Раскол. Книга II. Крестный путь
Шрифт:
– Напрасно клеплешь, завистник. Ты известный навадник и порчельник, ты Олисаву обесил, безумный, а я ее спас. Заново на свет породил.
– Видел, видел, как охапивал, – злорадно захихикал бешаный. – Не от тебя ли забрюхатела? Я-то ее себе в жены метил, а ты у меня от-ня-ял, – снова заныл Кирюшка, закрыл лицо ладонями. – Ты меня бобылем исделал, ирод поганый. Может, мне без нее жизни нету. Может, я через нее ума лишился. Вот погоди, приструню, как волк овчю… Дай хлеба-то, дай, не дразнися, поганый!..
Так до утра и ратились юрод с бешаным, пока Кирюшку Салмина не затряхнул сон.
«Ишь
Утром бесноватый взмолился, не в силах унять озноба:
– Ми-лай, спусти прочь. Сведешь ты меня в могилу. – Голос был ясный, трезвый, но глаза затравленно метались, и мелкие ресницы часто, всполошливо дрожали, выдавая затаенное безумье. – Славы хочешь, а меня сведешь в ямку прежде времен. А я жениться хочу. Я детишек хочу. Спусти меня на волю…
– И рад бы выпихнуть вон, да ведь загнешься. Валяешься на площади, как супоросая свинья, да лаешь всех нехорошим словом. И воеводе досаждаешь, и стрельцов изводишь. Какой ли пьяный забойщик и зарубит, осердясь…
– Я бы остался. Да больно студно у тебя, – легко согласился бесноватый: он уже забыл ночную прю. – Как и можешь только. Ведь не железо ты, не пень березовый. У тебя что, жилы из вересового коренья? Долго ли я спал, а до костей проняло… Дай хлебуш-ка-а, ись хочу.
– Встанешь на утренницу, ушного дам. Из свежих наваг уха варена. – Юрод потянул носом, сладко призажмурил глаза. – Царская рыбка. Этой рыбки всякий хочет. Поди, позабыл с дьяволом и крест православный? А ну, окстись. – Юрод вскинул вериги, словно бы собрался ожечь Кирюшку, и тот испуганно вжался в угол.
Феодор поднялся в избу. Все великое семейство уже трапезовало; посреди стола поставлена большая деревянная миса с ухою; по хлёбову остоялись радужные кольца и подымался горячий пар; на блюде бело-желтой горкой высилась отварная навага.
Из-под земли расчуял юрод, что хозяйкой наварено.
– Вот и вы нынче Бога забыли, – воскликнул Феодор без осердки. – В день постный рыбу ядите, скверные.
– Пощади, юродишко, не будь так строг. Не то страшно, что входит в нас, а что выходит, – откликнулся Аввакум. С утра он был в благодушном расположении.
– Мать, ой, мать… Последние времена настали. Иль не слышишь гласа сына своего? Раскопай уши-ти от серы. Спасаться надобе… Привел я надысь в дом Кирюшку бешаного. Так возлюбите его пуще глазу, как Христос повелел.
У старухи и язык отнялся. Едва пришла в себя:
– Отечь… Дак он порчельник, враг Божий! Кака ты насмелился, сынок, его в дом привесть? И неуж ночевали вместях?
– Всю ночь Псалтирю читал, а он плевался, пока не уснул…
– Он и нас-то порешит. Ему сладу нет. От него воевода отступился, такой он атаман безумный. Он цепи рвет, – плакалась Улита Егоровна. Все великое семейство в тревоге забыло про трапезу, отложили ложки. Лишь Аввакум загорелся нетерпежом, ему край как хочется побороться с диаволом.
– Много
– И не раз биваем через то был. Зря возгоржаешься, батюшка. Их струнишь, а они пуще того кипят. А у нас дети малые. Чего ему на ум взбредет? В клеть бы его особую, так у нас такого места нет… И жалко бешаного, но малых-то пуще того жаль, – возразила попадья. – Мало они тебя трепали? Ишо мало?
– Когда трепали, когда? Помело ты, Настасья. Ступа березова!
Аввакум гневно заузил глаза, поскочил из-за стола, забывши отеческое предание. Ох, поперечна стала супруга; его, Протопопову, сердечную силу стаптывает к ногам прилюдно, страмотит всечастно, будто супротивника немилостивого своего. Как на Мезень пришли, так все наперекосяк.
– Веди сюда… Ты, молитвенник, за нас, грешных, молись, а мы выручать человека из беды станем. С ним сноровка нужна…
Но сам отправился следом за Феодором. Юрод отпахнул крышку, протопоп опустился на колени, взглянул в подпол. Бешаный стоял на лавке на корточках к Божьему образу задом, бился головою о стену и стонал: «Эй, черти, скорей ко мне! Вы тащите кованые гвозди, несите щипцы раскаленные, Христа мучить будем, как он мучит нас».
Протопоп шепнул юроду: де, тащи веревки, де, беса вязать будем. Сам же, распластавшись на полу, дозорил за Кирюшкой, подгадывал, когда дьявол из пасти покажет звериную рожу, чтобы тут же закрестить ее крестом и умертвить; ведь чуть-чуть промедли – и он, вражий сын, тотчас же и взлезет тебе на плечи и давай бить и мучить, что белого света не взвидишь. Феодор сбродил за вязкой, и Аввакум бесстрашно соскочил в ухоронку, ловко загнул Кирюшке Салмину руку назад и так люто вывернул в плече, что бешаный взвыл от неожиданности и уткнулся носом в лавку. Тут и обратал Аввакум порчельника, натуго спеленал руки, и вдвоем они выволокли Кирюшку из подполья. Поднялись из подклети лестницей в сени, и через заднюю избу и горницу, чтобы не напугать малых, ушли в моленную. Дорогою протопоп увещевал: «Кирюшка, ты смирися. Ты вспомни „Отче наш“, и бес сам выскочит из тебя, а тут мы его возьмем в батожье… Несчастный, как ты без Богато допрежь жил?..»
Бешаного положили на лавку, на губах у него выступила белая пена. Кирюшка выгнулся рыбкою и вскричал нутром, не открывая рта: «Придите все, братья-звери, мелкие и крупные, и дайте мне свободы!..»
Аввакум покачал головою и отправился в слободку к кузнечным мастерам сыскивать железную цепь с огорлием, чтобы приковать бесноватого… Ой, легко подпасть под беса, но как тяжко выбраться из этого плена. Вроде недолго и шатался протопоп, а нашел в избе, вернувшись, свару и голку. Бабы толпились у моленной, не зная, что делать: прочь бежать иль детей спасать; юрод увещевал бешаного, пытался крестом и молитвою привесть его в разум. А случилось так: едва Аввакум ноги за порог, Кирюшка запросил ествы, и сердобольная Настасья Марковна принесла ему ушного, расслабила веревки. И теперь бешаный показывал бабам срам и сзывал ко греху, и глаза его светились, как раскаленное уголье: «Ой, тошно чертенку-то в закуте. Утешьте, возьмите в работу его».