнадцать писал диссертацию на степень магистра. Ученики как-то об этом проведали и с тех пор, шутя или серьезно, под участливым видом большого интереса или прямо с озорством, неизменно спрашивали Климченку о судьбе его диссертации. Это тянулось годами.
Климченко теперь сдержался. Холодно и спокойно прошел он по классу и холодно и спокойно ответил он Косте:
— Вы поговорите об этом с директором. И кстати ответите ему, в каких гостиницах вы провели вчера ночь и с кем… Вы — ученик четвертого класса!
Костя понял, что все пропало. И с живостью он ответил:
— Конечно, не с такими облезлыми мужчинами, как вы. И не с такими женщинами, как ваша уродливая жена…
Климченко остановился. Глаза вспыхнули. Он искал глазами, чем бы пустить в голову нахала. Но сдержался и выбежал из класса.
И из коридора, когда он бежал в учительскую, доносились в класс сдержанные рыдания…
Костя спокойно собрал книги и больше не возвращался в гимназию.
Товарищи молчали.
Милош изобрел сотню новых ругательств, национальных и классических, по адресу Кости…
В городском саду было оживленно и весело. Дети составили круг и плыли в спокойном хороводе. Девочка-запевало была полная, не по летам развитая. В обтянутом платье, вздрагивая бедрами, вела она круг, распоряжалась всем и кокетливо поводила все понимающим взором, особенно заглядываясь на пожилых мужчин.
Костя с отвращением посмотрел на девчонку и прошел дальше по аллее.
А вон мелькает и «пиллеристка».
Какая радость. Он ей все скажет сейчас. Откроет душу.
«Пиллеристка» была строга и суха.
— Я пришла, потому… потому что вы меня просили. Но я не хотела. Я про вас слышала очень много скверного.
Костя, виноватый и смущенный, пошел рядом, стараясь пройти в аллею потемней.
— Да, — бормотал он, — и вот меня сегодня исключили…
«Пиллеристка» остановилась.
— Исключили?
— Да, — твердо ответил Костя, — и мне теперь ничего не остается делать, как броситься с мола.
— Сядем, — сказала девушка, помолчав.
Костя сел рядом с ней. Ему так хотелось поближе сесть к девушке, коснуться ее тонкого плечика, ощутить на своем лице трепетанье локона ее каштановых волос… Обнять… Нет — он не смел бы обнять…
— Как вас зовут? — спросил он ее наконец.
— Марийка…
— Марийка, Марийка!..
Костя посмотрел на нее робким взглядом и видит:
Длинные ресницы трепещут. Закрывают большие, большие глаза, а глаза не слушают ресниц и смотрят вперед, круглые, странные, горящие.
— Марийка, простите меня. Дайте мне якорь. Я весь день думаю об этом сегодня.
Марийка повела плечом, вздрогнула.
— Отчего вы такой нехороший?..
Костя сказал:
— Если бы вы знали, как я хочу быть хорошим…
— Неправда. Моя тетя Анна Васильевна бывает у ваших в соборном доме. И она говорила, как вы мучите отца и мать… Не ночуете дома… Убегаете… Откуда-то достаете деньги… Дома у вас плачут… А теперь исключили…
И Марийка повернула к нему свое побледневшее личико и по побледневшему личику струятся слезки, маленькие, дробные, как капли осеннего дождя…
— Все это правда, — отвечает Костя. — Но ведь меня никто не любил.
— Даже отец и мать?
Костя чувствует, что солгал, но ему не хочется оставить позицию, возбуждающую жалость.
— Меня не любили в гимназии… У меня нет товарищей. Нет друзей…
Марийка молчит. Видно, борется. Что-то хочет сказать. Но сдерживается. И опять наступило надолго молчание…
А Костя успокоился и, жадно глядя, на ее тонкие плечики и крохотную, еле-еле видную грудь, осторожно придвинулся к ней и зашептал.
— Если бы вы знали все, если бы вы знали все, Марийка…
Девушка не посторонилась, а еще плотнее прижалась к нему. Так жалко его, бедного. Он страдает… Надо его утешить…
А Костя, возбуждаясь этой близостью и горя все больше, шептал ей:
— Везде гадость, Марийка, везде люди скверные. Учителя, — так это мерзость. В гимназии у вас преподают идиоты без сердца… Дома у меня никого, никого… Родители? Так они старые… А я один… Если бы вы, Марийка, помогли мне…