Распутье

Басаргин Иван Ульянович

Всё чаще и чаще штабс-капитан Устин Бережнов, назначенный командиром кавалерийского батальона вместо Ивана Шибалова, бросает «дикий батальон», чтобы спасти своих от полного разгрома. Спасти горькой ценой гибели своих товарищей, а потом стыдит бегущих, струсивших. Да что там, стыд – не смерть. От стыда можно глаза отвести, а от смерти их не отведёшь. Смерть не отведёшь.

Устин уже не раз молил судьбу, чтобы ранили его. Умирать не хотел. Отдохнуть бы в лазарете, от войны передохнуть. Но обходят его пули и сабли. Бывает же такое… Нужно как-то с мыслями собраться, на себя со стороны посмотреть… Если в первый год войны он говорил: «Враг пришел на нашу землю. Мы должны прогнать его, мало прогнать, так еще и разгромить на его земле!» Теперь

он таких громких слов не говорит. Он видит гибель России как сын ее, как герой ее. Пытается в меру сил предотвратить гибель, скорую гибель.

Замена правительства ничего не изменила. Россия в конвульсиях, Россия на последнем вздохе. Всюду страх и растерянность. Этим страхом живут и солдаты, и генералы. Живет в страхе и Устин, страшится гибели России. Только в боях тот страх куда-то уходит. Перед ним враг, его надо уничтожить.

Помнит Устин… Это было во время Брусиловского прорыва, когда ему в роту дали пополнение. Полковник Ширяев не внял словам Устина, приказал бросить роту в бой. Ширяева не любил генерал Хахангдоков за неумелость руководить боем, даже обвинял его в трусости. Не любил Ширяева и Бережнов, но не посмел нарушить приказ. Повел роту в бой. Но дрогнули его конники, побежали. Иван Шибалов заметил отступление, бросил наперерез германцам две роты. Оторвал от роты Бережнова уланов. Не помоги Шибалов, то погубили бы всех уланы, догнали бы новобранцев и начали рубить, плашмя сечь саблями, сбивать с коней. Остановили. Молчит суровый командир. Слова не нужны. Молчат солдаты. И понял Устин, что эти больше не побегут. Что бы ни случилось, будут стоять насмерть. Так и было. Многие из бегущих стали георгиевскими кавалерами.

Видит Устин столпотворение вавилонское. Солдаты не слушают командиров, солдаты братаются с врагами. Может быть, только его батальон продолжает подчиняться Бережнову, командирам. Но и здесь, как замечает Устин, началось брожение. Хотя и те, кто братается, если они настоящие солдаты, понимают, что нельзя оставить окопы, открыть фронт врагу. Братание братанием, но, если германская армада ринется на просторы России и захлестнет ее, загорятся деревни и города, польется кровь невинных людей. Иначе германцы и не воюют: сошлются, что кто-то выстрелил в их офицера, и мирное население будет расстреляно, всё уничтожено и разграблено, как это уже делалось не раз и не только в России.

Дезертирство еще более усилилось. Солдаты бросали окопы и убегали домой. Нет, штык в землю не втыкали, а уходили с винтовками: мало ли что, пригодится в хозяйстве, вещь нужная.

Бережнов был совершенно уверен, что в его батальоне нет и не может быть большевиков, хотя брожение усиливалось. И вдруг увертливый чернявый офицер поручик Колмыков объявил себя большевиком, начал подбивать солдат на братание, требовал кончать с войной. Об этом было доложено генералу Брусилову. Брусилов приказал судить изменника полевым судом и расстрелять для примера. Но пришло предложение Временного правительства, чтобы Уссурийская дивизия направила в Петроград делегацию на предпарламентские выборы. Брусилов включил Колмыкова в состав делегации, избавился от ненадёжного офицера. Вскоре пришло известие, что Колмыков откомандирован Керенским на Дальний Восток для организации казачьих полков. Полк же Ширяева снова стал кавалерийским, а не казачьим.

Вскоре, возвращаясь из штаба, Бережнов еще издали увидел, что в его батальоне творилось неладное. Митинг! Щупленький солдат убежденно говорил:

– Товарищи солдаты! Власть захватили буржуи, они не покончат с войной. Они заставят нас воевать до победного конца, ибо боятся потерять нажитую на войне деньгу. Но никто из этих господ даже не делает попытки заглянуть в душу солдата, которая похожа на половую тряпку, затертую и растрепанную. Не поймут они и того, что только мир может спасти Россию. Но мир сам по себе не придет, его надо завоевать, а это значит – брататься с германцами, искать дорожки к их сердцам. Показать, что мы не хотим войны, что мы жаждем мира, как жаждут воды в пустыне. Все люди – человеки. Все хотят жить. Мы думающие люди, нас много, и мы заявляем, что мы, солдаты, должны и обязаны держать фронт. Но в то же время мы должны требовать мира и быть готовыми к социалистической революции, революции очистительной, когда власть перейдет в руки рабочих и крестьян, а всякая мразь будет сметена с лица земли. Мы должны быть готовы строить новую Россию, великую и могучую Россию!

– Товарищи солдаты, наши доблестные кавалеристы! Прав Макар Сонин, что нельзя нам бежать с фронта…

«Макар Сонин, сват, батюшки, наш летописец!.. Макар Сонин – большевик!» – подался в седле Устин…

– Нельзя открывать фронт, отдавать германцам на растерзание нашу Россию. Нам надо готовиться к большим, очень большим испытаниям. Только социалистическая революция может дать мир народам, спокойствие на земле. Временное правительство не даст нам ни того, ни другого. А раз так, то война. Снова война! Мир или новая революция, хотя она так и так неизбежна. Мы, солдаты российские, должны сказать Временному правительству свое твердое: «Нет войне!» – закончил под одобрительный шум свое выступление офицер-артиллерист, в котором Устин без труда узнал побратима. «Вот тебе раз! Пётр Лагутин тоже большевик! Когда он успел переметнуться в стан большевиков? В стан предателей народа, немецких шпионов? Командир батареи, прапорщик, знающий и умелый офицер, которого любят батарейцы, конники, и враз – чужой».

– Не слушайте их! Они, и верно, большевики, которые хотят продать Россию. Продать, чтобы под эгидой германцев править нами, – влетел на лафет Туранов. – За смерть гвардейцев им нет прощения! Мы скажем вам «нет», господа немецкие шпионы! Нет миру, даешь войну, и войну до победного конца! В этом нам помогут союзники. Дадут нам денег и оружие. Мы должны победить. Если нет, то будем мы спины гнуть на германцев и господ большевиков. Ленин – это ихний голова, будто бы сейчас сидит в Берлине и с самим кайзером чаи распивает. Вот так-то! Он готов продать наш народ с потрохами, абы самому стать большевистским императором.

– Молодец, правильно, все большевики – немецкие выкормыши! – раздались в толпе разрозненные голоса.

– Мы социал-революционеры, я лично поддерживаю выступление предыдущего оратора, георгиевского кавалера. Воевать надо до победы, отстаивать честь России. Смею вас заверить, что большевики приведут Россию к еще большей разрухе, к анархии в промышленности и в войне, потому что они сплошь безграмотны и серы. Им нужна кровь русского народа, которую они пустят совместно с германскими солдатами…

– А это еще кто? – спросил Устин Ромашку, своего ординарца.

– Этот из пополнения.

– Откуда эта нечисть появилась в моем батальоне?

– Это уж вам знать, господин штабс-капитан, – пожал плечами Ромашка.

– Всех в три шеи гони, а того солдатика и Петра Лагутина придержи. Сам буду с ними говорить.

Ромашка молча подошел к эсеру, сдернул его с лафета, дал по шее, повернулся к Устину, будто спросил, мол, еще кого бить?

Устин прошел к центру сборища, прищурил голубые глаза, тихо сказал в наступившей тишине:

– Я не мыслю, что кто-то из моего батальона дезертирует. Но хочу сказать господам и товарищам: кто хочет оставить батальон добровольно, пока мы не приняли присягу на верность Временному правительству, тех я своей властью отпускаю. Но, как только мы присягнем новому правительству, дезертиров и говорунов буду расстреливать собственноручно. Всё. Можете расходиться.

Устин повернулся к Макару Сонину:

– Ну здравствуй, Макар Алексеевич, рад тебя видеть в новом обличье! Здравствуй и ты, Пётр, тоже рад видеть тебя. Я знал, что ты с большевиками, но как-то не вязалось, что ты, раскольник-старовер, возьмешь сторону большевиков-анархистов. Приглашаю вас в блиндаж. Ромашка, готовь чай! Есть желание поговорить с товарищами. Туранов, ты тоже заходи.