Расписание тревог
Шрифт:
Все же он поприжал злость, позвонил в Раззореново, в сельсовет. Трубку снял Паша Ревякин, секретарь. Услыхав новость, разахался, разохался, беззубо зашепелявил. Радовался Паша искренне, и это подняло Рогову настроение. Рогов велел наказать Наде, чтобы к его приезду стол был накрыт по большому счету да чтобы сгоняла внуков к родственникам и друзьям. Паша сказал: «Так это пол-Раззоренова звать надо?» На что Рогов ответил: «Пусть зовет все Раззореново!» И настроение у него поднялось еще на пару делений.
Домой приехал на почтовом тракторе. Конечно, Надя только
Надя оправдалась:
— Куда эта спешка-то?
— Ты каждый день ордена получаешь?
— Да я к тому, Сережа… столько лет прошло — не заржавел, день-два погодили бы. — Она прижалась к нему щекой, раскаленной печным жаром. — Дай хоть гляну-то!
Рогов распахнул пальто.
— Ишь ты, баской какой, — сказала она. — Будто новенький!
Рогов усмехнулся, стряхнул пальто с плеч и тяжело подошел к столу.
— Докладывай, — сказал он.
— Гостей созвала. К семи, Паше денег дала, водку привезет. Ящик заказала.
— Почему не два?
— Куда два-то?
— Надежда, — жестко сказал Рогов.
— Ну два, два заказала!
— Соображаешь…
— Сережа, — сказала Надя через некоторое время. — Я Григория пригласила.
— На кой? — Рогов недобро сузил глаза.
— Сколько же можно, Сережа! Ведь он не чужой нам!
— Тебе да. Мне чужой.
— Шурин он тебе! А мне брат кровный!
— Я эту гниду впритруть видеть не могу! Хоть кто он тебе будь! Бра-ат… Ты вспомни, как этот брат нам на безмене муку отвешивал, на пирог наш свадебный!
Рогов с силой хукнул в мундштук папиросы, табак выпал на половик. Надя подняла, бросила в шайку под умывальником, припала к Рогову, обняв протезы.
— Сереженька, родной… Ведь тому уже сколько годов-то! Прости ты его ради такого праздника, ведь он тоже кровушку проливал на войне-то!..
— Встань!
Надя поднялась с колен, ушла в куть. Слышно было, что плачет.
Рогов сунул под мышку костыль, вышел в сени. Сломав ковшом ледок, зачерпнул из бочки воды, выпил единым духом.
— Бра-ат, твою так! — выругался он шепотом.
Григорий был одногодок Рогову, дошел до самой Германии. Демобилизованные везли домой трофейную мелочь: губные гармошки, часы, женские тряпки. Григорий оказался умней всех: приехал с полным сидором кремней для зажигалок. Кремни возил в город на толкучку, сбывал там за большие деньги. За полгода отмахал крестовый дом, обзавелся городской обстановкой, корову купил, овец, уток… С мукой точно, имелся такой факт, дал им муки Григорий, оговорив: «Теперь мы хоть и родственники, а счет знать надо, не у тяти от одного калача кусаем».
Надя уже не плакала, когда Рогов, поостыв, вернулся в избу. Тотчас придумала ему работу — резать овощи. Потом пришли дочери Тая и Аня, учительницы, работящие, молчаливые, обе пришли с мужьями, — вшестером едва управились к урочному часу.
А гости все прибывали и прибывали, мяли Рогова, мяли орденскую книжку, трясли ему руки, хлопали по плечам. Не без того: побаивались в Раззоренове председателя Советской власти, но и уважали, и, когда представлялась вот такая редкая праздничная возможность выразить свои чувства, выражали сполна. В деле Рогов спуску никому не давал, сам жил как все, и спрос с него тоже был как со всех, на равных; рассуждая о его деловых качествах, редко кто брал в расчет инвалидность — так уж он поставил себя среди людей.
Пришел наконец председатель колхоза, привел жену Антонину, бабочку смешливую, голосистую, плясунью, желанную на всех гулянках. После чинных передовых минут сказаны были тосты за Рогова, за Надю, за Победу. Говорил предколхоза; он тоже был фронтовик, одной руки для жестов ему не хватало, и в продолжение его речи рюмку его держала на весу Антонина. Застолье текло в обстоятельной тишине, лица мужиков были серьезны, бабы смахивали безголосые слезы.
— Я вот все думаю, — опять заговорил председатель, уже сидя, без тоста, — до чего мудрая эта природа… Все производит с большим запасом, с учетом всех неожиданностей. Люди, например, рождаются буквально на все случаи жизни. Революция — пламенные революционеры, война — полководцы, индустриализация — стахановцы-гагановцы и так дальше… Мудрая, холера!
— А в наше мирное время? — подхватил тему Паша Ревякин.
— А ты сам-то как думаешь? — усмехнулся председатель колхоза, и эта усмешка обозначила, что официальная часть кончилась и начинается собственно торжество.
— Я? — Паша, улыбаясь, заморгал, вглядываясь в потолок. — Я лично считаю: природу тоже бы надо направлять, Петр Федорович. Вот допустим… допустим, что я рожден для мелиорации обратной стороны Луны! И в этом капитальном народнохозяйственном деле должен быть закопёрщиком! А время не пришло, техника такая еще только проектируется. Что прикажете делать?
— Заморозить.
— Чего? — не понял Паша.
— Тебя. До сроку, — сказал председатель под дружный хохот.
— Тебе, Павел, как космонавту-мелиоратору в первую очередь надо хорошо закусывать, — сказал Рогов.
— Не могу, — не сробел Паша. — Другой месяц зубы не вставлю! Так что я, Сережа, нынче на жидком топливе!
— Ну, Ревякин, черт корзубый!
— Что-нибудь да отмочит!
— Право, космонавт!
Лица присутствующих разгладились, раскраснелись, разговор пошел внахлест, как попало.
В накал веселья появился Григорий, благодушный, бодренький, с фотоаппаратом через плечо.
— Может, я не вовремя, извиняюсь.
— Да, припоздал, — сказал Рогов, щуря глаза, как ему казалось, в приветливой улыбке.
— Все дела, Сергей Палыч! Одно слово… — Григорий закряхтел, стаскивая сапоги, упершись спиной в косяк, — …кооперация!
Рогов вспомнил, что шурин и до войны подвизался в кооперации и именно у него дня за два до войны получал он свои первые и последние сапоги в жизни. Добряцкие были сапоги, с берестяным скрипом. Он отчетливо увидел желтые, тугие подметки, выдавленный на них размер. Сорок первый, кажись… Или сорок второй? Какой же он размер-то носил?