Раны любви
Шрифт:
— Это я — нарочно…
И исчезает, как пыль, поднятая шальным ветром.
А в колясках таится какая-то жизнь, и няни, смеясь, то подходят, то отходят от них…
— Дозвольте, барынька, присесть… Там уж так шумят, так шумят…
Молодая, худенькая и стройная няня садится около Зои Александровны и, спокойно и радостно вздохнув, близко подвигает к себе колясочку.
Зоя Александровна, стесняясь, хочет встать, но вдруг вспоминает, что они не условились, в какой аллее встретиться. И
Няня качнула раз-другой коляску и затихла. Сидит. И думает что-то. Ушла далеко в своих думах. А ребенок спит.
Славная коляска. И ребятенку, должно быть, в ней очень хорошо…
Как девочка, любопытно приподымается Зоя Александровна со своего места и заглядывает в коляску.
— А вы, барынька, не замайте… Спит… С утра капризничал и спит, Володимир-то наш…
А Зоя Александровна смотрит. Жадно смотрит. Раздвинула занавесочки и видит детеныша, крошечного, розового, спокойного. Спит он и сосет что-то губенками во сне.
Боже, как давно не видела она детей. Вот этаких, крошечных, точно прямо из рук Бога данных… Почему она не видела? Кажется, так много детей вокруг… Нет, не много, вот таких, крошечных… По крайней мере, не видела она… И не любила… Ведь всегда такие мешают любви… Разве при детях может быть истинная любовь?
А розовое личико улыбается во сне. В сладком, прекрасном, никогда и никем неразгаданном сне… Нижняя губеша оттопырилась, опустилась, зазмеилась слюнкой и вздрагивает. Вздрагивают и ресницы, тонкие, темно-светлые, нежные.
И вдруг дитятко открыло глазки и смотрит. Смотрит пристально, любопытно и как будто бы боясь…
Сдвигает Зоя Александровна занавесочку. Тихо садится она на скамью и говорит еле слышно:
— Кажется, я разбудила деточку…
Няня схватывается с места, и зло светится в ее глазах, но колясочка затрепетала и задвигалась, и няня заботливо открывает занавесочку и смотрит, как мать. А оттуда протягивает ручонки крошка и что-то лепечет, что-то кричит… Нет, не кричит, а радостно взвизгивает, и этот визг приятно жалит сердце… Сердце Зои Александровны…
— Проснулся Владик… милый Владик…
И няня вытаскивает ребеночка из коляски, берет его себе на руки, прижимает к груди и ласково бормочет себе что-то под нос.
— Вы же, няня, не любите его? — полувопросительно и нерешительно спрашивает Зоя Александровна.
— Конечно, не свой… А все же как не любить? Дитя, ведь… А мать-то и дома не бывает…
И няня опять что-то зашептала и прижала ребеночка к груди и смотрела на него ласково и по-матерински…
— Дайте его мне, — неожиданно для себя сказала Зоя Александровна.
— Не пойдет к чужому-то, — нерешительно возразила няня и протянула ребенка…
А мальчик затрепетал в воздухе ручонками и протянулся вперед. И Зоя Александровна неумело взяла его к себе и невольно пробормотала то, что у нее сохранилось в памяти о маленьких детях:
— Агу, агу, деточка…
И мальчик, посмотрев изумленными глазками, улыбнулся.
Улыбнулся, широко раскрыв рот и показывая беззубые десны. Улыбнулся и засиял глазенками, и опять протянул ручонки: и весь трепеща, стал издавать какие-то звуки, неизвестные, неопределенные звуки, но радостные и яркие…
И Зоя Александровна, смущенная и тоже радостная, прижала к себе крепче малыша и глядела на него жадно и хотела сказать ему что-то, но ничего не сказала, потому что смолкали слова пред ним, малышом, пред его радостными глазешами, пред его открытым, невинно-сладостным ртом.
Малыш наклонил головку, точно отыскивая что-то, и открылась розовая шейка, с нежной складкой, и невольно наклонилась и Зоя Александровна, и прильнула осторожно и мягко губами к розовой коже…
Теплая… Ароматная… Неизъяснимо вкусная шейка. И порывистыми волнами разливается эта невинная теплота по сердцу Зои Александровны и не отрывает она, как зачарованная, своих губ и бережно-ласково целует…
И пришел кто-то тихий и сладкий в душу. Всю ее взял. Всю ее захватил. Наполнил собою.
— А как коровушки кричат, Владик? Коровушки… там далеко?..
Владик взметнулся расширяет глазеши и смотрит вперед. Ничего не видит.
— Коровушки как кричат? — повторяет няня.
Малыш открыл ротик, смотрит растерянно и вдруг улыбается, подтягивает внутрь свои губки и тихо мычит:
— Му… му…
И няня радуется, и ее улыбка светозарна, и она говорит Зое Александровне:
— Ведь уж этакой умный он у нас, этакой умный…
Аллеи суживались и ширились. Листва зеленела и темнела. И везде, и всюду чуялись растерянно милые глазешки, втянутые губки, теплая, розовая шейка, и нежный-нежный голосок, ароматно шептавший: «му… му»…
Ароматно… Зоя Александровна чувствует и сейчас этот аромат. Вот везде, в каждой складке ее платья, в каждом ее дыханье. В воздухе этот аромат… В душе…
В тумане идет вперед Зоя Александровна, не понимая, что с ней… С ней, такой рассудочной такой здоровой… Дети мешают любви. Но отчего этот малыш так радостно тянулся к ней, вытягивал свои розовые ручешки, и губешками своими так благостно говорил ей что-то, до сих пор ей неведомое?
— Это — вздор… Вздор… Кошмар мещанства, слишком сильного в каждой женщине… Только мещанки могут находить счастье в детях.
И Зоя Александровна пошла быстро вперед, не обращая внимания на детвору, которая еще громче еще сильнее засуетилась, забегала и запрыгала, используя во всю силенку своих душ время, оставшееся до закрытия сада…
— Не надо этого бреда, не надо… и скорее домой, домой…
Но у ворот она вспоминает про него. Останавливается. Ищет глазами. Никого нет. И выход совсем не напоминает Летнего сада.