Раскинулось море широко
Шрифт:
Особенно добил Берлинского белый эмалевый Крест на груди прежнего капитана – ленточка которого была старательно, от руки закрашена в цвета огня и чёрного дыма…
«Это что… фрооонда? Намекаете? Не потерплю! За борт, немедленно, за бооорт…»
Старший офицер, осторожно кашлянув, как бы про себя отметил:«Это подарок команды кают-компании… матросы по копеечке собирали…»
«Позор! Принимать подарки из грязных рук немытой матросни! За борт! За борт!»
… Через пару минут что-то гулко плеснуло за бортом… брезентовый мешок стремительно
… Второй случай не заставил себя долго ждать!
Рыжий и лохматый кот носил простую кличку Рыжик. Появился он на борту крейсера ещё в благословенной Одессе – и прошёл вместе с экипажем и Крым, и рым… во время боя никогда не прятался – а залезал на крышу рулевой рубки и оттуда противно орал в сторону супостата, по-кошачьи вызывая его на честную драку.
Кот не имел определённого хозяина(хотя, пасся в основном возле камбуза), и был всеобщим любимцем… но Берлинский пришёлся Рыжику не по вкусу!
Потому что, когда новый капитан, долго и нудно объяснявший господам офицерам их служебные обязанности, приблизился к буфету – на котором сидел кот – последний немедленно насрал Берлинскому прямо на погон… горячо, жёлко и жидко…
«Это к деньгам!» – подумал Семёнов.
Если бы Берлинский приказал просто выгнать кота поганой метлой, или даже утопить – возможно (возможно!) его приказ и был бы исполнен… Почему возможно? Это всё же не боевой корабль, а пассажирский лайнер, с гражданским экипажем…
Но Александр Янович приказал кота сжечь! То есть живым бросить в корабельную топку… может, он котов не любил?
В результате кот остался жив, тайно свезённый на берег ночью и переданный в надёжные руки братков-матросов Сибирского полуэкипажа, а кочегар Петровский, разжалованный за неисполнительность лично Берлинским в штрафные матросы, встал «под палаш» аж на восемь часов…
И все хорошо отделались…
(Потому что комиссия Адмиралтейства раскопала -таки замятый начальством ластового экипажа случай в далёком Кронштадте, когда лейтенанта Берлинского матросы его же гребного катера попросту пытались утопить… )
… Под палашом – надо было просто стоять по стойке смирно, держа клинок остриём вверх у груди… всего-то! Вот только даже суровые гребенские казаки не ставили провинившихся под шашку больше чем на два часа… пыток они не любили!
Вообще-то, Берлинский, увидав палаш, сперва приказал Петровского отфухтелять… однако старший офицер пояснил, что фухтели отменены в Российском Флоте с 1839 года…
«А жаль – сказал Александр Янович – Наказание это имело большое удоообство в смысле скорости и лёёёгкости его применения, так как палаши находились всегда при себеее, в то же время оно не было и особенно, по моему понятиям, жестооооким.»
… Поздно вечером, когда над застывшим рейдом завывала пурга, Семёнов вышел к Гюйсу… Побелевшими руками штрафованный матрос крепко
Скрипя по свежевыпавшему снежку сапогами, к наказанному подошёл церковно-ссыльный иеромонах отец Антоний, по распоряжению владивостокского архиепископа Иова подвергнутый аресту при каюте, и, не обращая внимания на Старшего офицера, набросил на плечи Петровского кожушок…
Семёнов, вздохнув, сделал вид, что ничего не заметил…
Поглаживая окладистую бороду, отец Антоний немного погодя, спускаясь через покрытый парусиновым чехлом тамбур в тёплый коридор, говорил:«Вот жалко парня… ведь незаконченное высшее! Его бы в вольноопределяющиеся… всё кондуктора по зубам уже бы не хлестали… глядишь, через пол-годика вышел бы в „мокрые прапорщики“. Да, куда теперь… гад этот чухонец, прости меня, Господи…»
«Батюшка, а Вы с нами надолго?»
«Да ведь меня в самую Камчатку определили! Глупые. Нешто Камчатка не русская земля? Вот уж, испугали матушку – настоятельницу великим ху… гм-гм… Великим постом.
Нет, я пока с Вами… а вот что! У нас отсеки номер сто пять – сто семь занимает судовая церковь… на что она нам? А давайте, там оборудуем запасной перевязочный пункт?»
«Батюшка, да как же без церкви… и ассигнований на сверхштатное медицинское оборудование нет… и кто там служить будет?»
«Молится нужно не в церкви – а в душе… вот у нас в жилой палубе икона Святого Александра Невского висит – видели? Как японский снаряд там рванул – всё вдребезги, а у иконы даже стекло не разбилось… вот где святость-то, а не у покрытых сусальным золотом алтарей…
Мораль же такая – алтарь с иконостасом продадим – да на вырученные денежки перевязочный стол с бестеневой лампой да инструментарий потребный купим!»
«Ну это понятно… а где ещё одного медика взять?»
«А вот у нас на борту была одна ссыльно-каторжная, курсистка-медичка из Питера, Катя Измайлова… что такое? Или она Вам знакома?»
«Знакома, батюшка, знакома… весьма!»
…«Катя, это чего такое? Часом, не рыжьё?»
Неправильной формы, отливающий коровьим чухонским маслом, тяжёлый даже на вид камешек был накрепко приделан к концу солидной, чуть не якорной цепи красно – жёлтого металла…
«Сдаётся мне, Лена, что это самородок…»
«Правда? Значит, это я удачно зашла.»
«Ты где это взяла?»
«Да в ломбарде… там, где наш папик свои ходики другой раз закладывал… хотела и тики-так его назад выручить – да боюсь, он уж крайний раз не поверит, что мне их бесплатно вернули…»
«Вот хорошо… теперь бежим?»
«До ветру? Куда бежим? На бану ксиву требуют… пешком? Далеко ли уйдём… нет, Катюха, нам надо на пароход попадать… и плыть в Америку… эх, одно плохо! Американского языка я не знаю! Ну что ты ржёшь… как мой Петровский… эх, где он… пропадёт ведь без меня, растяпа…»